Юрий Линник
доктор философских наук, профессор Карельского педагогического
университета
Петрозаваодск
Трансметафора
Cedroviana
Константин Кедров в истории русской культуры –
явление предельно самобытное и резко нетривиальное. Он универсален: поэт – филолог
– философ – художник – педагог в одном лице; скрепляющей основой этой много
испостасности является космизм. Я бы уточнил: космизм экзистенциально –
диалектический – обретший остро парадоксальную форму. Гегель считал себя
конечной вершиной диалектики. У Константина Кедрова больше прав на эту позицию:
он действительно ставит точку в развитии диалектических идей – и это взрывчатая
точка сингулярности, в которой бытие выворачивается наизнанку, обнаруживая свою
глубинную суть.
О переходе
противоположностей друг в друга философы говорят давно. Малое может обернуться
великим. Такова геометрия Анаксагора: пылинка здесь беременна Универсумом.
Ошеломляет и лейбницевская монада: часть тут эквивалентна целому – фрактально
вмещает его в себе. Или вспомним другую, близкую по духу традицию: первочеловек
Пуруша, принося себя в жертву, становится Вселенной. За всеми этими
представлениями стоят фундаментальные архетипы. Единственный современный
мыслитель, чувствующий их значимость и мощь – это Константин Кедров: начатое предшественниками
– и часто эскизное, как бы недоговоренное – получает у него абсолютно полное и
совершенное выражение. Это диалектика в ее экстремальном или радикальном виде –
когда замыкаются на себя, искря космогонией, крайние, для обыденного сознания
абсолютно несовместимые противоположности. Их переход друг в друга для Кедрова
– это инверсия: когда исподняя и лицевая грани бытия меняются местами,
обнаруживая как свое несходство, так и неожиданную амбивалентность.
Вот важнейший момент:
диалектика этого перехода у Кедрова подвергается тотальной
антропологизации. Это значит, что
снимается извечная альтернатива онтологизма и персонализма – осуществляется
мощнейший философский синтез. Мое конкретное «я», выявляя свою
наоборотность при пересечении таинственного средостения, становится сразу и
космосом, и его демиургом. Цепь причинности тут обретает структуру круга.
Однако он не тавтологичен. Хотя альфа с
омегой рокировались, но это не значит, что различия между ними стерты. Бог
остается Богом – человек остается человеком. Но не в том ли состоит суть
мирового ритма, что они периодически должны меняться местами? Это вовсе не
круговорот. Ведь каждая фаза цикла несет новизну! Эволюционирует и Бог, и
человек – пересменка дает много обоим.
Перед нами авангардистская
диалектика. Закономерно, что она создана поэтом-философом – достойным наследником Хлебникова и Крученыха.
Онтологические переворачивания, о которых говорит Константин Кедров,
обязательно предполагают обращение смыслов, что входит в компетенцию не только логики,
но и поэзии. Преимущественно именно поэзии! Она первой овладела искусством
метаморфозы. Творимые ею превращения фиксируются в
метафорах. Что будет, если превращение захватит посюстороннее и потустороннее –
имманентное и трансцендентное? Поэту тогда придется углубить метафору в
онтологическое зазеркалье. Она неизбежно станет транс-метафорой – или
мета-метафорой: данный термин – но без дефиса в своем написании – стал девизом
целой поэтической школы, созданной Константином Кедровым. Афанасий Александрийский
писал: «Бог стал человеком для того,
чтобы человек стал Богом». Кедров динамизирует эту удивительную зеркальную
симметрию. Поэзия в нем и через него пришла к идее теозиса – и это апофеоз поэзии:
она еще раз показала – и ведь как блистательно! – божественность своей природы.
-------------------------------------------------------------------------------
Бабочка – метафора цветка
(о новой поэме Константина Кедрова «Фиалкиада»)
1. Это словесные заросли. Verba тут сплетается с
Herba. Семантическую чащу нельзя прочесать анализом. Лучше сдаться ей. И
позволить лианам тропов опутать рассудок – внедриться в
бессознательное – прорасти сквозь него.
2. Рост растения похож на рождение стиха. Это
глубоко чувствовал И.-В.Гете. В
3. Водное зеркало, в которое смотрел Нарцисс, было
необычным. Мало того, что оно сотворило метафору отражения – перенесло юношу за
грань реальности: инверсии получили продолжение в метаметафоре – человек стал
растением. «Фиалкиада» Константина Кедрова
сродни ботаническим сюжетам «Метаморфоз» Овидия.
4. Цветок орхидеи – метафора ее листьев. Когда этот цветок становится похожим на бабочку или
шмеля, то метафора перерастает в метаметафору: растение экспериментирует в авангардистском
духе, ломая и модифицируя каноническую форму. Явление это редчайшее. Осваивая
искусство перевоплощения, орхидеи нащупывают контакт с иной формой жизни –
пытается уподобиться ей. В своих
метаметафорах Константин кедров повторяет этот алгоритм на несравненно более
высокой ступени: цепная реакция превращений у него максималистки завершается
теозисом – полным уподоблением человека Богу-Творцу. Фантастика растительных
метаморфоз предсказывает поэтику метаметафоры.
5. «пишут Ван
Гога маки
пишут Моне кувшинки
пишет тебя сирень»
Бездонная философия заложена в этих смысловых
перевертнях. Инверсия патологична. Вывернувшись наизнанку, Единое предстало как
Многое. Исподом Ничто является Всё.
Субъект и объект – амбивалентны.
Самая сильная обратная связь заключена именно в инверсии. Константин Кедров
инверсирует тварное и нетварное – земное и небесное –
внешнее и внутреннее – природное и художническое – реальное и вымышленное.
Инверсии у поэта имеют форму игры. Игры божественной! Ведь Бог творит играючи.
Больше всего он любит палиндромы. Тардионы и тахионы; частицы и античастицы;
материя обычная и материя зеркальная: это физические перевертни. Биос тоже
любит инверсии, закручивая то правые, то левые
спирали. Константин кедров подхватывает эту эстафету. Моне пишет кувшинки –
кувшинки пишут Моне. Через игру здесь выявляются новые глубины мировой гармонии.
6. Поэтические инверсии смыслов могут говорить о необратимом. Такова дефлорация. «Оля сорвет
василек / Олю сорвет Василек». Возвращайтесь в цветы! Поэт хочет порчу
обратить в целомудрие. Это возможно. Однако не здесь, а там: в трансцендентном занебесьи – после Преображения.
Поэтика Преображения – это поэтика инверсии.
7. Почему именно русские
ботаники внесли самый фундаментальный вклад в теорию симбиоза? Возможно, она в
неявной форме резонирует с идеей соборности, получившей особый отклик в русском
сознании. Симбиоз нераздельно и неслиянно соединяет разнородное.
«Фиалкиада» являет чудо словесного симбиоза. «Гамма Гамлета тонет в гаме».
Аллитерация может быть понята как звуковой симбиоз. Метафора тоже есть род
симбиоза. В неожиданном сращении смыслов могут обнаруживаться глубинные
экзистенциальные созвучия: «Сад словесный рыдающий как Кьеркегор». На пажитях
«Фиалкиады» бурно произрастают центоны.
Всегда неожиданный и непредсказуемый симбиоз тут роднит разные тексты, разных
авторов, разные стилистики. Маяковский в «Фиалкиаде» пересекается с Данте. Это
симбиоз времен, похожий на вечность.
8. Вероятно, у растений есть
психика – и это досознательная, бессознательная психика. Она в своеобычной
форме проявляет премирные архетипы. Семейство крестоцветных:
разве оно не пророчит о Голгофе? Бессознательное
питало сюрреализм. Это особая тема: растительные мотивы в сюрреализме.
Исключительная способность растений к трансформации выигрышна для поэтики
сюрреализма. Впрочем, задолго до Дали и Эрнста это
уловил гротеск: животное и человеческое там с легкостью овидиевых метаморфоз превращается
в растительное.
«Фиалкиада» сюрреалистична. В ней много
гротескного. Так из лилии вышел Христос – это образ вполне переводим на
графический язык гротеска. Лилия у Константина Кедрова обнаруживает
беспрецедентный дар превращений. Она становится аналогом лотоса – запускает
космогонический процесс:
«Эта лилия словно
небесное лоно
породила весь мир
и царя Соломона»
Потом она оказалась в руках
архангела Гавриила. Благовещенье осуществило величайшую
метаметафору!
Превращение лилии
продолжаются. Вот мертвой Офелией она плывет по английской реке. Но почему к
воде примешивается русская кровь? О самоубийстве в «Фиалкиаде» сказано
гениально: «Он в себя стрелял из несебя». Лилия архангела Гавриила обернулась
Лилей Брик. Белое Благовещенье опрокинулось в черное Зазеркалье.
9. Есть симбиоз
и есть разрыв. Две силы – две тенденции – два полюса. Вы над садом? Мы с
надсадом. Вы из сада?
Мы из Ада. Фонетика
размывает противоположные значения. Жизнь делает то же самое. «Фиалкиада» полна разрывов.
Гармония цветов соседствует с диссонансами бытия.
Соловьи – и выстрелы, хоралы – и взрывы: таково акустическое пространство
«Фиалкиады». Сюрреализм поэмы трагичен. Марина Цветаева писала: «За этот бред /
пошли мне сад». Сад Константина Кедрова бредит. И галлюцинирует! Но за
бессвязностью бреда проступают грандиозные смыслы. На взорванном мосту стоит
Данте. Потом его сменяет Флоренский – Флоренция празднует Пасху. Вот Флоренский
и Данте стоят одесную и ошуюю Кедрова. Поэзия прорывается в вечность. Это тоже
инверсия: время, переходя некий онтологический рубеж, становится антивременем –
вечностью. Подлинное призвание поэзии – ее миссии – заключается в инверсии этих
уровней. Фиалки нашего земного Ада она спасла от окончательной потравы.
Приживутся ли они в садах Эдема? Дай то Бог.