(30 мая в музее Пастернака отмечалась очередная годовщина его ухода)

Да, это стало уже почти ритуалом, превратилось в некую мистерию, но каждый год в день смерти Бориса Леонидовича в его доме собираются те, кто ближе к его поэзии. Андрей Вознесенский открыл, как всегда, поэтическое и музыкальное действо памяти поэта. Он повторил свою любимую мысль, что самым великим поэтом ХХ века оказался все-таки Пастернак. Возможно, кто-то и возразил бы, но в этот день в этом доме с Вознесенским были согласны все.

Хозяйка дома, невестка Бориса Леонидовича Наталья Пастернак, устроила и на этот раз радушный прием для собравшихся поэтов и артистов. И хотя концерт был более чем удачным, все же основной разговор продолжился здесь, за большим столом на веранде.

У всех застолий есть одно достоинство или недостаток: что бы ни говорилось, какие бы стихи не читались, но при этом все равно надо есть и пить, наполняя бокалы к очередному тосту. А, с другой стороны, это очень славный обычай, потому что только крепкому жгучему глотку водки соответствует острота соприкосновения с тем великим и недоступным миром, где ныне вместе пребывают, вместе и рядом, великие футуристы Маяковский, Хлебников, Пастернак. Позднее Пастернак от футуризма отказывался. Стремился, “как в ересь”, впасть “в неслыханную простоту”. И, наверное, никогда не закончатся споры на тему, что же лучше – футуристическая сложность или неслыханная простота “Доктора Живаго”. Я давно заметил, что о простоте мои коллеги по литературе рассуждают очень и очень сложно, а вот о сложности говорят весьма примитивно.

Но не об этом шел у нас разговор на веранде, а о том, что если в других мирах поэты рядом, то есть надежда, что и сидящие за этим столом “будут вместе всегда”. Я, во всяком случае, в это верю.

Музыкальный настрой этой встречи был дан замечательным скрипачом Сергеем Стадлером, специально приехавшим из Петербурга. Не запомнил всех его лауреатских титулов, зато никогда не забуду его игру. Бетховен, соната для скрипки в четырех частях. И все четыре части под аплодисменты присутствующих.

Из-за дождливой и холодной погоды в этом году не было традиционного сбора зрителей на лужайке перед окнами. Все уместились сначала в гостиной, потом на веранде. Всего лишь третий год я по зову Андрея Вознесенского участвую в этом интимно-поэтическо-концерном застолье. И каждый раз открываю для себя что-то новое. В этот раз понял, вернее, почувствовал особую религию Пастернака – со всеми этими деревьями и травой. Помните, “и как в неслыханную веру, я в эту ночь перехожу, где только обветшалый серый…” Как-то по-особому зеленели деревья, и была чиста под дождем трава, и все это наполняло окна и действительно, как в стихах Пастернака, вбегало в дом.

При жизни его часто клеймили титулом поэта-дачника. Ох, не дает покоя эта дача даже сегодня. Она, как какая-то интеллигентская крепость, как деревянная цитадель, как храм. Хорошо, что Андрей Вознесенский в свое время смог отстоять этот дом от алчных и кощунственных посягательств на музейное заселение его какими-то советскими писателями, чьи имена и сегодня красуются в названиях близлежащих переделкинских улиц.

Думаю, что Пастернак – поэт прежде всего ХХ века. В ХХI ему было бы неуютно. Именно поэтому здесь так возрастает ценность его поэзии. Его чеховский гуманизм уже непонятнее Древнего Египта. Его экстатично-скрябинский стиль далек от сегодняшней поп-механики. Он при жизни многим казался живым музеем. Деревья: грядки, “пью горечь тубероз”… Кто сегодня помнит, как выглядят эти туберозы? Цветы теперь привозят не с подмосковных дач, а с острова Мартиника, почти в мумифицированном виде. Чтобы сохранить аромат, их опрыскивают туалетной водой. А здесь, на даче у Пастернака, и стихи, и музыка, и цветы, и деревья – все дышало свежестью настоящего сада. Когда Вознесенский объявил выступление американского поэта Лайта, его вдруг не оказалось в доме. “Простите, – сказал он, появившись из сада, - но для меня мокрая сирень – это такая редкость”. Елена Кацюба заметила, что теперешний подмосковный сад уже не сыплет жуками, “как бронзовой золой жаровни”. Майских жуков давно извели, как злобных вредителей. Вредителем назвали и самого Пастернака. И извели. Не назовешь его смерть естественной. Конечно, ускорили смерть поэта своей неуемной, на всю страну развернутой травлей.