Вся вселенная наше бессмертное тело

«Книжная газета» № 7-8 2006 июль – август

Внимательно вслушивался в голос поэта Владимир Бессонов

Константин КЕДРОВ чуть-чуть не получил Нобелевскую премию в области литературы за 2003 год. Что значит чуть-чуть? В футболе это имеет едва ли не решающее значение: чуть-чуть не добежал, чуть-чуть не дотянулся, из таких чуть-чуть и складывается весь матч. А в литературе быть выдвинутым на Нобелевскую премию означает признание Нобелевским комитетом выдающихся заслуг номинанта, вкладывание им существенно нового в мир литературы. У Константина Кедрова все это есть в избытке. Он автор десяти книг стихов и пяти книг о поэтах и поэзии (последние его книги — «Или» и «Метакод»). Известный русский литературовед Михаил Леонтьевич Гаспаров говорил, что страшно гордится тем, что выдумал всего одно слово в русском языке. Кедрову удалось большее: он ввел в русский язык целое понятие — метаметафора, написал стихи, которые стали открытием в русской поэзии! Однако не все так считают. Есть люди, не замечающие его творчества. «Если Кедров поэт, то я — марсианин» — это из любимого поэтом Интернета. Но таких «читателей», слава Богу, не много. Константин Александрович был удостоен премии «GRAMMY.ru» за 2003 и 2005 год в номинации «Поэзия года». Эта премия очень престижна, она ежегодно присуждается деятелям искусства по итогам голосования русскоязычных пользователей Интернета (премию получили по разным номинациям М. Растропович, А.Михалков-Кончаловский, Э. Артемьев). «GRAMMY.ru» Кедров получил за свою философскую поэму «Компьютер любви», написанную в далеком 1984 году! За плечами поэта — историко-филологический факультет Казанского университета и аспирантура Литинститута, он доктор философских и кандидат филологических наук, издатель «Газеты ПОэзия», основатель ДООС (добровольное общество охраны стрекоз).

В.Б. — На мой непросвещенный взгляд, для того, чтобы стать лауреатом Нобелевской премии, нужно написать хотя бы пятерку хороших стихов, например, такое: «...Я на даче один. / Мне темно за мольбертом и дует в окно. / Вчера ты была у меня, / И под вечер ненастного дня / Ты мне стала казаться женой...» Или «родить» и «выносить» такие шедевры, как «Легкое дыхание», «Солнечный удар», «Темные аллеи», «Митина любовь»... Нужно для этого потерять Родину, чтобы навсегда сохранить ее в сердце своем, нужно состариться, чтобы навек остаться молодым... И все это перенести на страницы своих книг! Вот тогда-то и можно ждать с надеждой и тревогой — дадут тебе Нобелевскую премию или не адут! А вы, Константин Александрович, на вопрос о Нобелевской премии прямо ответили: «Я этого ждал!» Вы, наверное, этим хотели эпатировать своего читателя?

К.К. — Бунин был счастливчиком! Да-да, именно счастливчиком. Он уехал во Францию, в страну, в которой не испытывал чувства боязни, не говоря уже о страхе. Он был почти нищим до того, как получил Нобелевскую премию, но не бедствовал духом. А внимание Нобелевского комитета к моей скромной персоне я считаю фактом почтения моего поколения, которое провело лучшие годы своей жизни в неволе и под надзором. Тут журнал «Дети Ра» (2005, № 10) посвятил целиком номер поэту Божьей милостью Алексею Хвостенко (1940-2004). Он один из многих, которых при жизни не знало общество, только в самиздате можно было прочитать его поэмы «Страна Деталия», «Берлога пчел», «Камлания Верпы». А это одно из лучших его поэтических творений! Алексей был поэтом-философом, он исповедовал философию свободного человека, для которого поводом радости может стать любая чепуха, вроде стихов и песен. От него шла неиссякаемая энергия жизни, он был слеплен из того же теста, что Хлебников и Омар Хайям. Поэтичен был каждый его жест, каждый шаг. А что касается слова «номинант», которое вам так не понравилось, то я ни о чем не просил Нобелевский комитет, не был просителем. Номинантами были Лев Толстой и Милорад Павич, и в промежутке между ними еще целый ряд не самых плохих писателей.

В.Б. — А вас угораздило, с умом и талантом, родиться в России...

К.К — Вы только посмотрите — Родине ничего из написанного мной оказалось ненужным! Все, что было опубликовано, напечатано лишь в последние годы! Я бы сказал так: иногда мне кажется, что если бы я родился в Париже, то моя жизнь сложилась несколько иначе... Во всяком случае, там не было КГБ, который здесь навалился на меня всей своей мощью (дело «Лесник»). Кстати, маленькая деталь: на Нобелевскую премию меня выдвинули не в России, а после выступления в парижском университете Сорбонна…

В.Б. — Интересно... Но вы не забыли, что в советское время ««Новом мире» были опубликованы две ваши статьи («Восстановление погибшего человека», 1981, № 10, и «Звездная книга», 1982, № 9), а в журнале «Театр» — статья «Звездный сад» (1980, № 11); в сборнике «Писатель и жизнь» появилась ваша «программная» статья? Вы поддерживали талантливых поэтов, написали блестящую статью о творчестве А.Парщикова («Новогодние строчки», «Литературная учеба», 1984, № 1)...

К.К. — Нет, я не забыл, я все помню. Для меня чудом явилась публикация «Звездной азбуки Велимира Хлебникова» в «Литературной учебе». Благодарить за это следует проректора Литинститута А. Михайлова, бывшего в то время главным редактором журнала. Статья моя получила семь зубодробительных внутренних рецензий, и, тем не менее, Михайлов ее напечатал. Помню я и мою статью в том же «Новом мире» — «Столетний Хлебников», на нее откликнулся сам Юрий Нагибин, но в рецензии он везде вместо Кедрова написал Кедрин... Но я же поэт, черт меня побери! То, что вы назвали, это статьи, тем более опубликованные в усеченном, не полном виде. А что касается поэзии, то я был вынужден писать «в стол», и только в 1989 году впервые были опубликованы мои стихи... Тогда же была напечатана моя монография «Поэтический космос» с изложением теории метакода и метаметафоры. Существует миф, что поэзия непопулярна, потому что поэтические книги не приносят дохода. Этот миф всячески поддерживают книготорговцы и книгопродавцы. Действительно, это так! Но только ли прибылью можно оценить значение поэзии для человечества? Вся вселенная является нашим бессмертным телом! И это не просто фантастическая версия или игра ума. Еще задолго до любых научных обоснований к такому же выводу привела нас поэзия, поэтическое прозрение! Поэзия доказала в лучших своих проявлениях, что сам человек становится не только тем центром, вокруг которого вращается этот мир, но и самим миром во всей его необъятности, вмещая его в себя. «Человек — это изнанка неба / Небо — это изнанка человека». Современный мир нельзя воспринять без метаметафоры! Хотим мы этого или нет, язык метаметафоры — единственно возможный для описания новой космологической реальности — МЕТАМИРА, которая обозначает, образ мира после ИНСАИДАУТА, воплощенного в МЕТАМЕТАФОРЕ.

В.Б. — Не понял. А очень бы хотелось понять! В вашу поэзию трудно «въехать», но зато, когда вчитаешься, несет, несет вдаль и тогда останавливаешься пораженный: «От чая к чаю / аро-/ матовый / па- / рок у рта/ иероглиф чая». Восхитительно! Особенно этот перенос слова «па-рок». Так и видишь этот па-рок, исходящий из чашки, подымающийся над чаем и исчезающий в пустоте и глубине комнаты. «Зеркальное дежавю» тоже маленький шедевр! Чудо, как хорошо! Часто вам удаются такие чудеса?

К.К. —.За всю свою жизнь, если честно, наберется... (считает.) ...примерно 50 хороших стихов. Это тянет на книжку. Наберется полсотни таких стихов, за которые мне не стыдно перед читателем. Два раза моя поэма «Компьютер любви» вышла в Китае. Она переведена на английский, французский языки, была напечатана в Японии. А у нас в России литературные критики даже не откликнулись на нее, сделали вид, что такого поэта как бы не существует!

В.Б. —Обидно?

К.К. — Честно признаюсь, да!

В.Б. — Вам обидно за то, что вас больше знают за рубежом, чем в России?

К.К. — Ситуация противоестественная, хотя и не новая... Это последствия той информационной блокады, которую создали вокруг моего имени еще в советское время. Мне нужен серьезный разговор о моей поэзия! А его нет. Вот только одно мое достижение — стихотворение «Партант». Можно спорить — хорошее ли это творение или плохое, но никто такого не написал! Я за это ручаюсь! Это новое в поэзии! Или — поэма-созвездие «Астраль» — не было, клянусь, такой поэзии! Наконец, никто не написал такого: «3емля леТЕЛА / по законанам ТЕЛА / а бабочка леТЕЛА / как хоТЕЛА». Я очень трепетно отношусь к словотворчеству и русской грамматике. Развивая идеи словотворчества, я написал поэму «Астраль» (она написана созвездиями), стихи «Верфьлием», «Партант», разработал принципиально новую, анаграммно-палиндромную систему стиха, назвав ее «голограммным стихосложением» (в книге «Компьютер любви»). Сегодня я предпочитаю термин «фрактальный стих». Я нашел свой стих, почувствовал, что вырос, воскрес как поэт, и двинулся дальше — к метаметафоре (слово это найдено мной в 1983 году). Считается, что золото нужно выплавлять, но это же порода! По большому счету, я и собираю такую породу, ищу ее и нахожу! Если вижу, что написал то, чего никто до меня не написал, то считаю, что я свою работу выполнил, внес нечто новое в поэзию.

В.Б. — А если другие не видят?

К.К. — Я тоже об этом думал. А что, если я пишу строки, из которых никто ничего не поймет? Возьмите Хлебникова. Не случайно он называл себя будетлянином. Он действительно оказался поэтом другого века! Поэзия XX века обошлась без Хлебникова. А вот поэзия будущего без него не обойдется. «Я любоч, любимый любаной», — шептал поэт. Никакого отклика. Любви к Хлебникову не было, и быть не могло! Нет ее и сейчас. Потому что его поэзия нарушает интеллектуальное благодушие, здесь мы сталкиваемся с высшим разумом космического пришельца. Хлебни ков создал много нового в поэзии. Тынянов как-то сказал: «Хлебников был новым зрением. Новое зрение падает одновременно на все предметы». От себя добавлю: новое зрение видит мир и себя изнутри-снаружи.

В.Б. — Вы мыслите метаметафорами. Это слишком сложно...

К.К. —А вы хотели бы, чтобы было просто?

В.Б. — Промолчу.

К.К. — Вот видите, вы уже задумались!

В.Б. — «Дыр-бул-щир...» Вы это хотите сказать? По-моему, к этому определению нечего добавить. Ну, если так: щир-бул-дыр, или так: луб-рищ-рыд… А у вас я нахожу продолжение этих словотворческих упражнений: Аба-издба-бризант». Вы усиленно продолжаете поиски новых слов: «Туфато-артифе-фируль». Где начало и где конец этим поискам?

К.К. — Начало в древнем христианстве. А что касается меня, то, кроме слова «фируль», вы у меня в стихах больше ничего не найдете. Я по части зауми слабак перед гениальным Крученых. На самом деле это только так кажется, что абстрактная живопись, абстрактные стихи пишутся легко. Да ничего подобного! Попробуйте написать, уверяю, не получится! Выйдет одна белиберда. Я встречался с Крученых, первый раз это было, кажется, в 1959 году на даче Шкловского в Переделкине (там был еще Кирсанов). «Это вы написали такое-то стихотворение?» — спросил он и тут же с ходу стал читать отрывок из моего стиха. Это был момент моего посвящения и крещения в поэты. Крученых был гений. Разные гении бывают, бывают такие, как Крученых. Заумь мне не удается, я ищу новые слова, отсюда и берутся эти «туфато-фируль». А заумь... Это только на первый взгляд просто. Говорят, заставьте осла нарисовать хвостом абстрактный рисунок, и выйдет «что-то», и вы над этим «что-то» задумаетесь, отыщете в этом какие-то таинственные черты. Говорю вам откровенно: выйдет мазня! Ну, махнет осел хвостом, и что в результате получится? Ничего. Nihil. Или улитку, измазанную сурьмой, выпускали на холст... Поползает она, поползает, и что из того? Идеала не достигли. Для того, чтобы получилась настоящая абстрактная живопись, нужно быть гением.

В.Б. — А помните другого гения — Давида Бурлюка?

К.К. — Конечно! Когда он приехал в Москву в 1958 году, мне было 16 лет. Но я все понимал и всем интересовался. Я был влюблен в этого доителя жаб и боготворил его, прежде всего за то, что он был другом самого Маяковского. Я вспомнил его в стихотворении «Бурлюк в Москве 1958-го»:

Давид Бурлюк наводит свой лорнет
разочарованный
на всех кого здесь нет
Но очарованный
на всех кто где-то есть
Да это есть
но кажется не здесь
Он видит как раскинув луч-шаги
шагает Солнце Маяковский
а Маяковский видит как Бурлюк
соединил лорнетом лик и глюк

Но глюки глюками а
в блюдечках-очках
уже бледнеют мальчики ЧК

Надев берет и натянув пиджак
уплыл доитель изнуренных жаб
Давид Бурлюк
Бурлюк Бурлюк Давид
но неизвестно
кто кого доит

дирижер жаб
дирижабль

В.Б. — И, тем не менее, вы продолжаете эти поиски: «Мицар мерцал / царь зерцал и лиц / Денеб неб / алтарь Альтаир / денебя до неба»! Вы пишете стихи без знаков препинания. Принципиально? Мне кажется, что принципиально. Запятые, кавычки, точки, тире, скобки — как маленькие дамбочки, мешающие свободному течению вашей поэтической мысли. Долой дамбы, долой преграды, находящиеся на пути рифм?

К.К. — Вы удивительно попали в точку! Понимаете, в чем дело... Точки уродуют стих! Я это в и ж у! Однажды поставил точку в конце и вдруг ясно увидел, что магия стиха от этого потерялась! Вообще, точки, по-моему, следует изъять из обращения, из экономии времени, хотя бы. Мой друг поэт Игорь Холин мне говорил: «Костя, сейчас я все больше встречаю перенос слова «эти», как «э – ти». Именно так и будет со временем!» Не считайте меня нарушителем культуры русского языка. Я думаю, пускай будет и то и другое! Я сознательно «опускаю» знаки препинания. Вы понимаете, что стихи читаются иначе? Должно быть написано так, что иначе прочесть невозможно! Вы понимаете, о чем я говорю?

В.Б. — Мне кажется, что да...

К.К. — Если в этом месте стоит пауза, то она возникает сама собой, естественно! Стихотворение — это как извержение вулкана! Лавина несет, и остановить ее невозможно: «...Светлое воинство брало в небесный плен / всех кто в битве зеркал пересилил смерть / Бетховен смотрел в зеркальный рояль / Свет втекал в рояль как в «Титаник» течь/ в черных клавишах была ночь...» («9-я симфония для Бонапарта»)У меня в стихах всегда присутствует обращение «ты», это обращение к возлюбленной. Для мужчины Бог — это женщина, для женщины Бог — это мужчина, отношения между ними — это общение человека с космосом. Мужское-женское — это божественное! Это моя религия.

В.Б. — «Память — это прошлое в настоящем / настоящее — это прошлое в будущем / прошлое — это будущее сегодня / будущее — это сегодня в прошлом»..» Из этих строк видно, что вы относитесь к прошлому, как к грузу, как к ненужному довеску, мешающему двигаться вперёд...

К.К. — Вы сместили центр тяжести, неверно сделали акцент. Для меня прошлое такое же живое, как настоящее. Но вот какая загвоздка получается! Все с таким восторгом пишут о прошлом, что начинает казаться, что все хорошее было только в прошлом! Но это же неправда. Это начинает уже раздражать. Это касается и поэзии. Человек начинает думать, что была такая Цветаева, а чуть позже — чистое помешательство! «За древностью лет» мы разучились находить хорошее в настоящем. Прошлое нас как бы освящает, но и на настоящее стоит посмотреть другими глазами. Вспомните, Блок называет Маяковского «хулиганом». Я сказал бы словами Андрея Вознесенского: «Я не знаю, как остальные, но я чувствую жесточайшую, не по прошлому ностальгию – ностальгию по настоящему». Говоря о Блоке и Маяковском, мы репродуцируем вчерашний день на нынешний! Нельзя относиться к прошлому лишь как к завлекательному зеркалу. Смотря в него, мы видим, прежде всего, себя в нем. Маяковский написал: «Любовь пограндиознее онегинской любви». Над ним тогда смеялись. А ведь Маяковский правильно писал! Он переживал это чувство, знал, что это такое, знал и что такое советская власть. А мы знаем больше него, что такое советская власть. Мы знаем больше, нежели Маяковский, мы заглянули в страшное, в такое, какое не испытал он.

В.Б. — Но, помилуйте, говорить так, что «мы» испытали больше, чем Пушкин, больше, чем Маяковский, Бунин, было бы... не скромно. У каждого поколения свои счеты с властью, у каждого писателя свои заморочки...

К.К. — Пушкин — это наше счастливое детство, Пушкин — это наше ничто! Был Пушкин, были Лермонтов, Блок, Маяковский, Пастернак... Все это так. Но не надо педалировать только на этом, не надо унижать настоящее путем возвеличивания великих имен! Вы только послушайте это: «...Имя пушкинского Дома в Академии наук...» – это может написать любой графоман – «...не пустой для сердца звук...» Тра-та-та, тра-та-та... Или такое: «Жизнь без начала и конца, / Нас всех подстерегает случай...»

В.Б. — Вы меня извините, но мне это нравится! И не мне одному! И «жизнь без начала и конца», и «имя пушкинского Дома»... Это типичные петербургские с т и х и! Это как названия петербургских улиц, лишенные, по словам Н. Анциферова, образности: Большие, Малые, Средние проспекты и бесчисленные линии и роты.

К.К. — А я считаю это графоманством. Можно «без начала и конца» шпарить и шпарить в таком роде... Только зачем Блоку нужно было это? Мне непонятно. Он мечтал в конце своей жизни писать, как... Некрасов, а стал писать «а ля Пушкин». Он стал тиражировать самого себя. Конечно, Блок навсегда останется в русской поэзии своими лучшими стихами, но только не теми, которые вам так понравились. Чтобы закончить наш разговор об отношении к прошлому, скажу так: поэт не может быть задопровидцем! Он по природе чужд тяготения к прошлому. Прошлое его интересует только как будущее или настоящее. В этом смысле футуризм — самое последовательное направление в поэзии, подарившее миру Хлебникова, Крученых, Пастернака, раннего Маяковского, позднюю Цветаеву, Терентьева и отчасти Введенского. Если поэт не футурист, значит, он просто прозаик.

В.Б. — Андрей Вознесенский написал о вас и о вашей книге «Или», которая вышла из печати в 2002 году, буквально следующее: «Кедров — великий человек, и книга его великая». Как вам такая похвала друга?

К.К. — (Молчание. Думает.) ...Обычно Андрей мне эти слова шептал на ухо... А тут озвучил в микрофон... Честное слово, меня он этим поразил. А потом я подумал: ну и что такого? Надо ли дожидаться того момента, когда Время придет и все расставит по полочкам? А Время ничего не покажет! Будущее так же ошибается, как и прошлое. Говорят: потомки нас рассудят. А кто такие, эти самые потомки? Они такие же люди, как и мы с вами. Почему мы им должны верить? Мы уже прожили свою жизнь и имеем право не обращать внимания на то, что скажут окружающие. Нас замалчивали, не печатали, а если и печатали, то в изуродованном виде. Кто-то скажет, что Вознесенский поступил нескромно. Давайте посмотрим, как вели себя некоторые русские писатели в подобных ситуациях. Пушкин сказал: «Нет, весь я не умру... И славен буду...» А если я считаю, что я «славен», считаю, что моя поэзия что-то значит? Вот Вознесенский озвучил этот факт моей биографии.

В.Б. — Газета «Русский вестник» назвала вас «неутомимым критиком православной церкви». А я слышал, что вашим учителем был священник Александр Мень…

К.К. — Я считаю его великомучеником, он погиб во имя Христа. Мы сблизились с ним в середине 1980-х годов во время совместных выступлений и лекций по истории мировых религий в разных аудиториях и клубах Москвы. Как ни странно, но Мень читал лекции по буддизму, а я, параллельно, по христианству. Однажды отец Александр заболел, и мне пришлось прочитать лекцию за него. Но Мень ничего нового для меня не открыл. Абсолютно все, что он мне говорил, я уже знал. Он выступил научным консультантом фильма об отце Павле Флоренском («Прозрение. Сон о Флоренском», режиссер Михаил Рыбаков), где я написал сценарий и сыграл заглавную роль. Фильм был показан на ТВ уже после злодейского убийства Александра Меня. Он стремился к свободному ритуалу, к апостольской церкви, хотел сделать церковь приближенной к верующим. Когда-то я прислуживал в храме, отстаивал службы, беседовал на религиозной конференции в Вене с теперешним Папой Римским (я ему прочитал стихотворение «Небо — это высота взгляда»). Для меня православная служба значит очень многое: крестный ход, напоминающий какое-то театральное действо, краски, великолепная музыка (Бортнянский, Чайковский, Рахманинов)... Я люблю бывать в церкви, слушать хор певчих, но меня раздражает, когда слышен шепот регента. Хор имеет большое значение в церковной службе.

В.Б. — Юрий Любимов поставил в Театре на Таганке спектакль «Сократ / Оракул». Ваш текст?

К.К. — Юрий Петрович получил заказ из Греции на спектакль к годовщине философа Сократа. У меня есть один знакомый поэт, который был дружен с Любимовым. Так он вышел на меня, и я написал эту пьесу, она ему понравилась. Мы начали работать над текстом пьесы, Любимов добавил туда свое видение, театральное. Я написал не жизнеописание Сократа, я написал мистерию. Он у меня умирает, чтобы воскреснуть. Сократ принял цикуту, а его беседы с Платоном, Аристофаном, друзьями, учениками — это его предсмертные видения. Это же мистерия. Первое представление прошло в Греции, на родине Сократа, а потом в течение нескольких лет были спектакли на сцене Таганки. Сократа сыграл Антипов, лучший, по-моему, актер театра, замечательно играла Ксантиппу актриса Маслова. Они играют так, что, глядя на них, начинаешь верить, что действие происходит в Древней Греции, а не на нашей грешной земле. Я наивно полагал, что актерам можно подсказывать, каким тоном нужно произносить ту или иную реплику, как надо читать этот стих. «Напрасно вы считаете, что актера можно чему-либо научить», — говорил Юрий Петрович. И он был провидчески прав. Спектакль украшает удивительная музыка, он очень музыкальный, как, впрочем, и все любимовские спектакли.

В.Б. — Вы, я слышал, знали нашего старейшего философа Алексея Федоровича Лосева. О Сократе и Платоне с ним не говорили?

К.К. — Мы были близко знакомы. Он мне звонил часто и всегда разыгрывал. Спросит: как я отношусь к такому-то китайскому поэту? А как я могу к нему как-то относиться, если этого имени даже не знаю? Он любил огорошить, поставить в тупик. Он и марксизм разыгрывал, ставил цитаты из Маркса к тому месту, о чем Маркс даже и не знал. Лосев писал об именах, он был имяславцем. Он любил повторять: «Бог не есть имя, но имя есть Бог». Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целая бездна. В ней находится человек. Это заметил не я, эта мысль принадлежит одному из героев Антона Павловича Чехова. Хорошо сказал один из апостолов: «Для Бога один день, как тысяча лет, а тысяча лет как один миг».

В.Б. — Вам вручена премия «GRAMMY.ru». Вы, я вижу, очень ей гордитесь. Эта премия дана за то, что вы загрузили Интернет хорошими стихами?

К.К. — То, что они хорошие, определили пользователи простым нажатием кнопки! А как бы я услышал такое народное мнение, если бы не было Интернета? Эту возможность предоставил мне Интернет. Я получаю ежедневно отклики из разных уголков мира, от тех людей, которые любят поэзию, читают ее. Это голос живой. Живой, несмотря на то, что отзывы приходят по электронной почте. Помните, как говорил Маяковский: «Через головы поэтов и правительств...» Так вот, минуя всяческие комитеты, критиков, люди сидят, находят, думают, пишут мне... Это очень трогательно, это подвигает меня на какие-то новые мысли, поступки.

В.Б. — Вы являетесь деканом Академии поэтов и философов в Университете Натальи Нестеровой. И много поэтов и философов вы воспитали?

К.К. — Немного. Мы воспитываем людей, разбирающихся в поэзии и в философии, даем им толчок к знаниям. В музыке существуют консерватории, музыкальные школы, отчего и поэзии это не иметь?

В.Б. — Критик Сергей Шаргунов назвал вас «поэтическим скинхедом»...

К.К. — Это «определение» дал мне Андрей Вознесенский, а критик воспользовался им для названия статьи обо мне. Лично мне не нравится нынешнее состояние в поэзии. Я — за взрыв в поэзии, но я против взрывов в реальной жизни. Это преступление.

В.Б. — В доме Нирнзее, в котором вы в настоящее время живете, в разное время жили Давид Бурлюк и Рюрик Ивнев; у них бывали Маяковский, Мандельштам, Тарковский... Здесь находились редакции журналов — «Творчество», «Накануне», «Огонек», «Литературная учеба», «Вопросы литературы», издательства — «Радуга», «Советский писатель»... Буквально напротив вашей квартиры находилась квартира А.Готфрида, первого литературного начальника Михаила Булгакова (он работал в двадцатые годы в ЛИТО, где Готфрид был заведующим). Булгаков был земляком Готфрида, киевлянином, он не раз оставался ночевать у него. Вы с Еленой Трегубовой (автор книги «Байки кремле вского диггера». — Ред.) первые, кто вернулся в этот дом, бывший когда-то средоточием писательской братии. Это случайность или судьба?

К.К. — Я случайность и... судьба. Когда я выходил после занятий из Литинститута (преподавал там с 1973-го по 1986 год), шел на Тверской бульвар, то мой взор останавливался на этом небоскребе. Дом возвышался над окрестностями, манил к себе, и я думал: «Вот бы мне в этом доме жить!» Это и исполнилось таинственно спустя много лет... Это просто фантастика. Я после въезда в эту квартиру не верил в реальность переезда и то и дело пощипывал себя: не сон ли это? Как с премией «GRAMMY». Я был тогда в полной изоляции, а Интернет помог мне выйти из нее, выйти на широчайшие, безбрежные просторы, которые не имеют границ.

В.Б. — Пустота? Вы были в пустоте?

К.К. — Я задолго до Пелевина открыл это явление. «Комментарий к отсутствующему тексту»: этот текст является комментарием к отсутствующему тексту, но в то же время отсутствующий текст является комментарием к этому тексту. Непонятно? Как написал один критик, «при таком подходе текстом является все». Совершенно верное утверждение. Я очень горжусь открытием этого феномена. Никто до меня не догадался, никто не придумал этого термина, он находился в пустоте, а я его оттуда вытащил, и его начали изучать! Д.Иоффе, аспирант из Голландии, причислил меня в своей статье к «поэтам тишины».

В.Б. — Не случайно это понятие — пустота — часто встречается в ваших стихах: «...Театр уже пустеет / вместо нас остаются ниши / пустоты / пустота густеет...», или — «я люблю твою царскую пустоту / состоящую а основном из птиц...» Анна Ахматова когда-то образно сказала: «Полнота стремится к пустоте».

К.К. – Меня привлекает пустота, заполненная, например, птицами, мне кажется, что в ней содержатся откровения, только их нужно замечать, чувствовать...

В.Б. — Мы — газета книжная. Расскажите о ваших книжных пристрастиях?

К.К. — «Мертвые души», «Гамлет», «Похождения бравого солдата Швейка», «12 стульев», «Золотой теленок», «Люди, годы, жизнь», «Архипелаг ГУЛАГ», «Колымские рассказы», «Черная икона» — последний сборник стихов Алины Витухновской... Хватит? Чего сейчас только не издают, но многое из этого моря книг я прочитал, учась в Казанском университете. Щербацкой, Иоанн Богослов, Мендельсон... В университетскую библиотеку после 1917 года «влилось» собрание книг Казанской духовной академии, это было время чтения, а позже наступило время осмысления прочитанного. Был студенческий театр, было знакомство с Леной Кацюбой, было много чего.

В.Б. — Вашим двоюродным дедом был русский художник, сотрудник Сергея Дягилева, Павел Челищев (я видел великолепную книгу-альбом «Рай Павла Челищева», вышедшую сравнительно недавно). А вам никто не говорил, что ваша, если не ошибаюсь, родственница, Анна Бренко, содержала театр под названием «Театр близ памятника Пушкину», как раз рядом с вашим домом?

К.К. — Да что вы говорите?! Не случайно меня так манит театр! Выходит, я не случайно тут прописался?!

Особо любопытствующим любителям поэзии – все книги Константина Кедрова.