Игорь Яркевич

При свете звезд

Философии в России не повезло. Поэзии повезло больше. Филсофию не любил никто, а поэзию любили все. Россию легче представить без православия и зимы, чем без поэзии. Поэзию любили монархисты, социал-демократы, дворяне, пролетарии, русофобы, западники, ортодоксальные коммунисты, троцкисты, члены Политбюро, диссиденты. За равнодушие к поэзии можно было получить самую тяжелую статью в кодексе русской чести. В русской онтологии поэзия была первичнее и материи, и духа. Поэзия была в России архетипом, символом, социумом, воздухом, национальным героем и национальной катастрофой. Но когда-то это должно было закончиться. Любовь к поэзии невозможна без любви к философии. Но симбиоз философии и поэзии тоже не любил никто. Любовь к поэзии закончилась, когда стало ясно, что философия в России не прижилась. Философия не смогла объяснить поэзии, что делать поэзии, когда наконец в Россию пришла политическая свобода. А объяснить поэзии, что же ей делать в условиях политической свободы, может только философия. Сама политическая свобода ничего объяснить поэзии не может.

Для моего поколения из всех социальных катаклизмов, случившихся с Россией за последние пятнадцать лет, самым впечаляющим остается конец русского литературного мифа. В конец русской литературной истории не верил никто. То, что этот конец состоялся, более впечатляет, чем распад советской империи и уничтожение Берлинской стены. Мое поколение даже в самых страшных поколенческих снах не ожидало, что Россия и поэзия потеряют интерес друг к другу.

Книга Кедрова “Поэтический космос” появилась в тот момент, когда перестройка уже закрывала русскую литературную историю. Космос поэзии уступал место космосу девальвации рубля. Мое поколение ждало литературного ренессанса. Ренессанса оно не дождалось. Последние взлеты русской литературы оказались связаны только с перестройкой.

Перестройка лишила мое поколение надежд. Счет моего поколения к перестройке за несбывшиеся надежды бесконечен. Перестройка выявила хаос, имманентно присущий русской культуре. Попса легко и быстро задавила элитарную культуру. И не надо обвинять попсу! Обвинять надо элитарную культуру, которая могла только репрезентировать уныние и безнадежность.

Любая философская книжка может считаться в России актуальной. “Философские письма” Чаадаева и “Вехи” можно печатать каждый день в газетах как горячие новости. Ими можно открывать выпуски “Вестей” и “Сегодня” И не потому, что эти книжки сообщают о каких-то свежих событиях. Просто наше понимание философии не пошло дальше этих книг. Философскими эти книги назвать сложно. В России место философии было и осталось крайне расплывчатым. Русская философия занимала узкую полоску между публицистикой, не очень точным переводом Ницше, литературной критикой, политическим ангажементом и, в самом лучшем случае, историей философии.

Русские философы всегда были хорошими стилистами, но плохими филосфами. Розанов даже стал одним из лучших прозаиков начала века и до сих пор актуален как “отец” русского потока сознания. Розанова можно сравнивать с Джойсом. Но с философами он не очень сопоставляется.

Русские философы всегда понимали себя как беллетристов и политиков, но при этом не очень понимали себя как философов. Отсюда их гипертрофированный интерес к литературе. Но там, где начинается литература, там кончается философия. Там кончается метафизика. Там начинается либеральный дискурс, где уже невозможно разобрать ни философии, ни литературы.

Кедрову удалось разорвать этот замкнутый круг и органично соединить философию с литературой. Для русского культурного пространства это достижение можно считать принципиальным.

Я думаю, что книга Кедрова меньше всего понравится либералам. Во-первых, либералам кажется, что философия - это когда грустно, скучно, старомодно, много иностранных слов, и непонятно зачем. Либералам так казалось сто лет назад, кажется сегодня, и, судя по всему, будет казаться еще сто лет спустя. Либералы никогда не поймут, что философия - это когда весело, умно, эротично, актуально и все понятно. Во-вторых, либералы не смогут соединить литературу с философией. Для либерала соотношение литературы и философии - оскорбление. Для либералов определяющими вещеми в понимании литературы являются не космос, не метафора или, не дай Бог, философия, а а “честь” и “совесть”. Либералы до сих пор верят, что “Евгений Онегин” - энциклопедия русской жизни, что Пушкин - наше все, что поэтом можешь быть или не быть, - по желанию, а вот гражданином быть обязан, и что, самое главное, умом Россию не понять. Последнее, вероятно, либералам ближе всего; оно дает им право не понимать не только Россию, а вообще все. Милые глупости либералов были бы милыми глупостями, если бы не стали слоганами русской культуры. Либерализм слишком дорого обошелся русской культуре. Либерализм, чья идеология лежала в основе менталитета шестидесятников, загнал русскую культуру в тупик. Ноги либерализма растут даже из постмодернизма, который казался вызывающе антилиберален.

Я не против либерализма. Я против того, что сфера его влияния так чудовищна велика. Влияние либерализма на русскую культуру оказалось больше, чем влияние звезд. Либерализм в его русском варианте должен занимать достаточно скромное место и, по крайней мере, уступать в своем влиянии на культуру влиянию космоса.

Впрочем, Бог с ней, с литературой. Литературу, если честно, уже не жалко. А вот язык жалко. Главная трагедия постсоветского пространства - отсутствие языка. Мы по-прежнему говорим на языке паспортистки советского жэка. Сегодняшний русский язык совершенно неадекватен ни языку гипотетической демократической русской культуры., ни любой внятной языковой модели. Он вообще ничему неадекватен. От него сводит скулы. Политиков, бандитов, писателей, стриптизерш объединяет одно - отсутствие языка. Социальное расслоение никак не подействовало на современный русский язык. Язык не расслоился; он слипся, сжался в бесформенную кучу. Без философии не может существовать язык. Только философия дает языку рефлексию, необходимую для его дальнейшего существования. Презрение к философии кончается аморфностью языка. Аморфность языка ведет к аморфности личности. Психиатры говорят о странной болезни, появившейся в последние годы. В психбольницы попадают люди, которые ничего не могут сказать о себе. Они знают, какой сегодня год, месяц и даже день. Они знают, кто сейчас Президент России и знают даже мэра города, где находится психбольница. Они знают лауреатов последней премии “Оскар”. Они знают все, - кроме одного; кто они. Вылечить их практически невозможно.

Надо думать, что говоришь. Думать постоянно. Иначе катастрофа. В языке можно заблудиться как в пустыне и тумане одновременно. Чернобыль русского языка требует спасателей, не боящихся входить в зараженную зону. “Поэтический космос” - книга спасателя.

Книга Кедрова реабилитирует русскую литературную критику. Кризис русской литературы во многом обязан перманентному кризису критики. Критика пропускала удачи и не замечала удачи. Удачей критика считала гражданский пафос; неудачей - все то, что за его рамки выходит. Русская, а затем и советская критика без раздумий пошла с закрытыми глазами по той дороге, которую ей указали Белинский-Чернышевский. Она не хотела смотреть на звезды. Она боялась звезд. Звезды казались ей бледным отражением гражданского пафоса. Метафизика была и осталась для русской критики ненужной игрушкой. Когда русская критика наконец обращала внимание на метафизику, то она путала ее с религией. Философы Серебряного века запутали читателя окончательно. Они понимали “зло” и “добро” Достоевского, Толстого, Пушкина, Гоголя как проблему религиозную, нравственную, естественно, - политическую, и тем все дальше и дальше уводили читателя в сторону и от Достоевского, и от Толстого, и вообще от литературы в сторону журналистики. “Зло” классиков - это проблематика синтаксиса и проблематика стиля, проблематика русского литературного мифа. Метафизика классиков опять же идет из стиля и русского мифа, но никак не из религиозного энтузиазма. Ни критики, ни философы не хотели верить, что “зло” классиков имеет метафизическую природу, а не религиознаую или социальную. И религиозная, и социальная субстанции - вещи действительно скучные. Поэтому классика перестала возбуждать. Она снова начнет возбуждать, если посмотреть на нее сквозь звезды.

У Кедрова нет характерного для литературного критика пренебрежения современниками. Он не боится анализировать современников сквозь призму света звзед.. Русская литературная критика раздражает публицистичностью. Она навсегда “подсела” на наркотик публицистики. Врачи уже научились лечить от привязанности ко многим наркотикам; но от наркотика публицистики у них пока лекарства нет. Когда Чехов писал, что надо по капле выдавливать из себя раба, то под “собой” он имел в виду литературную критику, а под “рабом” - публицистику. Русская критика никак не хочет отказаться от пубилистического описания современников. Нет писателя в русской литературе, который бы не пострадал от камня публицистики. О современниках надо писать сквозь призму звезд. Тогда нам многое станет в них ясно. Звездный свет - лучший ключ к пониманию писателя и литературы.

За девяностые годы мы не решили ни одной узловой проблемы русской литературы. За девяностые годы руское гуманитарное пространство превратилось в заброшенную деревню. Уже не верится, что когда-то здесь кипела жизнь и что когда-нибудь она закипит снова. Мы никак не можем отказаться от прежних догм и даже не можем принять новые; слишком большое значение имеют старые. Русская литература продолжает разговаривать на языке советского писателя, занимающего десять рублей на продолжение вечера в ЦДЛовском буфете. Наступление третьего тысячелетия не производит на русскую литературу абсолютно никакого впечатления и не вызывает у нее никаких эмоций. Даже рынок не смог мобилизовать русскую литературу; русский книжный рынок - поле деятельности вызывающе советских культурных идей. У русского гуманитарного пространства тяготение к советской иерархии ценностей; если гоорить языком Кедрова, русская гуманитарная мысль никак не может сойти с орбиты “совка”. Оно никак не выскочит из его черной дыры. “Совок” не хочет уходить. “Совок” смотрит сквозь витрины книжных магазинов. “Совок” раздает литературные премии и руководит литературными журналами. “Совок” просачивается сквозь Интернет и сквозь DVD. “Совок” наслаждается Александрой Марининой или чем-то еще в том же роде, что стыдно не только читать, но и даже просто говорить об этом. Затянувшийся “совок” лишает энергетики литературу. Новому поколению не хочется идти в литературу. Новое поколение зевает при одном только упоминании о литературе. Новое поколение не верит, что советская система “письма” когда-нибудь закончится. Оно не верит, что “совок” может рассыпаться под светом звезд, как вампир - под лучами солнца с наступлением утра. Ему кажется, что звезды далеко. А они близко. По крайней мере, значительно ближе, чем кажется. Но “совок” отучил не только смотреть на звезды, но даже мечтать о них. Книга Кедрова помогает и мечтать, и думать.

Мечтать, конечно, вредно. Но думать не вредно. Это не только не вредно, но даже нужно. Когда-то надо учиться думать. Результат десяти лет свободы внушает мало оптимизма. Но все-таки внушает, и шансы есть, - поскольку есть звезды. Звезды никуда не делись, звезды по-прежнему светят и учат философии и метафизике. Про звезды забывать нельзя.

Русское гуманитарное пространство должно измениться. Измениться кардинально. В сторону звезд. Но до звезд далеко, поэтому хотя бы оно должно перестать пахнуть нафталином. Русская мысль устала и застыла. Русская мысль привыкает к свободе так же медленно, как Маугли – к человеческой речи.

Книга Кедрова одиозна, как может быть одиозна сильная и глубокая книга в эпоху тотальной апатии. Книга Кедрова возбуждает, - как и должна возбуждать классная книга, и заставляет верить, что литературная критика когда-нибудь будет не только смотреть себе под ноги и спотыкаться на каждом шагу, но и, в конце концов, научится смотреть на звезды.