СОЗВЕЗДИЕ ЧЕХОВА

Он раньше других ощутил давление нового века и сумел круто развернуть парус так, что его вынесло не только и XX пек, но и в новое тысячелетие. В парижском метро, где читают кит и гак же часто, как и в московском, я не раз видел людей, читающих Чехова. О любви к Чехову в Японии, в Китае и в США можно складывать легенды. Такие разные времена, такие разные народы и континенты знают и любят Чехова. Казалось бы, русский писатель, из таганрогской купеческой семьи, а сумел поведать миру что-то насколько важное, что мир не может его забыть его и постоянно открывает заново. Есть Чехов театральный, сотворивший своей “Чайкой” величайшего Станиславского и великий МХАТ. Есть Чехов интимно русский, знакомый с детства творец "Каштанки” и автор великою послания к Богу с бессмертным адресом: "На деревню дедушке... Константин Макарычу". Есть Чехов, предвещающий Хармса в своей до слез смешной жалобной книге. Кто же забудет почти телеграфное сообщение. “Проезжая мимо станции с меня слетела шляпа”? Наконец, есть по-левитановски до боли щемящий создатель “Дома с мезонином”, из которого к небесам вечно будет лететь нежный вопрос: “Мисюсь! Где ты?”.

Чехова сразу заметил вполне доброжелательный и критик Скабичевский, но с чисто критической неуклюжестью больно ранил писателя тревогой за его будущую судьбу: как бы не умер он под забором, исписавшись в мелких рассказиках. Между тем, именно с рассказиков Чехов явно вырвался на просторы нашего века, не терпящего длиннот и не имеющего в запасе ни секунды лишнего времени, ни миллиметра лишнего пространства. Скабичевский так напугал Антона Павловича, что тот конца дней стремился разбогатеть и написать длинный роман. Слав Богу, роман Чехов не написал, зато осуществил первую часть замысла. Стал богатым, "новым чеховским". Однако не путайте нового чеховского с “новым русским". Дачи Чехова в Ялте и в Мелехове никак не назовешь дворянскими, Где бы ни жил писатель, он тотчас основывал вокруг себя библиотеки, больницы и школы. И кроме того, он считал своим долгом лечить местное население, поскольку был еще и врачом, страдающим самой страшной болезнью своего времени – туберкулезом. Старомодная для нашего времени вера Чехова в науку, медицину, прогресс и просвещение – это еще и вполне естественное стремление заглушить страх перед неминуемой катастрофой. Он утверждал, что, если от какой-то болезни существует слишком мною лечебных средств, значит, она неизлечима. Неизлечим туберкулез Чехова и неизлечима сама России. И тем не менее хотелось верить в доброго Лопахина. Это он не из мести вишневый сад вырубает, а просто так выгоднее. Пора понять, что такое вишневый сад для Чехова, тратившего львиную часть своею дачного времени на фруктовые сады и кустарники. “Я умру а деревья останутся”, – так думала вся интеллигенция. Ничего подобного. Как только уничтожили владельцев садов, тотчас же и даже одновременно, вырубили, вытоптали сады. Мичуринско-чеховский лозунг моего детства : “Украсим родину садами”, – висел всегда среди каких-то тощих саженцев на пыльной площади, где все давно забыли, как выглядит живое яблоко на живой яблоне.

Кто такой этот добрый неудачливый дядя Ваня, который ни с того ни с сего вдруг схватил оружие и стал стрелять в родного брата, преуспевающего профессора? А не преуспевай! Он, дядя Ваня, конечно, лучше разбирается в литературе, поскольку никогда ей не занимался. Он и философией не занимался, а потому твердо уверен, что из него мог бы получиться Шопенгауэр, Впрочем, дядя Ваня опомнился: “Я зарапортовался, я с ума схожу”. Ничего, пройдет время и миллионы таких дядь Ваней, возомнят себя Гегелями да так перекроят Русь-матушку, что се уже никакой Чехов не узнает.

Лев Толстой смеялся над чеховской верой в прогресс и, посетив его в больнице во время тяжелейшею приступа туберкулеза, посоветовал лучше поверить в Бога. Льву Николаевичу, как и его героям, эта вера далась с трудом. Но зато когда он ее обрел, то уже ни секунды не сомневался – в ней единственное венное спасение. Чехов, хотя и побыл некоторое время толстовцем и даже описал сей период в “Моей жизни”, все же не уступил клерикалам и очень тонко объяснил свою религию, которая куда ближе к европейскому варианту буддизма. Между “есть Бог” и “нет Бога” – целая бесконечность, и в ней-то и находится человеческая душа.

Как ни странно, здесь писатель предвосхищает великое открытие философии XX века – принцип дополнительности Нильса Бора. Истина гнездится где-то в пространстве между двумя противоположными высказываниями. В этом весь Чехов. Ни одна его фраза не страдает ложной однозначностью: “Ты, Каштанка, супротив человека все равно, что плотник супротив столяра”. Есть над чем подумать. Или его знаменитые внетекстовые высказывания в глубине текста типа: “А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело”.

Чехов не любил определенность. “Лошади едят овес и сено. Волга впадает в Каспийское море”, – эти истины не для него. Он любил, когда дважды два – стеариновая свечка. Его предсмертное, бесповоротное, сказанное по-немецки: “Ich sterbe” – “Я умираю” – можно истолковывать до бесконечности, как многие фразы в пьесах. Он самим своим творчеством сделал невозможным любое чеховедение. К его истолкователям так и ленится фраза: “Отойди, брат, от тебя курицей пахнет”. Поэтому любой разговор о Чехове возможен только как постмодернистская игра, где слова значат вовсе не то, что они значат, а совсем другое.

Чехов — это неожиданное высказывание. Даже в семейной переписке с Книппер-Чеховой вдруг где-то в конце письма неотвратимо, как рок, как Ich sterbe: “Не забыла ли ты залить бетоном ватерклозетную яму?”. В семейной жизни главное – терпение. Не любовь, а терпение. Так утверждает один из его героев. А потом он еще много раз возвращается к этой теме. Любовь – это или атавизм из прошлого, или, наоборот, нечто очень важное, что со временем разовьется в человеке и сделает его равным ангелам.

Оказалось и не то, и не другое. Человек не склонен развиваться и переделываться. Он останется навсегда таким, каков он есть. Выдавливать из себя но капле раба – занятие бесполезное. Либо ты раб, либо свободный человек. Промежуточного состояния не получается. Кто же так жестоко смеется над человеком?” ~ этот карамазовский вопрос никогда Чехова не мучил. Он сам смеялся.

Чехонте? Чехов? Овсов? Лошадиная фамилия. Или просто но юбилейному: “Дорогой, многоуважаемый шкаф...” Дорогой, многоуважаемый Антон Павлович Чехов.

Захлопнешь томик Чехова, поставишь на полку, а оттуда все равно голоса: “Жареные гуси мастера пахнуть”. – “Господа! Побойтесь Бога. у меня я язва!.” – “Бросьте вы, батенька. Это у вас все or гордости. Нет никакой язвы”.

А чего стоит замечательный чеховский анекдот, когда врач навещает своего больного коллегу и спрашивает: “Ну, каков у нас пульс?”. А тот в ответ: “Да полно вам. Мы-то с вами знаем, что нет никакого пульса”.

Поразительно, что даже глубоко невежественный венный Хрущев, когда громил художников-авангардистов, вдруг вспомнил Чехова: “Вы нас призываете отвинтить все гайки, а чеховский злоумышленник отвинчивал через одну, чтобы поезд не сошел с рельсов”. Горбачев отвинчивал через одну, но поезд с рельсов все равно сошел. Словом, куда надежнее для России рецепт Пришибеева: “Народ разойдись, старушка, не скопляйся”. Она, бедная, до сих нор “не скопляется” у метро, где ее с несчастным пучком укропа отлавливает целый пол к пришибеевых.

А уж что в Чехове находят японцы, французы, американцы, этого нам вовек не понять. Один мой знакомый поэт, приехав из США, сказал: “Трудно поверить, но там люди все еще добры и наивны, как в пьесах Чехова”. Говорят, что такими были люди в России до революции.