“И чего это Катерина вдруг топиться надумала?” - спросит современный человек и будет прав. Ну ладно Офелия, она безумна. Ветка обломилась, Офелия за ней потянулась и рухнула в поток. А Катерина в грозу под дождем с обрыва. Ну, прямо король Лир в юбке. Вообще-то самоубийства от неразделенной любви вещь вполне современная. И нет никаких оснований считать, что в прошлом было иначе или будет иначе в будущем. Вряд ли уменьшится по сравнению с временами Островского количество вольных или невольных любовных измен. В Нью-Йорке ныряют в Гудзон с моста, а где-нибудь в Нижнем или в Костроме сам Бог велел с обрыва. Тем более что в детстве, в юности, да и в старости каждого так и тянет туда нырнуть. Бездна бездну призывает, как поется в псалме.

Кипарисовые сады с небесными теремами, в которых живет душа Катерины, во времена создания знаменитой пьесы еще не были воплощены в живописные панно братьев Васнецовых или в прозрачные грезы Нестерова, да и Врубеля еще не было. Был кондово-бревенчатый реализм, не совпадающий с видениями волжской принцессы Грезы.

Купеческие и мещанские дочери, они ведь только в графе сословий мещанки, а души, как известно, числятся по другому ведомству. Русская критика попыталась было раздуть семейный конфликт между Кабанихой и Катериной до масштабов чуть ли не социального бунта. Кабаниха, она, конечно, попросту говоря, свинья и сожрет с десяток неопытных и восторженных Катерин, но не в Кабанихе здесь дело. Правильно заметила Т.В.Москвина, что Катерина боится не Кабанихи, а Бога. Бог, как главное действующее лицо в пьесе – вот что впервые нынче замечено. Почему Бога раньше не замечали? Сначала было не модно, потом не принято, а потом просто запрещено. Вера в Бога считалась признаком отсталости, а позднее, так называемым, “пережитком”. Парадокс в том, что не обрядоверие, а настоящая вера была пережитком во времена действия “Грозы”. Катерина отличается от всех своей верой. Не благочестием, а верой. Наша волжская Жанна д'Арк могла бы при иных обстоятельствах не в реку броситься, а войско возглавить. Ее вера требует такого греха, чтобы небесам жарко стало. Адюльтерчик здесь не проходит, а если уж приключился, то небеса должны разверзнуться, земля расступиться, вода поглотить. Что стоила бы любовь Катерины без броска в Волгу, и что стоило бы заурядное самоубийство без грозы, без покаяния на паперти. Душа Катерины требовала трагедии, и трагедия возникла буквально из пустоты.

Кулигин со своим громоотводом тут ведь не случайно возник. Еще немного, и он спасательный надувной жилет изобретет для новых добровольных утопленниц. Однако Бога устранить никакому Кулигину не под силу. Сладость, я бы даже сказал, сладострастие греха – вот о чем пьеса. Грех творится анкерным спуском, драматургическим каскадом. Сначала обман, грех простительный, потом адюльтер, грех тяжкий, и, наконец, непрощаемый грех – самоубийство. В треугольнике муж – любовник – неверная жена появился четвертый угол – сам Бог. Именно с ним Катерина вступает в особые отношения, изменяя теперь и любовнику, и мужу. Как сказано в пьесе, “душа теперь не ваша: она теперь перед судией, который милосерднее вас!”. Катерина и раньше Бога любила больше, чем мужа и любовника вместе взятых. Русский волжский характер схвачен. Любовь – гроза. Молния – Катерина. Громоотвод не поможет. Мадам Бовари с ее ядами во многом жертва обстоятельств. Катерина сама кем хочешь пожертвует, и прежде всего собой. Ее самоубийство в грозе и в буре – личный апокалипсис. На меньшее она не согласна. Любимая тема Островского – все мужчины мелковаты для такой страсти. Никто недотягивает. Я уж не говорю, как бы истолковал Фрейд, что такое громоотвод Кулигина. Ясно, что опадающий фаллос. Но Фрейда тогда еще не было, а Островский был.