(Андрей Еремин, “Отец Александр Мень. Пастырь на рубеже веков”. М,, “Carte Blanche”, 2001)

Русское общество оказалось полностью не готовым к приходу такого священника, как Александр Мень. Он обогнал время лет на 100, а, может, лишь лет на семь. Традиционный для российского мыслителя ореол гонений и даже мученическая смерть, вопреки распространенному мнению, к истине тоже не приближают. Мы слишком увлекаемся житием и перестаем видеть жизнь. У страстотерпца и мученика Меня была внешне очень простая и даже довольно типичная жизнь священника в тоталитарной атеистическом государстве. Высшее образование, разочарование в вытяжках из науки, лишенных метафизического смысла, тяга к ценностям, заложенным в детстве. Эти ценности российской интеллигентной семьи, которые оставались незамутненными, пройдя сквозь все войны и революции. Чтобы понять их, достаточно посмотреть любую пьесу Чехова в любом воплощении или прочесть любой русский роман от “Дворянского гнезда” до, скажем, “Доктора Живаго”. Сейчас это осталось разве что в прозе Улицкой. Мир, из которого вышел Мень и который он всячески защищал, устоял в 1917-ом, в 1937-ом, но почти полностью исчез и разрушился в годы перестройки. Оказалось, что не надо было так яростно бороться с православием в частности и со всеми вероисповеданиями в целом. Достаточно было, сняв запрет на Библию и на богословскую литературу, оставить без всякого наказания тех, кто аж до 1989 года преследовал на государственном уровне людей, читающих Флоренского, Булгакова, Бердяева, или, что еще страшнее для власти, живого Александра Меня.

Мень раздражал именно тем, что был жив, полон сил и ни на что не претендовал. Он, как в самые глухие советские годы продолжал служить в своем заштатном приходе. Причащал, исповедовал, венчал, крестил и окормлял духовно тысячи простых прихожан. Именно простых! Вот что возмущало. Ну, ладно горстку интеллигентов (кто с ними считается?), а вот простых бабушек и дедушек не должен был опекать священник и богослов с мировым именем. Не должен. Но опекал. И секрет-то этого чуда прост. Мень при внешне суровом облике был не только человеком долга, но и просто очень добрым человеком. Под его влиянием стали в свое время священниками Глеб Якунин и кандидат биологических наук, генетик, отец Александр Борисов. В Мене как-то гармонически сочеталось примиряющее начало Борисова и пламенное – Якунина. Он нарушил все правила советского благочестия, опубликовав свои богословские и исторические труды за рубежом, но, конечно же, для России. Его книги несмотря на все запреты были едва ли ни в каждом культурном доме, только ему удалось найти тот язык, на котором слова Христа становились понятны и полуграмотной бабушке, и весьма образованному техническому интеллигенту. Ему жадно внимали аудитории всевозможных НИИ, что опять же приводило в бешенство власть, претендовавшую на исключительное монопольное владение умами и сердцами людей. Если бы Мень обращался только к технической интеллигенции или только к бабушкам, ему бы простили. Но обращался ко всем. После его проповеди, весьма урезанной, но все же прозвучавшей по телевидению в годы перестройки, нечего стало делать записным ораторам в рясах с погонами. Была видна их фальшь, их византийская хитрость, их веками отработанное лукавство.

В Мене ничего этого не было. Ни улыбочки с хитрецой, ни тройного уклончивого смысла, ни витиеватой речивости на смеси церковнославянского с новосоветским. Он в меру сил и разумения подражал Христу. Говорил просто о самом сложном и никогда не уклонялся в риторику. Я познакомился с ним вплотную во время работы над сценарием фильма о Павле Флоренском. По моей просьбе Мень стал консультантом этого фильма. И тут между нами возник диалог. Я считал, что лучший труд Флоренского – “Иконостас”, и выстроил свой сценарий вокруг этого труда отца Павла. Мень считал, что обычай отделять алтарь от прихожан иконостасом появился в годы позднего христианства под влиянием византийской традиции. Он мечтал о том, чтобы между прихожанами и духовенством не было даже такой роскошной преграды. Ведь Христос не отгораживался от апостолов, а сидел с ними за столом на тайной вечере, учреждая великое таинство Евхаристии. Этот внутрицерковный диалог я даже не назвал бы спором. Правда есть и в позднем, и в раннем христианстве. Мень стремился к раннему – ближе к Христу.

В 1988 году в Манеже проводился открытый диалог о религии. Это было неслыханно. Мень говорил об Апокалипсисе. Он всячески пытался развеять средневековое восприятие этой книги. “Апокалипсис не о конце света, а о переходе жизни временной к жизни вечной”, – так запомнилась мне его основная мысль. Земная жизнь заканчивается не смертью, а воскресением. Не знаю, как для других людей, но для Александра меня так оно и есть.

Мученический конец его жизни сопровождается вот уже десятилетней паузой в понимании его трудов. Это даже паузой назвать нельзя. Десятилетняя минута молчания. Оно и понятно. По меткому выражению Юрия Карякина, Россия “одурела”. Ей сейчас не до Меня и даже не до Христа. Она обогащается – разоряется, беднеет – богатеет, императорствует – взрывается, тонет и выплывает. Труды Меня и его духовный опыт сегодня невостребованы. Поэтому любую его книгу и книгу о нем я бы так и снабдил надписью, как на почтовом конверте: “До востребования”.