Константин Кедров

СТАТЬИ В ГАЗЕТЕ «ИЗВЕСТИЯ» 1988, 1991-1997

1988


НАШ СОВРЕМЕННИК ВАСИЛИЙ КЛЮЧЕВСКИЙ

«Известия» № 9, 8 января 1988 г.


Он студентом, когда впервые прозвучали слова манифеста, отменявшего крепостное рабство в России: «Осени себя крестным знамением, русский народ...».
В 1865 году, когда Василий Ключевский закончил историко-филологический факультет, слова манифеста были уже историей и звучали отнюдь не так оптимистично, как ранее. Почему? Ведь так долго ждали этой свободы, может быть, слишком долго... Будущий историк, как и все поколение молодежи шестидесятых годов прошлого века, стал свидетелем потрясающей исторической драмы. Многие крепостные, получив юридическую свободу, просто не смогли ею воспользоваться; так глубоко укоренилось рабство. Может быть, потому все 43 года своей преподавательской деятельности Василий Осипович Ключевский отдал изучению становления свободы в русской исторической жизни.
Но чтобы понять историка, нам надо отрешиться от набора штампов, до сих пор вбиваемых учителями и преподавателями истории. Спросите любого школьника, что такое Боярская дума, и даже троечник лихо отчеканит, что там сидели глупые люди, которые только дрались за свои места, во всем поддакивали царю либо творили смуты. Диссертация В. Ключевского «Боярская дума Древней Руси» дает другую картину. Боярская дума при всех своих несовершенствах все же была противовесом единовластию и (не пугайтесь!) проявлением относительно независимой политической мысли.
А Земские соборы? Тут не только школьников, но и студентов бесполезно спрашивать. Может быть, лишь самый лихой эрудит вспомнит, что Земский собор избрал на трон Михаила Романова, — и все. В. Ключевский рассказывал студентам о Земских соборах, как о зачатках выборности и гласности для многих сословий Древней Руси.
Необычно звучала ранняя магистерская (по теперешним временам — кандидатская) диссертация историка; «Древнерусские жития святых как исторический источник». Около пяти тысяч житий было исследовано и просмотрено В. Ключевским, но как же расточительно относимся мы к своему духовному богатству — ведь до сих пор эти исследования для читателя недоступны. Что искал он в житиях? Все то же проявление свободной мысли в условиях несвободы.
Слушая курс истории Ключевского, его студенты почти физически ощущали те узловые
моменты русской истории, когда политические свободы могли стать реальностью, но были упущены. Появлялись такие возможности и при созыве первого Земского собора, и при вступлении на трон Бориса Годунова, и в эпоху Петра Великого... Почему же не сбылись эти чаяния ни тогда, ни в 60-х годах XIX века?
Ключевский не дает ответа на эти «проклятые» вопросы, и мы, уставшие от скороспелых ответов на все случаи жизни, лучше призадумаемся над самой проблемой.
Историки, привыкшие все открывать экономическими отмычками, вряд ли объяснят, на основании каких экономических законов Иван Грозный сжег и вырезал весь Великий Новгород. Вряд ли было экономически «целесообразно» погубить людей, разорить и выжечь дотла целые города и деревни. Ключевский все это видел сквозь дымку времен и описал, как было. Он учитывал и климат, и экономику, и множество других факторов.
Все ли понимали Ключевского? Его судьба внешне вполне благополучна — вовремя приходили степени и звания, он с успехом занимался преподавательской деятельностью, но за кажущимся благополучием видится стена одиночества и отчуждения. Достойного общественного резонанса труды Ключевского все-таки не получили.
Его основательность, объективность были как бы не «в духе времени». Он не бросал лозунгов, не искал популярности. Репутация уравновешенного и неподкупного ученого, которому верят, однажды стала предметом темной политической интриги. Царь обратился к историку с просьбой усмирить студентов словом. Впервые в жизни В. Ключевский взошел на кафедру не ради свободы и тогда же — первый и последний раз в жизни — был освистан. Молодость чутко и ясно отреагировала на фальшь. Впрочем, говоря словами Ключевского, в жизни ученого «главные биографические факты — книги, важнейшие события — мысли». О них и следует вести речь.
Курс русской истории В. Ключевского давно стал библиографической редкостью. С конца
пятидесятых и до наших дней поколения молодежи выросли без истории Ключевского, и это, несомненно, принесло свои горькие плоды.
В истории и в культуре не бывает ничейной земли. Всякое изъятие духовных ценностей,
всякая пустота мигом заполняется пустотой духовной. Что такое духовный вакуум сегодня, мы хорошо знаем. Это полная невозможность сдвинуться с мертвой точки, когда малейшее движение грозит обвалом или же сползанием вспять.
Трудно представить себе читателю Карамзина или Ключевского в роли исторического поклонника пресловутой «Памяти» или чего-нибудь в этом роде. Русская историческая мысль никогда не страдала комплексом национального превосходства. Прекрасно сказал об этом сам Ключевский: «Национальная гордость — культурный стимул, без которого может обойтись человеческая культура. Национальное самомнение, как и национальное самоуничижение,— это только суррогаты народного самосознания. Надобно добиваться настоящего блага, истинного самосознания без участия столь сомнительных побуждений».
«Сомнительные побуждения», к сожалению, сегодня явно вырвались из котла невежества. Ловкие дельцы и невежды ловко спекулируют на дефиците исторических знаний, на естественном желании многих людей пробиться к своей истории. Ведь не можем же мы утверждать, что в любой библиотеке запросто можно прочесть курс истории того же Ключевского. И в экономике, и в духовной жизни дефицит, как правило, порождают спекуляции. Три великих историка — Карамзин, Соловьев и Ключевский — обладали каким-то удивительным духовным и нравственным здоровьем. Они — лучшее противоядие от националистического и нигилистического дурмана. Взять хотя бы слова Ключевского о Пушкине: «Поэзия Пушкина — русский народный отзвук общечеловеческой работы... Она впервые показала нам, как русский дух, развернувшись во всю ширь и поднявшись полным взмахом, попытался овладеть всем поэтическим содержанием мировой жизни, и восточным, и западным, и античным, и библейским, и славянским, и русским».
Ключевского не упрекнешь в отсутствии патриотизма, но он не жалеет критических слов, когда пристально, как опытный врач, изучает характер великоросса. «Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в нем природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось. ...Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед... Это умение и есть то, что мы называем задним умом».
Как же далеко это от духа самовосхваления, который, увы, не чужд многим, к счастью, устаревшим страницам наших учебников истории, особенно когда речь заходит о временах близких. Печально сознавать, что наш критический пафос чаще всего крепок все тем же «задним умом», и слова Ключевского отнюдь не устарели сегодня. Но лучше быть крепким «задним умом», чем вообще не оглядываться назад, в чем опять же справедливо упрекал нашу историю еще Чаадаев. Такое потрясение, как правление Ивана Грозного, казалось бы, должно было многому научить и от многого предостеречь, но этого не случилось. Семена зла, посеянные в одном столетии, могут, оказывается, прорастать даже несколько столетий спустя.
Удивительна прозорливость историка. Исследуя характер Ивана Грозного, Ключевский пишет о «культе личности» царя, сложившемся в сознании самодержца. Термин «культ личности» в XX веке не случайно применен к образу правления Сталина. Безудержное восхваление Ивана Грозного в сталинскую эпоху основывалось на тех же нравственных, вернее, безнравственных, принципах правления, которыми руководствовался лютый царь. Между тем, если не восхваление, то оправдание злодеяний опричнины все еще вычитывается между строк в сегодняшних учебниках истории. Здесь все еще царит какая-то невнятица и скороговорка. Здесь опять же на помощь мог бы прийти Ключевский с его умением пробиться к истине сквозь нагромождения лжи. Вот он перечитывает переписку Грозного с Курбским, где царь такими словами защищает полюбившуюся ему идею самодержавной власти: «Это ли противно разуму — не хотеть быть обладаему своими рабами? Это ли православие светлое — быть под властью рабов?». В. Ключевский так комментирует это высказывание Грозного: «Все рабы и рабы и ничего больше, кроме рабов». И далее: «Вся философия самодержавия у царя Ивана свелась к одному простому заключению: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их вольны же. Для подобной формулы вовсе не требовалось напряжения мысли... Здесь в царе Иване, как некогда в его деде, вотчинник торжествовал над государем».
Мы не должны тешить себя иллюзиями, что все это лишь достояние истории. Сталин не случайно видел в Иване IV чуть ли не идеал. Он пытался узаконить метод правления, при котором человек превращается в бездумного исполнителя, жизнь и смерть которого не оберегается законом. Ужасающее заблуждение Грозного, считавшего, что цель оправдывает средства, принесло немало бед во всех эпохах.
Больше, чем Карамзин и Соловьев, Ключевский уделяет места истории Земских соборов. Это вполне понятно. Новгородское вече в Киевской Руси и Земские соборы на Руси Московской при всех несовершенствах — все же проявления гласности безгласных эпох. Парадокс, но представительнейший Земский собор был созван при Иване Грозном. Вот она, истинная трагедия одаренного, но жестокого властителя, пытавшегося повенчать жабу и розу — опричнину и Земский собор. При таком «неравном браке» предопределено торжество опричнины.
Глубже других Ключевский чувствовал «анатомию рабства» и в самом властителе самодержце видел прежде всего тлетворное влияние несвободы. Царь Борис взошел на престол не по праву родства, он не был отягощен прямым участием в злодействах опричнины и, по крайней мере формально, принял власть от Земского собора. «Ему следовало всего крепче держаться за свое значение земского избранника, а он пристроился к старой династии по вымышленным завещательным распоряжениям... Донос, клевета быстро стали страшными общественными, язвами: доносили друг на друга люди всех классов, даже духовные члены семейств боялись говорить друг с другом... Наконец, Борис совсем обезумел, хотел знать домашние помыслы, читать в сердцах и хозяйничать в чужой совести. Он разослал всюду особую молитву, которую во всех домах за трапезой должны были произносить при заздравной чаше за царя и его семейство. Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, до чего может потеряться человек, хотя бы и царь».
Может, мы накопили еще и потому немало бед, что анатомия этого зла была изучена плохо. Двадцатый век виделся в радужных красках, все устремлялись к светлому будущему, никому не хотелось особо копаться в злодеяниях прошлого. Но зло живуче. Сегодня многие спрашивают, стоит ли ворошить прошлое, когда речь идет всего лишь о событиях тридцатилетней или двадцатилетней давности,— вот к чему привело притупившееся чувство истории. В этом нет ничего удивительного, ведь от живой истории мы давно отвыкли. Во всех эпохах действуют «закономерности», «классы», «массы», «прогрессивные» и «реакционные» деятели без каких бы то ни было человеческих свойств... Человеческий фактор все еще не осенил своим присутствием
нашу историческую науку. А между тем все это и есть в курсах истории Карамзина, Соловьева, Ключевского. Может, и не стоит за семь верст киселя хлебать: шедевры создаются не так уж часто, если в XIX веке к нам пришло сразу три гениальных историка. И безнравственно, губительно для самосознания переваривать «высоконаучную» жвачку, в то время как подлинные шедевры исторической мысли — от Нестора до Ключевского, от Ключевского до Плеханова — все еще малодоступны широкому читателю.
Курс истории Ключевского был издан вскоре после XX съезда в 1956—59 гг. Однако
в предисловии столько извинений и оговорок, словно речь идет об издании некой запретной литературы. Все еще перечислялось, чего недоучел Ключевский, где остался он на «идеалистических» позициях. Все эти оговорки и ярлыки давно пора сдать в исторический архив, ибо время показало, что все попытки дать «единственно правильное» объяснение истории сплошь и рядом ничего не объяснили и не открыли, потому что ко всему этому нужна еще и такая «малость» — талант историка. Ключевский читал свой исторический курс в сложное, противоречивое время реакции, наступившей после благодатных перемен. Отмена крепостного права, становление русского правосознания, суд присяжных, всеобщая уверенность в пагубности деспотизма, в благотворном влиянии гласности — все это оказало воздействие на историка. И хотя светлым надеждам не суждено было сбыться, само благотворное, оздоровляющее влияние этих ценностей останется несомненным.
Ныне стали едва ли не пословицей слова из фильма «Покаяние»: «Зачем нужна улица, если она не ведет к храму?». История Ключевского ведет нас к прекрасному храму познания. Очертания этого храма вдруг оказываются знакомыми, хотя взор историка устремлен в будущее. «Человек украшает то, в чем живет его сердце... Современный человек, свободный и одинокий... любит окружать себя дома всеми доступными ему удобствами, украшать, освещать, согревать свое гнездо. В Древней Руси было иначе. Дома жили неприхотливо, кое-как... Местом лучших чувств и мыслей была церковь. Туда человек нес свой ум и свое сердце, а вместе с ним и свои достатки... В 1289 г. умирал на Волыни Владимир Васильевич, очень богатый, могущественный и образованный для своего времени князь, построивший несколько городов и множество церквей, украсивший церкви и монастыри дорогими кованными иконами с жемчугом, серебряными сосудами, золотом шитыми бархатными занавесами и книгами в золотых и серебряных окладах. Он умирал от продолжительной и тяжелой болезни, во время которой лежал в своих хоромах на полу на соломе».
Так, оказывается, можно писать историю!
Можно ли бороться с бездуховностью и вещизмом, не обращая взгляд к тем духовным высотам, которые были достигнуты нашими предками еще в двенадцатом веке? Охранять надо не только памятники архитектуры, но и незримые этические ценности, увы, тоже подверженные разрушению и коррозии с течением времени. И здесь опять труды Ключевского — повод для размышлений.
Близится значительное событие — тысячелетие крещения Руси. И может быть, стоит в преддверии этой весьма значительной даты по-новому взглянуть на очень сложную взаимосвязь истории, религии и культуры. Ведь и сегодня сплошь и рядом можно услышать от бойкого экскурсовода, что в образе Богородицы художник изобразил не царицу мира, а некую «простую крестьянку», а храмы-де покрыты некий «декоративным орнаментом», а не чем-то более важным и значительным, нежели простой декор. Им хочется напомнить слова Лермонтова: «Так храм оставленный — все храм, кумир поверженный — все бог», — а затем и слова Ключевского: «Священные тексты и богослужебные обряды складываются исторически. Можно придумать тексты и обряды лучше; но они не заменят нам худших». И еще мысль, для многих спорная, но выслушаем ее по крайней мере: «Не смущайтесь этими терминами: религиозное мышление или познание есть такой же способ человеческого разумения, отличный от логического или рассудочного, как понимание художественное; оно только обращено на другие, более возвышенные предметы. Человек далеко не все постигает логическим мышлением и, может быть, даже постигает им наименьшую долю постижимого». К сожалению, многие наши штатные атеисты сплошь и рядом не способны отличить это высокое эстетическое чувство от суеверия или фанатизма. Это непонимание нанесло громадный ущерб всей нашей культуре.
Мы все еще не отвыкли от пагубного заблуждения, что на каждое явление истории есть одна единственно верная точка зрения и бесчисленное множество ошибок и заблуждений. На самом деле каждое историческое событие должно освещаться с разных сторон. Одно открылось Карамзину, другое — Соловьеву, иное — Ключевскому. Вот бы научиться такой множественности точек зрения на события близлежащие. Подлинная демократия невозможна без столкновения взглядов и мнений.
Могут спросить: почему тридцать лет не переиздавался курс истории Ключевского? Потому что периоду, который мы сегодня именуем эпохой инерции и застоя, Ключевский был не нужен. Чем хуже шли дела, тем громче восхвалялась новая личность, на этот раз Л. И. Брежнева. И труды историка служили косвенным объяснением происходящему. Механизм такого восхваления, увы, хорошо отработан в нашей истории.
Ключевского критиковали за внесение научных методов в святая святых, и в то же время из противоположного лагеря слышались обвинения в клерикализме. Если попытаться взглянуть на знакомые проблемы по-новому, тогда вопросы, поставленные Ключевским, покажутся весьма плодотворными и по-новому прозвучат такие слова из курса истории: «Накопление опытов, знаний, потребностей, привычек, житейских удобств, улучшающих, с одной стороны, частную личную жизнь отдельного человека, а с другой — устанавливающих и совершенствующих общественные отношения между людьми,— словом, выработка человека и человеческого общежития,— таков один предмет исторического изучения. Степень этой выработки, достигнутую тем или другим народом, обыкновенно называют его культурой или цивилизацией...».
Вот еще одна глубокая истина, от которой мы как-то отвыкли. Улучшение частной личной
жизни Ключевский считает целью и мерой исторического прогресса. Мы-то так долго говорили о массах вообще и будто совсем забыли, хотя марксизм-ленинизм на этом и стоит, что главная ценность — человек, личность и его человеческие личные или, правильнее скажу, личностные интересы, но для этого надо, чтобы личность была личность, а не безликая масса.
Вышел первый том собрания сочинений историка. Ключевский нужен нашему времени именно сегодня, когда приходят столь долгожданные перемены. История — не умозрительная область жизни. Она всегда фактор современности, особенно в переломные эпохи.
Последняя работа историка, написанная незадолго до смерти в 1911 году, называлась «Падение крепостного права в России». Ей предшествовал труд «Происхождение крепостного права». Замечательная симметрия, дающая возможность объединить эти исследования примерно под таким заглавием: «Происхождение и падение рабства в России» или еще короче: «Становление свободы»,— вечный, непрекращающийся процесс истории.


РУССКИЙ АВАНГАРД В ФИНЛЯНДИИ

«Известия» № 233, 9 августа 1988 г.


«Русский авангард 20—80-х годов» — так назывался этот необычный фестиваль в финском городе Иматра. Я ехал туда, представляя сразу два жанра: критику и поэзию. Художники, музыканты, искусствоведы, режиссеры — члены нашей делегации — были, как и. я, за рубежом впервые. Культурный центр, где происходило открытие фестиваля, находился вблизи советской границы, в пяти километрах от русского города Светогорска. Мы все ясно чувствовали: культурная Финляндия с каким-то особым интересом, я бы даже сказал, с любовным пристрастием относится к русскому искусству.
Для Финляндии существование современного русского авангарда — радостное открытие.
Но признаемся, что и для советского зрителя нынешний авангард — неведомая земля. Если бы такой фестиваль в таком же масштабе прошел у нас, это было бы полной неожиданностью для многих людей, искренне и глубоко любящих искусство. А, кстати, были ли у нас подобные фестивали? В прошлом году в Москве в ДК «Меридиан» на двух этажах в нескольких залах и фойе в течение трех дней экспонировались авангардисты при фактическом молчании всей нашей прессы.
В Финляндии уже за две недели вся страна была оповещена о начале фестиваля. В Иматре висели афиши, где участники увидели свои имена рядом с крупнейшими авангардистами
20—30-х годов: Хлебниковым, Хармсом, Малевичем, Введенским, Татлиным, Родченко. У нас такое соединение нынешних художников с прошлыми вызывает робость.
Возраст деятелей культуры, представлявших наше искусство за рубежом до последнего времени, мягко говоря, был почтенный. Большинство из них относится к авангардизму либо равнодушно, либо враждебно. Неудивительно, что на Западе до сих пор многие считают, что советское искусство находится в глубокой спячке, ведь раньше любой молодой художник или поэт, близкий к стилю Малевича или Хлебникова, автоматически
считался полудиссидентом.
Кстати, когда мы вспоминаем о жертвах сталинских репрессий, почему-то все еще говорим в прошедшем времени, словно в 70-е и в начале 80-х годов деятелей науки и культуры не подвергали гонениям, доводившим одних до эмиграции (не всегда
добровольной), других до инфаркта. И ведь совсем недавно так же пытались расправиться
со многими участниками этого фестиваля.
Вот ансамбль «Авиа» — сегодня его можно увидеть в программе «Взгляд» или «До и после полуночи», но только в Финляндии я узнал, насколько куцые у меня — у зрителя — представления об этом феноменальном явлении нашей культуры. Их владение сценической пластикой на уровне самых высоких мечтаний Мейерхольда об актере-маге,
подчиняющем себе все пространство сцены. В данном случае сценой было озеро Ярве. Луч прожектора выхватывал из ночной тьмы загадочные фигуры. Их бритые головы и тела, состоящие словно из одних сухожилий, напомнили документальные кадры из фильма Ромма «Обыкновенный фашизм». Так выглядели узники концлагерей, и еще они
были похожи на мутантов, облысевших от радиации. «Авиа» создали настоящую пантомимическую трагедию.
Все участники группы «Мухомор» родились в 1959 году, – им по 29 лет. Два брата Мироненко, Костя Звездочетов, Свен Гундлах — они одновременно художники-поэты-актеры. В их эстетике лучшие традиции Хармса. Это театр жизни. Их картины, одежда, манера поведения — постоянная пародия на плакат, рожденный в недрах эстетики 30-х годов. Они пользуются приемами такого плаката, доводя его до абсурда.
Тут же рядом картины Евгения Дыбского и Владимира Сулягина. Это совсем другой мир.
Здесь за плечами Кандинский, Малевич, но это совсем другое. Рядом с картинами Дыбского трудно стоять — такая энергия цвета от них идет. Это цвет, порожденный ядерным взрывом, вспышка до слез, до содранной кожи — апокалипсис XX века.
Нина Аристова — самый молодой участник фестиваля, она только что окончила консерваторию с двумя красными дипломами — как исполнитель и композитор. Ее концерт был настолько дерзок, что даже финская пресса писала о слишком сильной энергии, исходящей от слишком молодой музыки.
С 27 по 31 июля в нескольких залах с 11 утра до 2 ночи, а иногда и дольше продолжался
праздник искусства. Каждый день финские газеты открывали для себя новые имена.
Принято считать, что авангард уводит от жизни, от социальных проблем. Так ли это? Авангард — это очень высокая степень человеческой духовной свободы. Не распад, не разложение, а высокий полет воображения, открывающий новые горизонты.
Фестиваль закончился. Половина его участников приглашены на выступления во Францию, в Австрию, в Италию, снова в Финляндию...
Теперь я мечтаю об одном: чтобы этот праздник состоялся у нас в России.


1991


МАХАТМА ГАНДИ: СИЛА НЕНАСИЛИЯ

«Известия» № 13, 15 января 1991 г.


Такие люди родятся редко. Значение деятельности Ганди выходит за рамки нашего тысячелетия, а воплощение его идей, скорее всего, заполнит тысячелетие грядущее. Это не значит, что Ганди — только для будущего. Ценность его идей все более возрастает, и для нашего времени они еще более актуальны, чем для первой половины XX века, когда он совершал свой жизненный путь.
Когда Ганди призвал индусов к ненасильственному сопротивлению английским колониальным властям, ему и в голову не могло прийти, что кто-то может испытывать при этом враждебность к англичанам. Более того, он неустанно призывал любить тех, кому оказывал сопротивление. Любить и защищать своих политических противников, оставаясь непреклонным в отстаивании своих идей,— значит быть последователем Ганди:
«Если мы выполним все свои обязанности, прав не нужно долго искать. Но если мы, не
выполнив своих обязанностей, устремимся за правами, то они будут удаляться от нас,
как блуждающий огонек».
Что же тут нового, если еще Христос говорил: «Любите врагов ваших и благословляйте ненавидящих вас»? Новое в том, что спустя 1869 лет от Рождества Христова родился человек, который смог осуществить эту заповедь в политике. Праведников не так много, но они есть. Мыслителей всегда не хватает, но все же мы всегда в состоянии назвать десяток-другой имен. Праведник, мыслитель и политик в одном лице — это явление единственное, имя ему Махатма Ганди.
Однажды во время индуистско-мусульманских погромов молодой террорист совершил неудачное покушение на жизнь Ганди. Первые слова после покушения: «Не питайте ненависть к этому молодому человеку. Он заблуждается и заслуживает снисхождения». В знак протеста против насилия и несправедливости он объявлял голодовки и будучи никому не известный начинающим юристом, и став известным диссидентом, и уже на вершине славы. Как признанный духовный вождь всей Индии он протестовал против всех оттенков несправедливости, с которыми сталкивала его судьба. «Я скорее соглашусь быть растерзанным на части, чем отрекусь от угнетенных классов».
Здесь надо понять, что Ганди никогда не признавал деления общества на классы. Угнетенные — это и презираемые, гонимые низшие касты в Индии; и мусульмане, когда их подвергают преследованиям индуисты; и индуисты, гонимые мусульманами; и англичане, когда на них обрушивается разъяренный народ; и все население Индии, когда оно угнетаемо британской короной.
«Пока человек по собственной свободной воле не поставит себя на самое последнее место среди ближних, до тех пор нет для него спасения. Для того чтобы созерцать всеобщий и вездесущий дух истины, надо уметь любить такие ничтожнейшие создания, как мы сами».
Ганди неистощим на выдумки в поисках методов ненасильственного сопротивления злу:
«Насилие в действительности является выражением внутреннего чувства слабости».
Твердый индуист по убеждениям, он, нарушая все запреты, дружит с представителями низших каст, заходит в их жилища, ночует в кварталах отверженных.
Он голодает в знак протеста против британского владычества в Индия; но как только народный гнев обрушивается на британцев, он объявляет голодовку в защиту англичан.
Ганди борется не против Британии, а за восстановление нравственных основ общества.
Он считает, что человек должен носить ткани, сотканные собственными руками, и вся
Индия садится за ткацкие станки. Англичане повышают налог на соль — Ганди призывает всю Индию отказаться от соли и сам ест только несоленую пищу.
Его идеал — возвращение к природе, отказ от индустриального пути развития, минимум материальных потребностей и безграничная любовь ко всему живому. Однако главная цель жизни — самопознание. Поиск истины: «Мой всесторонний опыт убедил меня, что нет иного Бога, кроме истины», в конце своей долгой и многотрудной жизни Ганди сделал потрясающее открытие: «Я всю жизнь считал, что Бог есть истина; однако после сорокалетних поисков и размышлений я понял, что верно и обратное утверждение».
А именно: «Истина — это Бог».
Как все великие открытия, оно гениально просто. Но за этим кроется неимоверная
сложность. Однажды Ганди сказал: «Бог есть все, он даже атеизм атеистов, если атеист
верен истине». Глубина такого подхода еще не осмыслена человечеством, и личность Ганди все еще остается загадкой для миллиардов людей.
Но кто же такой в действительности был Ганди?
Боюсь, что любой ответ на этот вопрос будет наивен и ограничен. Личности такого масштаба настолько широко озаряют жизнь, что каждый видит в нем свое. Джавахарлал Неру, политический сподвижник Ганди, не принимал и не понимал его религиозности. Он считал это индийской спецификой Ганди, и не более.
Студенческие годы Ганди провел в Англии. Здесь он попал в окружение теософов во главе Анни Безант. Теософия стремилась к объединению индуизма и оккультных знаний с высокими откровениями христианства. Молодого человека стали жадно расспрашивать о тайнах древней религии, но Ганди просто ничего не знал о богатстве своей религии. Он не ел мяса, хранил супружескую верность, и все. Теософы обратили взор начинающего юриста к Бхагавадгите и Евангелию. Ганди был поражен сходством заповедей индуизма с Нагорной проповедью Христа.
Истинно благородный человек знает всех людей как одного и с радостью платит добром
за причиненное ему зло. Прочитав эти стихи из Бхагавадгиты, Ганди с ликованием увидел те же мысли в Евангелии.
«В неописуемый восторг привели меня следующие строки: А я вам говорю: не противься обижающему; но если кто ударит тебя в правую щеку твою, подставь ему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и кафтан».
В студенческие годы Ганди все более сближается с христианами, а христиане открывают для молодого человека глубину и богатство его религии — индуизма. Ум Ганди никогда не был легковерным. Общаясь с теософами и христианами, он читал и атеистическую литературу, чрезвычайно модную в те времена: «Я прочитал несколько атеистических книг, названия которых уже не помню. Они не произвели на меня никакого впечатления, так как я уже прошел через пустыню атеизма… Если мы не любим своего ближнего, никакие перемены, хотя бы и революционного характера, не могут сделать нас хорошими».
Уже в зрелые годы Ганди дает восхитительное описание сцены на кладбище, которая окончательно расставила все точки над «i». Это был разговор между священником и весьма самоуверенным джентльменом, который, на мой взгляд, и сейчас не потерял своей актуальности.
« — Ну как, сэр, верите вы в существование Бога?
— Да,— ответил тот тихо.
— Тогда скажите мне, пожалуйста, какова же величина вашего Бога и где он находится?
— О, если б мы знали. Он — в наших сердцах.
— Ну-ну, не принимайте меня за ребенка! — сказал атеист и торжествующе посмотрел на нас.
Священник смиренно промолчал.
Эта беседа еще более усилила мое предубеждение против атеизма».
И все-таки в религиозных исканиях молодого Ганди не хватало какого-то решающего прорыва. Да, он открыл для себя величайшие ценности индуизма и христианства, стал глубоко религиозным человеком. Но религиозных людей много, много индуистов и христиан. Свой путь Ганди обрел, познакомившись с учением Льва Толстого:
«Книга «Царство Божие внутри нас» буквально захватила меня, оставила неизгладимый
след в моей душе. Я все глубже понимал безграничные возможности всеобъемлющей любви».
Не будет преувеличением сказать, что Ганди удалось осуществить в Индии то, что Толстому не посчастливилось воплотить в России: предотвратить кровопролитие и путем ненасильственной борьбы привести свой народ к свободе. Правда, следует помнить, что ни Толстой, ни Ганди не считали политическую свободу конечной целью.
Нравственное очищение человека, возвращение к величайшим моральным ценностям мировых религий — такова была их мечта. Она еще не осуществилась. Но нет никакого сомнения, что на исходе века мы приблизились к откровениям Льва Толстого и Ганди. В России таким осязаемым мостиком над бездной стало внезапное нравственное преображение академика Сахарова. Подобно Ганди, он не стал таить от окружающих истину, которая ему открылась, и оказался в ссылке.
Как всегда, на ненасилие власти отвечают насилием. Ганди не раз оказывался в тюрьме.
На суде он вспомнил слова великого американского гуманиста Торо: «Нельзя быть честным человеком не оказавшись в тюрьме». На исходе века эти же слова повторит академик А. Д. Сахаров. Он сопротивлялся тоталитаризму методом Ганди. Ганди победил — Индия стала независимой.
Сахаров победил в 1985 году — в Советском Союзе сталинизм был разоблачен и осужден на государственном уровне. Но победа — это всегда и поражение. В независимой Индии началась резня между мусульманами и индуистами.
Перестройка в Советском Союзе омрачена Нагорным Карабахом, Сумгаитом, Ферганой,
тбилисской бойней и теперь Вильнюсом. Сахаров не выдержал моральной муки и преждевременно ушел из жизни.
Ганди с горечью воскликнул: «Раньше я молил Бога дать мне 90 лет жизни, теперь я молю о смерти».
Восьмидесятишестилетний величественный старец, облаченный в домотканую одежду, с
посохом идет в места отчаянной межрелигиозной схватки. Он зачитывает на митингах отрывки из Библии, Корана и Вед, призывающие людей к миру во имя Бога: «Я полагаю, что Библия, Коран, Зенд-Авеста боговдохновенны так же, как и Веды».
Во время митинга примирения к Ганди подходит религиозный фанатик-сектант и стреляет в упор. Ганди умер в больнице со словами: «Хэ Рам», — по-русски «О Бог1». Смерть Ганди такая же цельная, как его жизнь. «Искусство умирать вытекает как естественное следствие из искусства жить... Искусство умирать состоит в том, чтобы встретить смерть радостно при исполнении своего долга. Нежелание причинить зло своему врагу или же лишить его жизни недостаточно. Вы должны защитить его даже ценою жизни».
Ганди не хотел, чтобы оставались какие-либо материальные следы его пребывания на земле и завещал развеять свой прах над Гангом. Но завещание выполнили не полностью. Часть пепла все же оставили и похоронили, дабы было где поклониться великому человеку. На каменной плите последние слова Ганди: «Хэ Рам». Как и следовало ожидать, могила Ганди стала местом религиозного поклонения.
Во многих замечательных работах о Ганди, выходящих в нашей стране, есть один и тот же недостаток: Ганди предстает как общественный деятель посреди многолюдных сборищ. Между тем самые глубокие откровения Ганди получил в одиночестве, беседуя с Богом. Не в минуту благостного спокойствия, а часто в глубочайшем отчаянии Ганди находил выход из самых неразрешимых противоречий:
«Когда всякая надежда утрачена, когда никто не поможет и не утешит, я обнаруживая,
что откуда-то появляется помощь. Мольба, богослужения, молитва не религиозные предрассудки. Это действия более реальные, чем еда, питье, сидение или ходьба. Без преувеличения можно сказать, что только они реальны, а все остальное нереально».
Знаем ли мы, и атеисты, и верующие, силу такого глубокого духовного общения с Высшим? Тайна духовной жизни человека за семью печатями. Здесь царство религии и искусства.
«Я не желаю, чтобы мой дом был обнесен со всех сторон стеной и чтобы мои окна были
наглухо заколочены. Я хочу, чтобы культура всех, стран свободно проникала в мой дом.
Но я не желаю, чтобы меня сбили с ног».
Ганди никогда не утверждал, что истина открылась ему во всей полноте. Он прекрасно понимал ограниченность человеческих суждений о Боге. «Те слабые, мгновенные проблески истины, которые я смог увидеть, едва ли выразят идею необычного сияния истины, в миллионы раз более сильного, чем сияние солнца, которое мы каждый день видим. То, что я постиг, есть лишь слабый отблеск этого могучего сияния».
Восклицание Ганди: «Я хочу видеть Бога лицом к лицу» — дерзновенный порыв человеческого духа, незамутненный самоуверенностью.
Ганди свидетельствовал, что при жизни с ним было немало явлений, которые не вписываются в рамки обыденного опыта и называются словом «чудо». Одно из таких чудес произошло в конце жизни Ганди.
Когда начались беспорядки и вражда между индуистами и мусульманами, Ганди сказал,
что если не прекратится резня, будет страшное землетрясение. К сожалению, беспорядки не прекращались, и землетрясение произошло. Об этом эпизоде свидетельствует Джавахарлал Неру в своей книге «Открытие Индии». Неру считает этот случай простым совпадением, однако в последнее время в печати стали появляться вполне серьезные сообщения о том, что агрессивные импульсы, идущие от человека, могут своими излучениями вызывать отклонения в геомагнитной сфере.
Это лишь один из эпизодов, ставший предметом обсуждения, ибо сам Ганди, следуя
древней традиции, скрывал от окружающих все, что могло бы ввести в соблазн фокусничества и шарлатанства. «Есть вещи которые известны только тебе и твоему Творцу. Их, конечно, нельзя разглашать». Заметим, что Христос, исцеляя слепого от рождения, не велит тому рассказывать о случившемся окружающим.
Здесь мы приходим к моменту наиболее поразительному — одиночество Ганди. Человек,
который так часто выступает среди многотысячных толп, народный проповедник, исколесивший всю Индию, идя впереди своих многочисленных последователей, был одинок. «Тот, кто хочет быть в дружбе с Богом, должен остаться одиноким или сделать своими друзьями всех».
Вспомним, кот одинок Лев Толстой в Ясной Поляне в окружении своих близких. Как одинок был академик Сахаров на трибуне перед улюлюкающим залом, и поймем, что та кое одиночество Ганди. То, что вся Индия считала победой, Ганди воспринял как поражение. Индия ликовала — Ганди скорбел. Он боролся не с британским владычеством, а с владычеством духа ненависти и алчности.
Любовь ко всем людям, а в особенности к наиболее слабым и к врагам, — это ведь почти недостижимо для отдельного человека. Но когда что-то недостижимо для одного, может, тут и приобретает особый смысл единение людей ради высшей цели. Парадокс в том, что, получив независимость, Индия не обрела духовного единения вокруг великой идеи, превратилась в великое, но обычное государство.
Ганди воспринял это как «личное поражение». Именно личное: «Единственной надеждой для страждущего мира является узкий и прямой путь ненасилия. Миллионы подобно мне могут потерпеть неудачу в попытке доказать истину своей собственной жизнью, но это будет их личная неудача, но не в коем случае не этого вечного закона».
Что же препятствует установлению на Земле законов ненасилия и любви? Раньше говорили, что собственность. Мол, она развращает невинные души, делает их алчными и жестокими. Следствие назвали причиной. Собственность сама по себе не может быть ни добром, ни злом. Ее можно употребить и на доброе, и на злое дело. Можно построить художественную галерею, как Третьяков, а можно, не имея никакой собственности, эту галерею сгноить и перестроить в заурядное здание. Сейчас, когда в нашей стране вопросы собственности стали так важны и актуальны, нелишне прислушаться к Толстому и Ганди: «Одолевайте ненависть любовью, неправду — правдой, насилие — терпением».
Ганди считал, что земля Божья, Божья, а не государственная. Собственность — это своего рода аренда у Господа. Оплата за аренду — обязанность перед всеми нуждающимися. Это опять же может вызвать высокомерную ухмылку в стране, где централизованная благотворительность — повод для воровства. Все это так. Но если отвлечься от унылого пересчитывания денег в чужом кармане — где, «то, сколько лишнего заработал, — то, может быть, нелишне еще раз прислушаться к предостережению Ганди:
«Не обязательно человек счастлив, когда он богат, или несчастлив, когда он беден. Мы часто видим, что богачи несчастны, а бедняки счастливы. Миллионы людей будут всегда
бедными. Видя все это, наши предки отучали нас от роскоши и наслаждений... В обществе нет париев, будь то миллионеры или нищие. И те, и другие — порождение одного и того же недуга. И те, и другие люди».
Я понимаю, что так трудно признать, что нет богатых и бедных, кооператоров, бюрократов, а есть только люди. Живые, страдающие, заблуждающиеся, прозревающие, ослепленные ненавистью; и примирение над враждою — это единственный путь к спасению и в земном, и в небесном плане.
Толстой и Ганди не дожили до тех времен, когда ненасилие станет не только нравственным религиозным принципом, но единственно верной тактикой выживания в эпоху ядерного оружия. До этих времен дожил А. Д. Сахаров.
Призывы Толстого и Ганди любить все живое не нашли отклика в сердцах большинства людей. Ну, что ж, не смогли любить — будем «охранять окружающую среду», иначе погибнем в экологической катастрофе. И здесь прав оказался Ганди, в свое время настолько затравленный насмешками скептиков, что даже сам себя называл чудаком.
Однажды было сказано, что чудаки украшают жизнь. Не украшают — спасают. Ибо
другого пути спасения у человечества нет.
Космический закон ненасилия, возвещенный в древности Буддой и Христом, заново открытый Толстым для европейской интеллигенции в конце XIX века, практически был снова доказан деятельностью Ганди в Индии первой половины XX века. На исходе столетия этот закон был снова открыт и подтвержден подвижничеством академика Сахарова. И никогда ни при каких обстоятельствах человечество не откажется от откровения Махатмы Ганди.
«Человечество может избавиться от насилия только путем ненасилия. Ненависть может
быть побеждена только любовью».
Я хотел бы слегка перефразировать эту истину, заменив слово «человечество» словами
«наша страна».
Вот и я отдал невольную дань всеобщему заблуждению: свел откровение Ганди к радужной перспективе социального мира. Ненасилие в обществе — это лишь следствие гармонии между человеком и миром. Ненасилие должно быть в душе человека. Только тогда оно имеет смысл и реальность, обретает несокрушимую силу. Ненасилие не средство, а сама цель.
Не надо думать, что Ганди был движим лишь состраданием. Безграничная любовь ко всему живому — ахимса — это для Ганди прежде всего путь к духовному совершенству: «Бесконечное стремление к совершенству — право каждого. Оно его собственная награда».

АЛЕКСЕЙ ХВОСТЕНКО – ПОЭТ СВОБОДЫ

«Известия» № 283, 28 ноября 1991 г.


Мы продолжаем начатую в № 255 рубрику о литературе, которой не было. Вернее, оно была всюду, но не на страницах советской печати. Разрушительный геноцид культуры
привел к полной изоляции многих известных миру писателей от читателей. Их творчество изучалось в Париже, в Стэнфорде, в Кембридже — где угодно, только не в нашей
стране. Кого-то загнали в психушку, кого-то в лагерь. Одних выслали за границу, других вынудили уехать. Тех, кто остался, казнили молчанием; но самое удивительное, что при этом литература, независимая от государства, была, есть и будет.

Алексей Хвостенко — для парижан звучит слишком длинно. Французы уверены, что его фамилия Хвост. Он так и подписывает свои картины, но в стихах его имя пишется полностью: Алексей Хвостенко.
Многие, очень многие знают его песню о небесном граде:
Над небом голубым
Есть город золотой.
Ее исполнял Борис Гребенщиков, не называя имени автора, потому что нельзя было назвать имя эмигранта.
До отъезда во Францию Леша жил в Ленинграде и в Москве, меняя множество профессий. К тому времени подоспел указ Хрущева о тунеядстве. Власти стали отлавливать безработных художников и поэтов, высылая их на принудительные работы.
В поисках работы Хвостенко забрел в Музей мемориального кладбища. «Вакантных мест
нет», — ответила директриса.
— Как? И на кладбище? — изумился поэт-«тунеядец».
Директриса не устояла перед обаянием Леши, узнав, что ему грозит тюрьма или высылка,
предложила место смотрителя памятников города.
Это была замечательная работа. Осматривать памятники Ленинграда и заносить в книгу,
где какие повреждения наблюдаются. Поначалу он «добросовестно» фиксировал: «Памятник Екатерине обезображен голубиным пометом» или «У Пушкина поврежден мизинец». Потом понял, что это никому не нужно. Помет никто не счищает, а мизинец остается отколотым. Теперь он заполнял книгу, не выходя из дома, придумывая самые фантастические ситуации. «На конях Клодта выросли васильки», но записи никто не читал, и вопросов не возникало.
Я познакомился с Хвостенко на фестивале международного поэтического авангарда во
Франции. Проходил фестиваль в городе легендарного Тартарена, в Тарасконе. Леша только что перенес тяжелейшую операцию в парижском госпитале и еще близок был к сюжету одного из своих стихов:

Сил моих нет
Лет моих нет
Рыб моих нет
Ног моих нет

Но от него уже шла неиссякаемая энергия высшей жизни. Хвостенко нельзя воспринимать
только как поэта, только как художника, только как барда. Он слеплен из того же теста, что Хлебников и Омар Хайям. Поэтичен каждый его жест, каждый шаг.
Затравленный лубянскими спецслужбами, устроившими настоящую охоту на поэтов-авангардистов, я впервые в Париже. Леша сразу понял мое состояние и буквально вдохнул в меня новую волю к жизни. Сначала он извлек из джинсового комбинезона свой сборник под названием «Подозритель» и надписал «Стих 5-й и 40-й посвящаю тебе, друг Костя». Открываю стих 5-й. Читаю:

Ах вот как
Ах вот оно что
Ах вот оно как
Ах вот что

Сразу становится весело и свободно. Открываю стих 40-й. Там всего одно слово: Счастье.
В Париже мы вместе слушали пластинку Алексея Хвостенко. Песни про Солженицына, Льва Гумилева, с ним Леша подружился еще в Ленинграде. Третья песня про Соханевича, переплывшего в лодке Черное море в 70-х годах. Соханевич сидит тут же с нами за столом, загорелый, веселый, только что приехавший из Америки. Его героическое
бегство в Турцию стало легендой. А пластинка поет:

10 дней и ночей
Плыл он вовсе ничей
А кругом никаких стукачей
…
Не тревожьте турки лодку
Не касайтесь к веслам
Лучше вместе выпьем водки
Лишь свобода т – мой ислам.

От песен Хвостенко исходит какое-то свечение счастья и свободы, но мне всегда немного
перехватывает дыхание в припеве песни, написанной по случаю высылки Солженицына из России:

Ах Александр Исаевич
Александр Исаевич
Что же вы
Где же вы
Кто же вы
Как же вы

О своем отъезде во Францию Леша говорит редко. Только однажды вырвалась фраза:
— Если бы не вступился за меня Пен-клуб... — он не договорил, но и так было ясно.
Хвостенко пытались пожизненно закатать в психушку. Доказать сумасшествие поэта проще простого. С точки зрения обывателя, любое проявление поэзии — безумие. Сумасшедшим называли Бодлера, Рембо, Хлебникова, Мандельштама... Хвостенко из их компании.
Ведь мы все такие умные. А поэты такие глупые. Их надо учить, воспитывать, переделывать. Мы ведь знаем, какой должна быть поэзия. Об этом и Маркс, и Ленин все рассказали. «Искусство принадлежит народу». Господи! Да никому оно не принадлежит!
Когда родственники Хвостенко принесли ему в парижский, госпиталь какую-то еду, профессор хирург был возмущен:
— Разве есть что-нибудь такое, чтобы мы не купили нашему пациенту по его первому желанию? — Потом язвительно добавил: — Ну разве что этой вашей русской каши у нас нет.
Вероятно, профессор решил, что русские питаются только кашей. Впрочем, он был недалек от истины.
Вторая встреча моя с Хвостенко произошла в апреле этого года, опять на фестивале поэтического авангарда в Париже. Леша повез меня в СКВАТ. Так называют в Европе здания, незаконно захваченные художниками под мастерские. В здании бывшего лампового завода творили художники. Русские, поляки, немцы, американцы, французы. Временами наведывались представители мэрии, но чаще толпой шли туристы. Туристов
интересовала жизнь художественной богемы. Они несли вино и еду. И того, и другого в Париже много. Хвостенко держал в руках какую-то дрель, что-то сверлил, потом сколачивал, потом красил. За несколько дней в Париже мы составили 2 совместных сборника, выступили в театре на Монмартре. Провели фестиваль тут же в СКВАТе, отобедали в китайском ресторанчике, посетили множество художественных салонов и при этом все равно не сказали друг другу и половины того, что надо было сказать.
Хвостенко теперь не только член Пен-клуба, но и вице-президент Ассоциации русских художников Франции. По-французски сказано «артистов». Артист — это поэт, художник, музыкант, человек искусства. Новая творческая организация зарегистрирована парижской мэрией. Три московских поэта — Сапгир, Лен и я – образуем филиал ассоциации в Москве. Задолго до этого мы обсуждали с Хвостенко творческий манифест:
— Зачем манифест? Я придерживаюсь кодекса Телемского аббатства в романе Рабле.
— А о чем там говорилось? – спрашиваю я не очень уверенно.
— Каждый делает, что хочет!
По сути дела, мы так и жили все эти годы. В Санкт-Петербурге, в Москве, в Париже. Каждый делает, что хочет, — вот единственный непременный закон искусства.


ДАНИИЛ АНДРЕЕВ – ТАЙНОВИДЕЦ ХХ ВЕКА

«Известия» « 295, 12 декабря 1991 г.


Совершенно неожиданно дня многих книга Даниила Андреева «Роза Мира» была названа крупнейшим событием года критиками самых разных направлений.
Автор – сын знаменитого прозаика Леонида Андреева умер 20 марта 1959 года, спустя два года после выхода из тюрьмы, где провел 10 лет, будучи осужден на все 25 за подготовку
покушения на Сталина. «Покушение» заключалось в том, что Даниил Андреев читал своим близким неопубликованный роман.
Даниил Андреев прожил лишь 53 года – с 1906 по 1959. Его писательская слав началась сегодня. Чудом дошел до нас главный труд его жизни «Роза Мира», сохраненный женой и единомышленницей писателя А.А.Андреевой.
Массовый тираж столь трудной поэтическо-философской книги говорит о том, что в духовной сфере времена меняются к лучшему.

Существует давняя традиция нашей культуры, утвердившаяся на всей Крещеной Руси. Слову пророка верят, когда оно подтверждается его житием. Именно житием, а не просто жизнью. Будь «Роза Мира» написана где-нибудь в уютной сталинской дачке, каким-нибудь благополучным советским борзописцем, никто не обратил бы на эту книгу внимания, не поверил бы ее свидетельству. Но написана она в тюрьме. Впрочем, такую книгу и не мог бы создать человек обычный.
По-разному передается посвященность в русской литературе. Пушена благословил Карамзин, Гоголя — В: А. Жуковский, Бродского — Ахматова; но редко «посвященность» передается от отца к сыну. Даниил Андреев — сын крупного писателя, мистика и тайновидца Леонида Андреева, тоже пока по достоинству не оцененного.
Мы привыкли свысока относиться к мистике. Дескать, научное знание достоверно, а мистический и религиозный опыт не имеет никакого значения. А как же откровения Платона, Данте, Якоба Бёме, Сведенборга, наконец, сам Апокалипсис Иоанна Богослова.. Это же душа всей мировой культуры.
А встреча Владимира Соловьева посреди египетской пустыни с Софией.— Премудростию Божией, которую он увидел воочию? Ведь отсюда весь русский символизм возник. Блок,
Белый, Мережковский ведут отсчет новой эры от этого великого события в духовной жизни. Здесь истоки. Ренессанса русской религиозной мысли XX века: Бердяев, Флоренский, Сергей Булгаков.
То было в начале века, а какие открытия могли посещать людей в сталинской России?
Вот здесь-то главная ошибка наша. Не было никакого упадка культуры в среде культурных людей. Оболванить удалось лишь те поколения, которые попали в идеологическую молотилку со школьной скамьи; но в «катакомбах» русской интеллигенции никогда не угасал свет лампады от множества потаенных храмов, воздвигнутых предшествующими поколениями в умах и сердцах людей.
Были великие лагерные узники Михаил Бахтин и Алексей Федорович Лосев, Дмитрий Сергеевич Лихачев, был Даниил Андреев – великий тайновидец, передавший нам свое откровение о невидимых реальностях космической жизни.
Есть история человеческая, а есть мета-история. Там реален незримый Петербург Блока и
Достоевского, там обитает Лермонтов, воочию увидевший своего Демона. Художественный вымысел есть высшая реальность для жизни вечной.
Подобно Данте Даниил Андреев прошел по ступеням Ада, который он назвал, загадочным
словом Агр. Ему открылся свет райской жизни, где доныне живы Лермонтов, Блок и Достоевский. Он «встречался» с Блоком дважды в этой неуловимой инфрареальности, в расслоенных пространствах и параллельных мирах.
Когда-то Иван Карамазов Достоевского возмущался, что Бог создал мир с множеством измерений, в то время как мы воспринимаем лишь три. Даниил Андреев жил в многомерном мире. Дважды, в тюрьме и на берегу моря, его посещало откровение, когда самые далекие звезды вдруг оказались близки. Такое же космическое посвящение пережил в 1914 году Андрей Белый на вершине пирамиды. Хеопса, а в наши дни американский космонавт Эдгар Митчелл сообщил об удивительном ощущении, посетившем его на Луне. Вся Вселённая стала лишь частью его души и тела.
Даниил Андреев пережил это на Земле. Он свидетельствует о великой битве добра и зла, охватившей все мироздание; и мы, люди, отнюдь не простые свидетели, а прямые участники это духовного сражения. Здесь, побеждает не сильнейший, а самый кроткий, самый смиренный. Здесь любовь — самое мощное оружие, а душа человека .самая непобедимая крепость. Над Московским Кремлем его взору открывается Кремль духовный – его стены несокрушимы и никогда не падут.
Для окружающих он был просто государственный преступник, упорно не признающий свою вину. Даниил Андреев не ходатайствовал о реабилитации и помиловании. Он никогда не отказывался от своих антикоммунистических убеждений.
Предполагал ли он в начале 50-х годов, что его «Роза Мира» станет столь популярной в России на исходе столетия?
В «Розе Мира» — множество лепестков, – это мировые религии. В каждой из них зашифрована тайна о вечной жизни. Даниил Андреев человек глубоко верующий, православный. Его взору открылись многие тайны мира, и он поведал о них с документальной четкостью.
Так вдохновенно и скрупулезно описал Данте Ад и Чистилище. Рассказывают, что когда
шел он по улице, жители разбегались – они видели на его лице отсвет адского пламени. На лице Даниила Андреева отблеск рая. Ни один серьезный мыслитель, думающий о жизни, смерти и бессмертии человека, не сможет обойти стороной «Розу Мира» Даниила Андреева.
Вспомним, что Данте наполнил Ад и Чистилище своими политическими врагами. Даниил Андреев даже не заметил своих палачей. Как апостол Павел, он прошел сквозь стены сталинской тюрьмы, ведомый ангелом вдохновения. Вышел сам и нам указал дорогу, к настоящей свободе.


ЛЕВ И ФЕЛИКС СПОРЯТ О ПАВКЕ
Комментарий к одной не чисто литературной полемике

«Известия» № 306, 26 декабря 1991 г.

Разорвавшейся вакуумной бомбой оказалась статья Льва Аннинского в журнале «Столица» под странным для верующего человека названием «Евангелие от Николая». Думаю, что и атеиста должно покоробить сравнение Николая Островского с
евангелистами, а Павки Корчагина — с Христом.
Достойный ответ был дан Феликсом Световым уже через два номера. В статье «А был ли
классик?» он пишет:

«Я перечитывал опус Л. Аннинского, несколько раз пытаясь понять — что все это такое? Может быть, розыгрыш, пародия, сарказм — над кем, над чем, над собственным творчеством, своими давними работами? Потом стал вспоминать, что стиль и метод, и весь набор этой бессмыслицы, вымученной, выдуманной, не имеющей никакого отношения ни к литературе, ни к жизни, все эти парадоксы, которые почему-то принято считать «блестящими», а по существу совсем пустые, и раньше пестрели на страницах многочисленных работ плодовитого критика, он всегда так писал, выстраивал себе некую мишень, взвинчивал себя, доводил пафос до кипения и парил, парил. Почему же раньше не приходило в голову, с кем и с чем мы имеем дело?»

Думаю, эти суждения справедливы не по отношению к Л. Аннинскому, а к той литературе
«соц» и «сов» реализма, которую защищает наш талантливый критик.
Когда-то Ф. М. Достоевский проронил фразу, что цель всей русской литературы — создание образа «положительного» героя. Правда, великий страдалец имел в виду Христа, а отнюдь не Павку Корчагина. И вот мы «дозрели» до знака тождества между Богом и бесом. Ибо разве не бес вселился в наших соотечественников, красных и белых, яростно рубающих шашками друг друга.
Никто не имеет права выносить приговор целым поколениям, но кто сказал, что лицо революционного поколения — это западающий лик Корчагина, а не улыбка кроткого Лариосика из «Дней Турбиных» Михаила Булгакова.
Да и что значит современник. Есть грешники, есть мученики и святые, есть просто люди, кстати, их, простых, большинство. Они ведь не приняли белый и красный террор. Россия не проголосовала за большевиков, но и белые генералы не получили поддержку народа.
Большинство не всегда право. Гитлер, Например, пришел к власти вполне законно, избранный большинством голосов. Но в России такого не было.
Красный фанатизм был отвергнут населением и в 1918-м на выборах в учредительное собрание, и в 1991-м, когда впервые после многих лет диктатуры на род смог сказать свое нет идеологическому террору.
Лев Аннинский считает, что
' Корчагин «верил», и это-де возвышает его над нынешним скептическим поколением. Но вера в земных кумиров и даже в Бога сама по себе не делает человека лучше или хуже других. Об этом говорил еще Христос: «Вы веруете — и бесы веруют и трепещут».
Павел Корчагин движим великой идеей. Ну и что?! Раскольников тоже воодушевлен идеей зарубить старушку. Что нам до того, что это не просто топор и не просто сабля, а идейный топор и сабля идейная.
Здесь дело не в том, что вера Корчагина оказалась кровавым блефом. Еще хуже, если бы она стала реальностью. Пусть бы даже построили социализм на крови расстрелянных детей и зарубленных стариков. Ведь удалось же Сталину создать Москву 37-го года — оазис благополучия и процветания посреди голодной страны. Разве об этом речь! Победили бы белые, был бы и у них свой «Корчагин». Хорошо сказал киевский поэт
Александр Чернов про таких героев: «Я всех людей люблю, / Ради них, кого хочешь убью».
Героев, подобных Корчагину, пруд пруди в романах Платонова; но там они занимают подобающее им место среди кровавых простачков и честных безумцев.
Положительный герои Достоевского — это «Христос сегодня» князь Мышкин. Думаю, что на наш и на следующий век этого более чем достаточно.
Андрей Сахаров на трибуне ревущего Съезда очередных Советов так похож на князя Мышкина, проповедующего в салоне генерала Епанчина. Что-то домашнее было в этой сгорбленной фигурке, говорящей от лица людей, а не всяких там народов, классов и государств. Русская литература давным-давно совершила свой выбор между человеком и государством, человеком и идеологией в пользу человека. Человек же, по словам Достоевского, есть «величайшая тайна». Поэтому так недолговечны оказались литературные герои вчерашних дней, и не сокрушайтесь о нынешнем поколении, которое-де «ни во что не верит». Слава Богу, оно в тысячу раз сложнее одномерных героев соцреализма. Его не так легко спровоцировать на братоубийственную резню.
Да и не пора ли нам вспомнить мудрого яснополянского старца. Лев Толстой сам был
храбрым офицером. Участвовал в обороне Севастополя. Но одно твердое убеждение вынес он из своего военного опыта. Героизм — это далеко не безвредная ложь. Я не утверждаю, что Толстой здесь абсолютно прав. Подвиги, конечно, совершаются,
и герои бывают, но какой-то дьявольской гордыней веет от самого понятия «литературный герой».
«Не сотвори себе кумира» — гласит одна из десяти заповедей. Мы же с таким остервенением их творили, что теперь при одном слове «герой» испуганно вздрагиваешь и закрываешь лицо руками.
Так и вспоминается диалог из «Леса» совсем другого Островского:
— Вы героиня!
— Какая героиня? Просто блажит.
Нагим и беспомощным приходит человек в этот мир и таким же его покидает. Не только отзвеневшая эпоха социализма, но, пожалуй, и все мировые цивилизации рано или поздно завершают свой путь у разбитого корыта. Так было с Древним Римом и с Киевской Русью, а мы чем лучше?
Нет ничего особенного в нашем нынешнем времени, которое мы слишком самоуверенно называем апокалиптическим и трагичным.
Просто Россия, как царевна-лягушка, в очередной раз меняет кожу. Отпадает шелуха,
отмирает сиюминутная ложь, сходит ороговение совести, и остается все тот же человек
среди пепелища голый и беззащитный. как всегда в изумлении восклицающий: это я. Господи!
А что еще может литература, кроме этого восклицания? Андрей Синявский справедливо заметил в своей блистательной книге «Прогулки с Пушкиным». Принято считать, что литература может воспитывать, исправлять, вести. Она, конечно, все может, да только в последний момент свернет и поминай как звали.
У нее, у литературы, свои таинственные цели. Своя тайна. И эту тайну о человеке она доверит далеко не каждому критику и читателю, а только достойному.

1992


ЭДИЧКА БЕЗ ПОЗОЛОТЫ
Знаменитый роман Лимонова не стал сенсацией в его бывшем Отечестве

«Известия» № 7, 9 января 1992


Каг же беспомощна и груба наша критика, когда говорить надо не о политике, а об искусстве.
Не расслышав даже библейский вопль «Это я, господи» в новом романе Лимонова «Это я — Эдичка».
Новый он для наших издателей, но не для читателей. «Эдичка» давно облетел все страны
мира, собрав гигантские тиражи, и наконец устало приземлился на российских книжных лотках.
Сенсаций в «метрополии» (так эмигранты наши называют СНГ) не случилось. Виноват сам автор. Перебил успех веселой своей книги нудными политическими статьями.
Впрочем, отсутствие успеха ничего не говорит о самом романе. У нас и Набоков как-то так прошел бесследно и вяло.
Люди, лишенные, эстетического чутья или вскормленные в традициях семипудового «реализьма» (именно так, с мягким знаком), сочтут, что перед ними собрание очередной похабщины. На эту приманку клюнул Алексей Ерохин в «Московских новостях», обозвавший Эдичку современным Корчагиным; но Корчагин для Островского —
герой, а вот Эдичка для Эдуарда Лимонова отнюдь не является предметом гордого восхищения.
Это, скорее, антиплакат, где герой, наделенный всеми пороками, никак не может превратиться в злодея. Вспоминается бессмертное высказывание Толстого об Л. Андрееве «Он пугает, а мне не страшно». Тут только тонкость одна. Эдичка и пугать никого не собирался.
Этот роман в чем-то похож на «Исповедь» Руссо. Автору казалось, что он раскаялся перед читателем в самых гнусны пороках; а все прочитали и полюбили неистового женевца самой нежной любовью.
Таков закон литературы. 3а искренность читатель платит любовью. «Эдичка» — роман
искренний. Роман русского эмигранта с нью-йоркским негром, конечно, вымысел, но искренность-то какая. Ведь это, если хотите, эмблема — герб русского эмигранта, выброшенного из своего Отечества в иную среду. Да кто же из нас не эмигрант в этом мире?
Эдичка соткан из душещипательного городского романса и грубого совдеповского плаката. Он написал свой роман с яростью брошенного, отвергнутого любовника. Простите меня за банальность. Это ведь еще и роман о несчастной любви. Я
понимаю, что не актуально, не к месту, но что поделаешь. Еще влюбляются, еще разводятся, ревнуют и любят, любят!
У нас, к сожалению, не изданы ранние стихи Лимонова, где он писал: «Эдичка и Елена, как Ромео и Джульетта, как Лейли и Меджнун, как Мао Дзе Тунг и...» Прерву цитату, потому что уже не помню имя любимой жены Мао Цзэдуна, осужденной и наложившей на себя руки.
Недавно мы видели бывшую жену Лимонова по тогда еще советскому ТВ, и я восхитился.
Надо же! Осуществил Эдичка свою мечту, заставил весь мир с восхищением следить за его любовью к Елене.
Эдичка не похож на советского писателя, даже если принять его в Союз писателей
РСФСР им. Бондарева, даже если он перекроет Жириновского по количеству проимперских лозунгов.
Советского человека в Америке я узнаю сразу по сгорбленной спине, пишет Лимонов. И
это смертный лютый приговор всему, что он так Яростно и бездарно защищает в своих статьях. Даже для меня советизмы Эдички — из той же лексики, что и его похабщина.
Поэт мстит обывателю за свинцовую глухоту.
К сожалению» Лимонов писал и другие романы. Они на 100 процентов ниже искрометного «Эдички». «Конец прекрасной эпохи», напечатанный в журнале «Знамя», можно читать только под наркозом. Издали бы лучше стихи Лимонова, за которые . он вылетел, на брежневской совдепии, кап пробка из бутылки с прокисшим квасом.
От развалившейся советской империи мы унаследовали и дореволюционную имперскую враждебность к эстетической игре и веселью, к тому, что Михаил Бахтин назвал «карнавальным началом». Раз и навсегда мы решили, что есть поэзия, а что не является таковой. Какой должна быть литература? Да ничего она не должна.
Приведу отрывок из неопубликованной у нас статьи Эдуарда Лимонова, чтобы дать представление о другой, все еще непризнанной и неизвестной в России литературе. Статья называется «Поэт бухгалтер»: «Для невинного и неискушенного читательского восприятия писатель — святыня. Для своего брата писателя он более или менее, любопытный шарлатан со своими методами оглупления публики...».
Стихи Бродского нравятся всем. Почему? Они соответствуют представлению и обывателя, и профессора о том, какими «настоящие» стихи должны быть. Так гигантские картины в золоченых рамах, выполненные маслом на холсте, впечатляют испуганного провинциала в музее. Мимо листочка бумаги с рисунками Клее обыватель пройдет пренебрежительно, не замедлив шагов. Бумага вещь несерьезная. Для возникновения
уважения обывателю нужны вес, квадратные метры холста, рама и позолота.
Так вот прошла пренебрежительно советская критика мимо поэзии Эдуарда Лимонова, а
теперь брезгливо воротит нос от его романа, конечно же, не похожего на «Войну и мир» или «Тихий Дон» с его государственной позолотой. Слава Богу, Лимонов к этому готов. Ничего другого от нас он и не ожидает.
Все-то мы гневно осуждаем, все-то мы критикуем. Да полноте. Давайте лучше посмеемся.
Ну не над Эдичкой, так хотя бы вместе с ним над собой. Это ведь еще Николай Васильевич Гоголь очень советовал. Все-таки Бахтин прав. Смех очищает душу.


ОБРЕТЕНИЕ РАДОСТИ

Известия № , 10 января 1992


Полная трансляция Рождественского Богослужения из патриаршего собора - большое событие не только в религиозной, но и в культурной жизни страны.
Впервые миллионы людей воочию узрели ту дивную красоту, которая заставила киевского князя Владимира предпочесть тысячу лет назад православную службу всем остальным. Послы его, вернувшись из Византии, сказали: « Не знаем, княже, на небе мы были или на земле».
Еще Павел Флоренский свидетельствовал, что без богослужебного пения, без мерцания лампад и свечей, без благоуханного ладана храмы наши глухи и немы.
Гениальные композиторы и великие религиозные поэты творили слова проникновенных молитв и праздничных песнопений.
Словно для сегодняшнего дня писали они более тысячи лет назад, призывая нас к искоренению в сердце и в стране нашей всякого духа вражды и разделения. «Умири нашу жизнь, Господи» - какие замечательные слова.
Впервые миллионы людей увидели, как в Алтаре приносится Бескровная Жертва в память о всех живых и умерших: жертвенный хлебец – Агнец, Чашу с вином, которая по законам Литургии станет Чашей жертвенной крови, пролитой Христом за человеческий род.
И возможно, что многие осознали как примитивно разделять людей на верующих и неверующих , как грубы и бессмысленны прямые вопросы: есть Бог или нет Бога.
Еще Антон Чехов говорил, что между «есть Бог» и «нет Бога» пролегает целая бездна. В ней и помещается человек.
Слова церковных песнопений не менее важны, чем стихи Данте и Шекспира. « Отче наш», «Царю небесный», «Верую» впервые прозвучали по телевизору полностью без малейшего изъятия. Только вот «Славословие великое» вдруг было прервано репортажем о том, как праздновали Рождество наши братья католики 13 лет назад. За этот репортаж вс е были бы благодарны в Католическое Рождество 25-го декабря, но не в эти торжественные минуты. Что бы сказали вы, если бы постановка «Гамлета» была прервана в середине монолога «Быть или не быть» репортажем о том, как до этого ставили «Гамлета» в других театрах. Здесь же не театральная постановка, а Богослужение.
Впервые мы увидели воочию в телетрансляции религиозное действо, переданное самим Христом брату своему по плоти Иоакову.
Событие это равносильно обретению «Троицы» Андрея Рублева, ранее скрытой под золотым окладом.
Может, впервые многие поймут, что истинная религия – это не идеология, не ритуал, не собрание догм, а еще и великая культурно- историческая традиция, вечная жизнь культуры.
Вместо одуряющих съездов, тупых парламентских и непарламентских перебранок мы услышали слова, которые пели и поют ныне Ангелы на небе в день Рождества: «Слава в вышних Богу и на земле мир».
Может это один из немногих моментов обретения райской радости в нашем земном аду.


АЛЕКСАНДР МЕНЬ – ЖИЗНЬ, СТАВШАЯ БЫТИЕМ

«Известия» № 18, 22 января 1992 г.


22 января – день рождения писателя-богослова, проповедника Александра Меня, злодейски убитого позапрошлой осенью. 8 февраля в бывшей ВПШ открывается Православный университет имени А.Меня.

Русская литература началась в XII веке с проповеди. Митрополит Илларион, Кирилл Туровской — первые русские писатели.
Проповедником был огнесловец — протопоп Аввакум, создавший в XVII веке новый жанр автобиографического жития.
Проповедь святого оптинского старца Амвросия заполняет лучшие страницы романа Достоевского «Братья Карамазовы». В годы советского террора проповедь звучала не с церковной паперти, а из концлагерей и застенков. И все же лучшие образцы древнерусской и российской словесности можно было услышать не в школе, не в университете, а именно в храме.
На проповеди Александра Меня москвичам приходилось ездить за город в «Семхоз», «уда
поспешили запрятать мятежного священника гэбэшники, приставленные к религии.
Сейчас, когда публикуются труды Александра Меня, особенно ясно видно, как далека
письменная речь от живого слова..
В годы перестройки запрет на религиозную тематику постепенно снимался, но Егор Лигачев поспешил нас заверить, что высокая нравственность в религии не нуждается, а исходит прежде всего из идеалов социализма.
Сейчас трудно сказать, почему иерархи церкви не возвысили вой голос против такого кощунственного смещения, но факт остается и фактом: устремляясь к Богу, тысячи людей попадали в лапы отечественных неофашистов.
Дьявольски хитрую политику проводил в те времена идеологический отдел КГБ. Запрещая и преследуя все проявления христианской культуры, они всячески поощряли и позволяли использование религиозной риторики для укрепления квасного патриотизма. У многих людей создавалось представление, что христианство совместимо с национализмом и тоталитаризмом.
В это время проповедь Александра Меня все ставила на свои места. По сути дела он говорил то же, что и апостол Павел тысячи лет назад. Для истинных христиан «нет ни эллина, ни иудея».
Я помню, как отец Александр поразил и прямо-таки потряс аудиторию в Манеже, когда сои обшил общеизвестную истину о том, что Апокалипсис рассказывает не только и не столько о конце света, сколько о радостном грядущем переходе временной земной жизни в жизнь вечную. Вспомните, говорил отец Александр, св. Иоанн Богослов видит новое небо и новую землю. Видит небесный Иерусалим, сияющий драгоценными камнями. Видит реку воды живой, пьющий из нее не знает жажды. Видит древо жизни, вкушающий от него не знает смерти. Здесь нет страдания, ненависти и смерти, здесь есть радость, любовь и жизнь вечная.
В недавно вышедшей книге Меня я прочитал: «Напрасны все гадания, тщетны все попытки предсказать это, вычислить из Библии «времена и сроки», не слушайте тех, кто уверяет, будто им известно, «когда это будет». Время всеобщего суда и обновления мира — великая тайна».
Александр Мень взглянул на старые каноны глазами нового человека. Он любил отделять в христианстве то, что заповедано самим Христом, от того, что привнесено заблуждениями и предрассудками более поздних времен. Мы часто живем суевериями, возникшим спустя тысячу или полторы тысячи лет после Христа, порой называя христианством множество ложных обычаев и взглядов.
Эта реставраторская работа Александра Меня вызывала и вызывает протесты у многих.
Православная церковь сильна традициями, а Мень говорил о том, что надо отличать традицию от самого канона, завещанного Христом.
Храмы, построенные в XV веке, не похожи на катакомбные церкви ранних христиан. В
первые века христианства написано множество новых молитв и религиозных гимнов, которых не знали апостолы. Значит ли это, что все новое плохо, а все старое — хорошо?
А. Меня упрекали в реформаторстве, даже в ереси, но он стоял на своем. Мы не свободны от постоянного выбора и от человеческих заблуждений.
Для самых сложных богословских проблем Мень находил слова простые и ясные. Взять хотя бы проблему бессмертия души: «Вы спросите: а разве душа не бессмертна?»—«Конечно, бессмертна, но если вся она пропитана злом, то в процессе, очищения она как бы потеряет себя. Что от нее останется?».
19 января, в праздник Крещения, уместно вспомнить проповедь А. Меня об этом событии. Как распознать, действительно ли Дух .Божий сошел на человека, как на Христа вовремя Крещения в Иордане, или лишь самомнения? «Пусть человеку кажется, что Господь посетил его, но если вместо радости у него уныние, вместо мира — тревога, вместо любви — злоба, вместо воздержания — распущенность, вместо кротости— гордыня, вместо веры — маловерие, то, значит, им руководит вовсе не Дух Господень, а самомнение, тщеславие и больная фантазия. Плоды же Духа, по слову апостола, это «любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, кротость, воздержание».
Скажите, кто из атеистов откажется от таких духовных плодов?
Личность этого священника, ученого и писателя далеко выходит за пределы нашего времени. Его жизнь так внезапно, прямо-таки на наших глазах ставшая мученическим житием, — знак того, что Бог еще не оставил нашу многострадальную Родину.
И еще одна удивительная деталь. Журналисты и следователи никак не возьмут в толк:
отчего это Мень перед своей мученической гибелью не назвал имена убийц? Вот уж поистине полное непонимание христианства. Православный священник А. Мень совершил свой последний и самый великий подвиг — простил врагов.
«Любите врагов ваших и благословляйте ненавидящих вас». Не правда ли, странно звучит
эта заповедь в нашем ожесточенном мире. Неужели мы никогда больше не услышим проповедь Александра Меня?
А, может быть, как раз сейчас и услышим?


ПОКАЯНИЕ ПУШКИНА

«Известия» № 34, 10 февраля 1992 г.


10 февраля – черная дата в русской истории. Нелепая гибель Пушкина в результате дуэли у Черной речки открыла длинный мартиролог погибших русских поэтов. Дуэль Лермонтова, самоубийство, а. может быть, и убийство Маяковского, гибель в петле Есенина и Марины Цветаевой, гибель в концлагере Осипа Мандельштама, противоестественная ранняя смерть в 37 лет Леонида Губанова, истерзанного брежневскими психушками… Нет, не все в порядке в датском королевстве. Есть над чем задуматься. Что это за страна, где с такой легкостью вот уже 200 убивают лучших поэтов!
Впрочем, смерть Пушкина нельзя считать убийством. Это была честная дуэль. Соперничество из-за любимой женщины. Все, что наплели вокруг этого из политических соображений пушкинисты-пропагандисты, не заслуживает серьезной критики. Двор сделал все возможное, чтобы дуэль не состоялось, но император, запретивший дуэли юридически, не мог отменить законы дворянской чести.
Пушкин погиб на дуэли, защищая свою честь, и это славная смерть, бесславными остаются низменные интриги, подметные письма, подслушивания и подглядывания за личной жизнью поэта тех, кого поэт по достоинству назвал «светской чернью».
Нет никакого сомнения, что, кроме дуэли между Пушкиным и Дантесом, был другой, куда более захватывающий рыцарский поединок между императором и потом, между властью и интеллектуальной элитой страны.
Шеф жандармерии Бенкендорф, конечно же, не Берия, не Андропов, но он целиком и полностью разделял традиционную точку зрения российских властителей на русскую интеллигенцию как на источник смут, опасных для государства. В его глазах Пушкин даже мертвый был прежде всего «руководителем либеральной партии». Этот более чем странный взгляд на поэта, к сожалению, исходил от самого Николая I. Боясь волнений, власти приказали ночью тайно увезти его тело из Петербурга. Вороватые похороны под надзором тайной полиции навсегда останутся величайшим позором России. Вся эта недостойная возня вокруг катафалка породила миф о прямом участии Николая I в интриге вокруг дуэли. Договорились до того, что Дантес лишь выполнял задание императора. Вызывая Пушкина на дуэль.
Неприязнь властей к Пушкину была очевидна. Чего стоит фраза императора, произнесенная после смерти поэта, дескать, Жуковский хочет, чтобы с Пушкиным поступили, как с Карамзиным, но Карамзин был святой, а образ жизни Пушкина нам известен.
Очень странная фраза в устах властителя, который при многих своих достоинствах отнюдь не отличался избыточным целомудрием. Умирая, Николай I сказал: «прощаю всех, даже австрийского императора». Интересно, простил ли он Пушкина?
Не прощенный властями Пушкин перед смертью простил Николаю все. «Передай государю, жаль, что умираю, а то весь был бы его», – сказал он Жуковскому. Это были абсолютно искренние слова. Пушкин простил императору личную цензуру, негласный надзор, совет переделать драму «Борис Годунов» в роман в стиле Вальтера Скотта, запрет на выезд из столицы без специального разрешения, простил бы и тайные ночные похороны. Пушкин был благодарен императору за освобождение из Михайловской ссылки, за личное покровительство и сватовство к Наталье, за крупную денежную сумму фактически прощеного долга, которая хотя и не помогла поэту выпутаться из финансовых затруднений, но все же даровала ему несколько лет для творчества, не обремененного борьбой за существование.
Недоразумение со званием камер-юнкера, поначалу обидевшее поэта, все же следует приписать его поэтической вспыльчивости и ранимости. Титул камер-юнкера был у Жуковского и у Тютчева – это обеспечивало при дворе достаточно почетное место. Другое дело, что Пушкин знал себе цену, император же этой цены не знал.
Извечное и неистребимое недоверие власти к интеллигенции, твердая убежденность, что поэта надо учить и воспитывать, были унаследованы от власти императорской большевистской партократией. Да и довольно высокие чины власти нынешней не гнушаются длинными сентенциями и нравоучениями в адрес, по их мнению, недостаточно патриотичной интеллигенции.
Поэт умер, примирившись с властью, но власти так и не примирились с поэтом.
За недолгие 37 лет Пушкин прошел очень сложный путь жизни. От вульгарного атеизма к глубокой и мудрой вере, от призыва к убийству всей царской семьи до убежденности в необходимости для России конституционной монархии. «Не дай Бог увидеть нам русский бунт, бессмысленный и беспощадный» – эти слова Пушкина я бы золотыми буквами начертал на всех площадях вместо благополучно почившего подстрекательского призыва к мировому пожару «Пролетарии всех стран – соединяйтесь».
Пушкин называл себя космополитом – гражданином мира, не ведая, что в грядущем ХХ веке это слово превратят в ругательство новоиспеченные русопяты, облепившие его имя.
Пушкин был масоном. Он гордился своей принадлежностью к Кишиневской масонской ложе. Масонство помогло Пушкину перейти от детского атеизма к христианству. Он по-новому прочитал Евангелие и понял, что это величайшая книга, которую человечество будет читать и перечитывать на протяжении всей истории. Масонство Пушкина всячески замалчивалось и до октябрьского переворота, и после него. Упоминались лишь масонский ноготь, масонский перстень да масонская тетрадь. Как будто Пушкин – малый ребенок, а масонская ложа – всего лишь карнавал.
На самом деле масонское движение было формой обретения веры после временного разрыва мыслящих людей с церковью. Стремление создать религию чистого разума. Моцарт, Гете, Пушкин были не просто членами масонских лож, но и пламенными проповедниками братства людей. Насколько серьезно это было для Пушкина, видно в его поэтическом завещании, где снова провозглашаются масонские идеалы: «милость к падшим», «пробуждение добрых чувств», «свобода».
Не случайно финал пушкинского стиха так перекликается с финалом 9-й симфонии Бетховена, где снова и снова вспоминаются миллионы наших страждущих братьев.
Я понимаю, что сегодня призыв Пушкина к всемирному братству людей может показаться наивным.
Лев Толстой, а за ним и Вересаев не раз упрекали Пушкина за то, что в личной жизни своей он не следовал идеалам, которые проповедовал своей поэзии, и погиб на дуэли, не отказавшись от последнего выстрела в своего врага.
Возразить здесь очень легко. Поэзия Пушкина самая разная. Там есть и жажда денег, и убийство, и ревность, и свобода, и рабство, и подвиг, и преступление.
Медвежью услугу оказали поэту те, кто пытался сделать из него святого. «Напрасно я бегу к сионским высотам, / Грех алчный гонится за мною по пятам…» – какие замечательные слова! Раньше не принято об этом вспоминать покаянные стихи Пушкина. Его религиозность раздражала и революционных демократов, и либералов, что уж говорить о большевиках. Поэтому не в угоду моде, а просто как более приличествующие скорбной дате хочется вспомнить стихи Пушкина последних лет – его завещание, когда каждый стих звучал как молитва: «Веленью Божию, о муза, будь послушна». В то же время поэт провозгласил свою декларацию прав человека. И здесь он опережал не только 19-е, но, пожалуй, и 20-е столетие.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова,
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Не спешите с проклятием и возмущением на самом деле Пушкин очень даже высоко ценил свободу и доказал это всей своей жизнью. Однако он, пожалуй, первый в России понял, что личность выше общества, народа и государства.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа –
Не все ли мне равно? Бог с ними. Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни шеи;
Вот счастье! Вот права…
Замечательно, что стихи эти написаны в тот же год, что и хрестоматийный «Памятник». Ведь рядом эти тексты читаются совсем по-другому.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Пришел век еще более жестокий, когда «милость к падшим» стала государственным преступлением, а свобода – «осознанной необходимостью». Из Пушкина стала лепить какое-то государственное страшилище. Вот почему книга Андрея Синявского «прогулки с Пушкиным», написанная в брежневской тюрьме, вызвала такую лютую ярость. На обложке Пушкин с тросточкой, а рядом его собеседник – автор книги в зэковской фуфайке, и это передает веселый и свободный дух книги.
74 года назад Александр Блок незадолго до своей кончины написал речь, посвященную дате гибели Пушкина. То была 84-я годовщина, но по-прежнему не устарели слова Александра Блока: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняют собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это легкое имя: Пушкин».
Каждому времени созвучны свои поэтические ритмы, и почему-то сегодня из всех стихов Пушкина ближе всего те, где звучит интонация покаяния.
Владыко дней моих! Дух праздности унылой
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не даждь душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпенья и любви,
И целомудрия мне в сердце оживи.
Долгие годы мы учились у Пушкина свободе. Пришло время научиться у него покаянию.


В ПРОСТРАНСТВЕ ЛЮБВИ И СВОБОДЫ

«Известия» № 40, 17 февраля 1992 г.


В мае 1991 года парижское издательство «Альбэн Мишель» чествовало прозаика Валерию Нарбикову, а уже сегодня ее повесть «Около эколо» увидела свет на французском языке. Видимо, заранее смирившись с незавидной ролью третьестепенной державы, мы и в литературе решили вежливо потесниться, «уступая» свои» прозаиков,
художников и поэтов другим странам и государствам. «Русь, куда же несешься ты?..»
Валерия Нарбикова заканчивала Литературный институт в середине 80-х. Уже тогда в ее
столе было пять завершенных рукописей. Только в 1988 году. Наконец-то была напечатана ее повесть «Равновесие света дневных и ночных звезд». Тогда же она стала лауреатом премии журнала «Юность», затем, членом Пен-клуба, затем членом Союза писателей, теперь уже переставшего быть союзом, а ставшего содружеством союзов. Только вот жаль, что проза ее до сих пор почти недоступна российским читателям.
Это мир, не обремененный свинцовыми проблемами социума, быта, весь растворенный
только в лю5ви. Там блуждают странные герои. Одного зовут Додостоевский, другого — Тоестьлстой. Есть героиня по имени Ездандукта и есть совсем уже непривычная для строгого уха Слабана Передок.
Самое интересное, что люди эти в привычных любовных треугольниках и даже квадратах
часто перестают быть собой и вдруг видят мир глазами своего соперника или соперницы.
Имена их путаются, переходят друг к другу, как волейбольный мяч. Остается лишь некое блуждающее «я», ищущее себя и свою любовь. Обрывки идеологий, плакатов, заплеванных советских пейзажей и какой-то странный коллаж из Петербурга, Москвы и
Ялты, так что герои находятся одновременно и на берегах Невы и в Москве и на Черноморском побережье. Оказавшись в объятиях одного, она видит себя в объятиях другого, да и видятся они ей неким единым существом, любящим и любимым.
А в купе поезда спит некая спящая красавица, которую тщетно пытается разбудить целый полк солдат, берущий приступом пустой Царицынский дворец, где под открытым небом живут влюбленные.
Фантасмагория какая-то — скажет иной читатель. А разве жизнь наша не фантасмагория?
Разве не фантасмагория проза Гоголя, Достоевского, Андрея Белого и Набокова? Просто нас приучали к другой прозе, к другой живописи, о которой тоже хорошо сказано в прозе Нарбиковой. Говорят, рисуйте, как в жизни. А как в жизни? Как у Шишкина, что ли? Тогда так и говорите: «Рисуйте, как Шишкин».
Между прочим, так и говорили. Да только никто не слушался. Послушные ныне забыты.
Исчезли, как тени в полдень.
Не случайно творчество многих нынешних тридцатилетних назвали — андеграунд (подполье). Это было великолепное эстетическое подполье посреди идеологической безысходности. Леру Нарбикову все убеждали, что проза ее никогда не увидит
свет, а если и напечатают, то не поймут, а если поймут, то посадят в тюрьму.
Лера писала свои повести простым карандашом на стопках бумаги, читала своих любимых поэтов Кузмина и Георгия Иванова, увлекалась живописью и вставляла свои новые картины в рамки от избирательных призывов, которое в те времена обильно развешивались в подъездах. Однажды мы шли с ней мимо роскошной городской микросвалки. Посреди нее возвышался сломанный, но довольно крепкий венский стул. С криком «Рамочка!» Лёра .бросилась к этой мебели. Мигом отлетели спинка, ножки за ненадобностью в сторону. И наконец вот она — роскошная овальная рамка — все, что осталось от сиденья. Позднее я видел эту рамку с Лериной картиной на выставке. Казалось, что это очень дорогая рама старинной работы, весьма изящная.
Вот так и должен настоящий художник относиться к действительности. Для кого-то эта свалка со сломанным стулом, а для Валерии Нарбиковой — роскошная рамка для ее картины.
В одной ее повести влюбленные, взявшись за руки, выпрыгнули из окна высотного здания
и приземлились в детской песочнице, где стали возводить из песка куличики и строения.
Как знать? Возможно, что эти строения из песка намного прочнее монументальных сталинских блоков, возведенных среди Москвы. Блоки эти возводились не для людей, а для чиновников разных рангов. Подобным же образом ныне словно обезлюдели многотонные эпохальные романы, где есть все – и классовая борьба, и производственные проблемы, и высокая нравственность, и, как сейчас принято говорить, духовность (красивые слова на общие темы), а на самом деле — нет ничего. Зато какими прочными оказались песчаные строения героев Валерии Нарбиковой, потому что возводили их не плакатные строители с надутыми желваками, а люди, оставшиеся свободными среди
несвободы.
Так получилось, что проза Нарбиковой была впервые напечатана сражу же после злободневной в то время повести одного молодого писателя, где впервые правдиво
была показана дедовщина в армии и коррупция среди комсомольских, боссов. Критика, естественно, ничего не говорила о Нарбиковой, но много и долго обсуждала армейскую дедовщину. Всё было предопределено на ближайшие пять-десять лет. Опять будет в литературе одна политика, только теперь с уклоном разоблачительным.
Однако читатель непредсказуем. Сегодня, когда он потерял всякий интерес к публицистической жвачке в литературе (слава Богу, для этого есть парламент) нас пытаются убедить, что, дескать, пропал всякий интерес к художественной литературе. Никогда не любил этого чиновничьего термина. А какой же еще может быть литература, если она не художественная?
Оказалось, что может. Ведь разных тем – необъятное множество. Можно и про фермеров, и про рэкетиров, и про бомжей, и про предпринимателей, но всему этому уготовано место на свалке с Лериным венским стулом.
По сути дела, все повести Нарбиковой — это постоянный ответ на один и тот же вопрос:
ты любишь меня? А как ты меня любишь?
Цепь самых причудливых сравнений, головокружительных метафор и образов — это
все тот же ответ на тот же вопрос, и звучит он: «Да», как «Нет», и «Нет», как «Да».
Таков мир этого странного поколения, отстоявшего от всех посягательств свою независимость и свою любовь.


НОЧЬ, ОЗАРЕННАЯ СВЕТОМ
(По решению ЮНЕСКО культурный мир отмечает в этом году память Сергия Радонежского)

«Известия» № 44, 21 февраля 1992 г.


Почему из многообразного пантеона «всех святых в земле российской просиявших» выбран именно он? В чем всемирная ценность и значимость деяний русского православного монаха, ушедшего из земной жизни 600 лет назад и не оставившего после себя никаких богословских трудов или каких бы то ни было письменных свидетельств.
Лишь одно изречение изображено на свитке в его руке: «Пуще всего молю вас, братке, храните чистоту душевную и телесную».
Сохранилось и одно из последних высказываний Сергия: «От юности я не был златоносцем; а в старости тем более желаю пребывать в нищете». Это был отказ принять в дар золотой крест митрополита, усыпанный драгоценными камнями.
Сергий скончался 600 лет назад в 1392 году за 100 лет до ожидаемого конца света и второго пришествия Христа. Даже церковный календарь с исчислениями дней Пасхи на долгие годы вперед заканчивался 1492 годом. Далее было написано: «В сие лето чаем и всемирно Твое пришествие».
Неизвестно, как относился к этому Сергий Радонежский, зато осталось другое очень важное свидетельство его образа мысли — «Троица» Андрея Рублева. Она написана по заказу ученика св. Сергия игумена Никона для Троицкого собора Свято-Троицкой обители «в похвалу Сергию». 500 лет в соборе, а затем до наших дней в Третьяковской галерее «Троица» хранит свою тайну. Павел Флоренский, великий мыслитель, ученый и
богослов XX века, писал: «Если есть «Троица» Рублева, значит, есть Бог». То, что исходит от этой иконы, — это и есть дух учения Сергия Радонежского.
Что же исходит? Мир, тишина и тайна. Она похожа своим настроем на «любой из русских пейзажей, где нет никакой суровости; но лишь тишина и мир». Этот дух унаследовал в XIX веке Левитан и в своей «Владимирке», и в бесконечности волжского пейзажа картины «Над вечным покоем». В литературе — это «Дворянское гнездо» Тургенева, бесконечное небо над головой раненого Андреи Болконского в «Войне и мире» Толстого, это тайна души Татьяны Лариной, а потом уже в XX веке это то, к чему пришел пастернаковский доктор Живаго после всех войн и революций.
Ныне, когда Россия снова обретает себя не в лязге имперского оружия, а в очищении души и восстановлении своей природы, кротости и тишине, только «Троица» Рублева может быть нашим знаменем.
В небытие отходят все эти красные знамена, серпы и молоты, а деревянный крест, воздвигнутый монахом Сергием посреди глухого подмосковного леса, будет притягивать к себе умы и сердца россиян до конца истории.
Сергий ушел в леса вместе со своим братом, но брат не смог вынести испытаний суровой одинокой жизни и вынужден был покинуть скит, основанный Сергием.
В духовном мире все неразрывно, здесь время не имеет своей силы и власти. В'XX веке
Лев Толстой, прочитав Евангелие, пришел к выводу, что человек должен кормиться только от своих рук. Толстой сам колол дрова для себя и для всей семьи, сам ездил за водой для всей усадьбы, выносил отбросы, шил обувь, кроил одежду, возделывал землю и собирал урожай. Знал ли он, что за 500 лет до этого Сергий Радонежский провозгласил и утвердил для обители те же правила? Он колол дрова для всей братии. Строил дома и церкви, молол зерно жерновами, пек церковные просфоры и хлеб для пропитания монахов, на своих плечах носил воду и ставил полные ведра у дверей каждой кельи.
Выполняя самую тяжелую и «унизительную» по мирским меркам физическую работу,
Сергий находил время для важных государственных дел, мирил князей, собирал воедино
княжества, раздираемые честолюбивой враждой.
Опять чем-то знакомым повеяло. Такова уж наша история, что на огромных пространствах борются меж собою две силы, сила вражды и разъединения, сила примирения и единения.
Вот только единения силой Сергий не жаловал и не давал на это благословения ни одному из князей.
С именем Сергия историческая молва связывает победу на Куликовом поле. Многие восприняли как исторический факт, что Сергий, благословив Дмитрия Донского на битву, дал ему двух схимников – воинов Ослябю и Пересвета. История относится настороженно к такому преданию. Дело в том, что монахам строжайше запрещено носить оружие. Насколько этот запрет соблюдался, можно судить по тому, как вели себя монахи Троице-Сергиевой лавры в смутное время при осаде монастыря польско-литовскими войсками. Активно участвуя в обороне, ухаживая за ранеными, строя укрепления, подбадривая воинов непрерывным молением, никто из монахов не нарушил запрет и не прикоснулся к оружию.
Академик Д.С.Лихачев пишет об этом так: «Если права легенда о том, что Сергий дал ратниками Дмитрию, вопреки запретам монашества, двух схимников – Пересвета и Ослябю, то тем самым Сергий с особой убежденностью показал, что сражение в войсках Дмитрия – дело святое».
И все же представить себе православного монаха, да еще и схимника с боевым оружием в руках совершенно немыслимо, хотя романтическая фантазия поздних времен могла и не такое измыслить. Мы не должны забывать, что имперская государственная идеология существовала и в дооктябрьские времена, поэтому не следует слепо доверять поздним официозным версиям, если они не подтверждены историческими свидетельствами. Между тем к имперскому официозу позднее примешался официоз советский, когда в последние годы Сергия стали превращать чуть ли не в дипломата и полководца.
Подмена недопустимая. Главное дело в жизни Сергия – постоянное смирение и взыскание мира. Мира в душе и мира среди людей.
11 апреля 1919 года в 20 ч. 50 мин. Мощи преподобного Сергия Радонежского были варварски вскрыты по приказу советских властей. Осквернители увидели останки Сергия в одежде из грубого деревенского сукна. Каждый видит то, что он может увидеть...
Мы же видим «Троицу» Андрея Рублева, Троице-Сергееву лавру — сердце нашей культуры, слышим столь долго запрещаемый благовест от Сергеева Посада до Киевских Печор, от Феодосия Печерского до Сергия Радонежского. И от них до наших дней весть, что все мы едины, что культура и настоящая вера это не то, что разъединяет, а то, что соединяет людей.
Знаем о Сергии, что питался он преимущественно сухарями, запивая их водой, но и этой
скудной пищей делился со зверями и птицами. Не только люди, но даже звери откликаются на зов мира. К Сергею приходил из леса медведь и однажды преподобный отдал ему свой единственный кусок хлеба, дабы не «огорчить своего лесного друга». Не забывал Сергии и о птицах, постоянно прикармливая их крошками. И однажды было
ему такое видение. «Появился в небе свет яркий, который всю ночную тьму разогнал; и ночь озарена была светом, дневной свет превосходившим в яркости. Святой взглянул и увидел множество птиц, очень красивых, прилетевших не только в монастырь, но и в окрестности монастыря».
От нас же звери бегут и птицы разлетаются в разные стороны.
Временами в человеческой истории появляются люди, глядя на которых думаешь: так вот
какими нас задумал Создатель. А потом другая робкая мысль: может быть, и в нас это есть? Надо только хорошенько припомнить.


ВЫСШАЯ МЕРА ВИКТОРА ГЮГО

«Известия» № 47 25 февраля 1992 г.


Вряд ли нужно представлять читателям автора «Отверженных» и «Собора Парижской Богоматери».
Менее известны в России политические речи писателя в защиту свободы слова и за отмену смертной казни. Будучи депутатом учредительного собрания, он защищал свободу от наступающей диктатуры.
Подобно Сахарову, он стоя на трибуне под свист и улюлюканье сторонников тирании, бросал им в лицо такие слова: «Итак, подавление всякой мысли и всякого печатного слова, преследование газет и травля книг, подозрительное отношение к театру, к литературе, к талантливым людям, вышибание пера из рук писателя, убийство книгоиздательского дела — вот, что представляет собой ваш законопроект». Это речь в законодательном собрании Франции, произнесенная 9 июля 1850. года, а кажется, что у нас в России.
Защита свободы завершилась изгнанием Гюго из Франции. Много лет в дали от родины, потом возвращение и снова до конца дней Виктор Гюго на страже свободы. Вот финал одной из его последних речей: «Тридцать четыре года тому назад я впервые говорил с трибуны Франции, с этой трибуны. По воле Бога мои первые слова были посвящены защите прогресса и истины, по его же воле эти мои слова — может быть последние — посвящены защите милосердия и справедливости».
Он намного обогнал свое время. Когда в середине XIX века провозгласил неизбежность союза всех народов и государств, объединенных идеалами декларации прав человека:


«Настанет день, когда пушки будут выставлять в музеях, как сейчас выставляют там орудия пытки, и люди будут изумляться, что такое варварство было возможно. (Смех и возгласы: «Браво!»), Настанет день, когда мы воочию увидим два гигантских союза государств — Соединенные Штаты Америки и Соединенные Штаты Европы (аплодисменты), которые, став лицом друг к другу и скрепив свою дружбу рукопожатием через океан, будут обмениваться своими произведениями, изделиями своей промышленности, творениями искусства, гениальными дарованиями...
Что же все мы — французы, англичане, бельгийцы, немцы, русские, славяне, европейцы,
американцы,— что же мы должны сделать, дабы этот великий день настал как можно скорее? Любить друг друга! (Варыв аплодисментов)».
Приведу еще одну мысль Гюго из той же речи на конгрессе, мира в Париже (1849).
«Законы, устанавливаемые людьми, не отличаются и не могут отличаться от божественного закона. Но божественный закон предписывает не войну, а мир. (Аплодисменты). Люди начали с борьбы, как мироздание началось с хаоса. (Возгласы:
«Браво! Браво!»). Что было их отправной точкой? Война: это очевидно, не куда они идут? К миру: это столь же очевидно».


Вспомним ответ Маркса на вопрос, в чем видит он смысл жизни. Ответ — борьба. Одна-
ко мы видим, что существовала и существует прямо противоположная точка зрения. Куда завела борьба нашу страну и все человечество, нам известно; а вот идти путем мира мы еще и не пробовали, хотя первые детские шаги нашей демократии делаются все же в том направлении. Прислушаемся к голосу Виктора Гюго. Будем искать мира, а не бесконечной борьбы.


Речь Виктора Гюго против смертной казни произнесена 15 сентября 1848 года.
Мысленно замените слово «Франция» словом «Россия», а слово «февраль» словом «август», и пусть слова писателя хотя бы немного смягчат наши сердца, задубевшие от политики.


СМЕРТНАЯ КАЗНЬ
15 сентября 1848 года
«Я сожалею, что этот вопрос, быть может самый важный из всех, ставится на обсуждение почти внезапно и застает ораторов неподготовленными.
Что касается меня, я буду немногословен, но слова мои будут исходить из чувства
глубокой, издавна сложившейся убежденности.
Господа, конституция, и в особенности конституция, созданная Францией и для Франции, обязательно должна быть новым шагом по пути-цивилизации. Если она не является шагом по пути цивилизации — она ничто. (Возгласы: «Превосходно! Превосходно!»).
Так вот, подумайте — что такое смертная казнь! смертная казнь есть отличительный
и вечный признак варварства. (Движение в зале). Всюду, где свирепствует смертная
казнь, господствует варварство; всюду, где смертная казнь — явление редкое, царит цивилизация. (Сильное волнение в зале).
Господа, все это — неоспоримые факты. Смягчение мер наказания — большой и серьезный прогресс. Восемнадцатый век — и в этом состоит часть его славы — упразднил пытки; девятнадцатый век упразднит смертную казнь! (Живейшее одобрение. Возгласы: «Да, да!»).
Возможно, вы не упраздните смертную казнь сегодня, но, будьте уверены, вы упраздните ее завтра или ее упразднят ваши преемники. (Возгласы! «Мы упраздним ее!» Волнение в зале).
Введение и вашей конституции вы начинаете словами: «Перед лицом Бога» и тут же хотите отнять у этого Бога то право, которое принадлежит ему одному,— право даровать жизнь и смерть, (возгласы: «Превосходно! Превосходно!»).
Господа, есть три вещи подвластные Богу, а но человеку: безвозвратное, непоправимое, нерасторжимое. Горе человеку, если он вводят их в свои законы! (Движение в зале). Рано .или поздно общество согнется под их тяжестью: они нарушают необходимое равновесие между нравами и законами; они делают человеческое правосудие несоразмерным; и вот что происходит в результате — подумайте об этом, господа, совесть в ужасе отступает перед законом. (Сильное волнение в зале).
Я поднялся ив ту трибуну, чтобы сказать вам только одно слово, но, с моей точки
зрения, слово решающее. Вот оно, это слово. (Возгласы: Слушайте! Слушайте!»).
После февраля в народе созрела великая мысль: на следующий день после того, как народ сжег трои, он захотел сжечь эшафот. (Голоса: «Очень хорошо!» Другие голоса: «Очень плохо!»)
Те, кто тогда влиял на его разум, не поднялись, л глубоко об «том сожалею, до уровня его благородной души. Ему помешали осуществить эту величественную идею.
Так вот! В первой статье конституции, за которую вы голосуете, вы только что освятили первую мечту народа — вы опрокинули трон. Освятите же и другую его мечту — опрокиньте эшафот. (Аплодисменты слева. Протесты справа).
Я подаю свой голос за полную, безоговорочную и окончательную отмену смертной казни».


Трудно поверить, что эта речь произнесена 144 года тому назад. Так медленно, такими
зигзагами петляет история, что и сегодня, когда Гюго исполнилось бы 190 лет, его слова все еще, намного опережают время. Не тешу себя мыслью, что уже сегодня, прислушавшись к Виктору Гюго, мы поставим общечеловеческое выше национального, а божеское выше человеческого. Знаю, что большинство людей все еще тешит себя иллюзиями национального превосходства и самоизоляции под видом суверенитета. Собственными глазами видел виселицу в Сирии, где по утрам вешают убийцу, но ни минуты не сомневаюсь, что пророчество Виктора Гюго об отмене смертной казни рано или поздно исполнится в России, как исполнилось оно ныне во многих странах Европы.


ВЕЩИЕ СНЫ НАБОКОВА

«Известия» № 65, 17 марта 1992 г.


Всего-то 20 лет прошло со дня издания романа Набокова «Просвечивающие предметы», и
вот теперь благодаря переводам А. Долинина и М. Мейлаха с ним впервые познакомится
русский читатель.
За 20 лет, конечно, много воды утекло. Умер Набоков, а нынешний переводчик его Михаил Мейлах в полной мере испил чашу страданий в ленинградской тюрьме, куда упекли его доблестные подручные партии за хранение «нелегального» Набокова и «тлетворного» Бердяева.
Теперь, когда кошмар, кажется, уже позади, позволим себе насладиться чистым искусством. Прочтем впервые один из последних романов Набокова.
Милый, добрый интеллигент Хью Персон влюбился на альпийском курорте в очаровательную американку-лыжницу. Долгие неуклюжие ухаживания, карабканье в гору с бьющимся в горле сердцем. И, наконец, как сказал Набоков, «он проник в ее замок». А потом что-то невообразимое: пожар в отеле, и он с ней, задушенной собственными руками.
Возвращение из психушки после выздоровления. Тот же курорт, тот же отель. Хью Персон хотел бы вернуть возлюбленную. Для этого надо все повторить, как было в ту ночь. Он устраивает пожар и, видимо, гибнет в огне, идя сквозь огонь навстречу своей любимой.
«Это, наверное, оно и есть: не грубая боль физической смерти, но иная, несравненно горшая мука, — таинственный ход, необходимый, чтобы душа из одного состояния бытия перешла в другое».
Таков финал. Конечно, он грустен. Любовь и смерть, любовь и безумие всегда рядом. Может, именно благодаря этому роману я вдруг особенно остро почувствовал, насколько прав был так и непонятый Достоевский, предостерегавший нас всех от избыточного доверия к человеку. У Набокова это сомнение переросло в конце жизни почти в уверенность. Человек не хозяин в собственном доме и потому весьма и весьма опасен.
Розовая мечта гуманистов, что человек-де по своей природе добр и прекрасен, видимо, на исходе XX века уходит в прошлое.
Как ни странно, но из этого с неумолимой логикой следуют и политические выводы. Горькие гроздья тоталитарных режимов, столь обильно разросшиеся в нашем столетии, почти все с привкусом личной патологии диктаторов. Правда, типаж менялся. В 30-х годах это обязательно человек в военной форме. жаждущий побед и сражений, начиная с 60-х — партийный бюрократ, застегнутый на все пуговицы, обильно приправляющий свою диктатуру гуманной лексикой.
Все равно неизбежно наступит страшная ночь и пожар в отеле, и кто-то из нас задушен.
Кого-то, возможно, удивит, что набоковский роман о любви и смерти пробудил во мне
воспоминание о кровавой тбилисской ночи, когда женщин убивали лопатами. Это был конец мечтаний о добром царе. Неконтролируемая парламентом власть рано или поздно сорвется в бойню. Утром диктатор проснется и, как герой Набокова, ничего не будет помнить о той кровавой ночи, но рано или поздно ему захочется повторить все сначала, и он обязательно подожжет наш отель, предварительно тщательно заперев все окна и двери, потому что так хочется вернуть задушенную возлюбленную — навсегда утраченную страну.
Я и сам удивился такому злободневному восприятию романа Набокова, но таково свойство чистого искусства. В отличие от прямой публицистики оно не связано с сиюминутной политикой и потому всегда актуально.
Надо сказать, что даже очень известными своими романами Набоков, говоря словами Маяковского, «над родной страной прошел стороной, как проходит косой дождь».
Как только отпал запрет, взахлеб прочли «Лолиту» и как-то смутились. Ближе нам оказался «Дар». Там Чернышевский высмеян, и поделом, за его полную глухоту к поэзии Фета. «Другие берега» тоже понятно, ностальгия по России, загубленной большевиками, воспоминание об отце — видном лидере партии кадетов.
Вот «Приглашение на казнь», где человека приговаривают к смерти за то, что он нематериален,— это уже сложнее. К тому же такой странный ритуал — преступник должен обязательно полюбить своего палача, обнявшись с ним перед казнью.
Глубже Набокова в смысл тоталитарного режима никто не проник. Давно ли у нас на площадях кипели ликующие толпы с плакатами «Слава КПСС». Изумленный Запад до сих пор не может понять, как могли мы столь мгновенно отказаться от горячей любви и, подобно герою «Приглашения на казнь», в самый торжественный момент рубки плюнули на все и ушли прямо с красной плахи, где обиженный палач до сих пор с недоумением посматривает на осиротелый топор. Когда же рубка?»... Эмигрантская критика в основной своей массе Набокова отвергла. Ей казалось, что писатель равнодушен-де и неотзывчив на наши боли. Обвинения, как ни странно, похожие на обычный «боевой комплект»
советского критика: уход от жизни, замкнутость на своем «я» (а надо, мол, на чужом),
сложность и формализм. Кстати, над этим мы мало задумывались. Советская эстетика существовала не только в Советском Союзе — это было всеобщее помешательство.
Набоков будет возвращаться в Россию по мере нашего выздоровления. Когда утратится интерес к уличным митингам и появятся цивилизованные формы парламентаризма, когда писатели от проблем приватизации и конвертируемости рубля обратятся к тому, ради чего существует настоящая литература, к проблеме любви и смерти, свободы и несвободы человека, т. е. к Набокову.
Достоевский, открывший преступление в глубинах души человека, видел спасение только в своей православной вере. У Набокова не было этого утешения. Испытав в детстве идеологический гнет иезуитского колледжа, он проникся стойким отвращением к любым посягательствам на свое «я».
На его могиле в Швейцарии нет никакой религиозной символики. Только имя. И все-таки у Набокова была своя религия. Он всю жизнь изучал причудливую окраску бабочек и твердо верил в «изумрудную скрижаль» Гермеса Трисмегиста, где еще в древности человеческая душа была уподоблена бабочке, томящейся в коконе земного тела.
Это не была вера в загробную жизнь. Скорей, это вера в бабочку.
Набоков не был реалистом. Он не верил, что реальность «дается нам в ощущениях», как
об этом написано в советских учебниках. «В ощущениях» человеку дается только иллюзия. Что же касается реальности, то, может быть, ее и нет вовсе. Он все время посмеивался над потугами реалистов показать в многотомных романах реальную
жизнь. «Реальная жизнь» казалась Набокову то кровавой фантасмагорией, то феерией. Он не гнался за реальностью, он дарил нам свои сны, но сны оказались вещими.
Еще один роман Набокова вернулся в Россию.


БЕСЕДА ПОЭТОВ

БЕСЕДУЮТ Булат Окуджава и Константин Кедров


«ИЗВЕСТИЯ» № 84, 8 апреля 1992


ОКУДЖАВА. Недавно меня спросили, как я отношусь к Бондареву. Я ответил: «Как аристократ к холопу». Руководитель Союза писателей на Комсомольском проспекте никогда не скрывал своих симпатий к путчу. Мы же стремимся к демократии. Я не скажу, что мы демократы. Понадобится много лет, чтобы мы стали демократами, но мы к этому стремимся.
КЕДРОВ. А можно представить такое противостояние в творческом союзе какой-нибудь цивилизованной страны?
ОКУДЖАВА. Ни при каких обстоятельствах. Я даже не могу представить себе подобной формы конфликта у нас в 19-ом веке. Писатели спорили, ссорились, критиковали друг друга, но сжигать чучело оппонента, как это сделали с Евтушенко!…
КЕДРОВ. Я ведь этих людей хорошо знаю. Одни были моими коллегами в Литературном институте, другие просто мои бывшие студенты. Многие из них весьма неплохо обучены.
ОКУДЖАВА. Да, но заправляет всем толпа «возбужденных невежд». Это термин Максима Горького.
КЕДРОВ. У меня постоянное ощущение, что кто- то очень умело руководит всем этим безумием. Это ведь не писательский междусобойчик, а настоящая политическая борьба, где на карту поставлена наша свобода.
ОКУДЖАВА. Я сейчас вспомнил один эпизод. Вот мы воевали, и я встретился через много лет с одной американской приятельницей, она доктор наук, очень интересный человек. Мы гуляем по Москве, и она мне говорит: «Почему ты воевал?» Я говорю: «Как почему? Я боролся с фашизмом». Она так на меня посмотрела странно очень, но ничего не сказала. И теперь я понял. Она посмотрела на меня как на идиота. Потому что я тоже был фашист, только красный.
КЕДРОВ. Я с этой мыслью можно сказать в жизнь входил. Между КГБ и Гестапо разницы никакой. Если людей пытают и убивают во имя идеи, как бы она не называлась, это чистейшей воды фашизм. Кто Лорку расстрелял, тот и Мандельштама в советском Освенциме сгубил. Евгений Винокуров сказал мне недавно, что понял это, когда вернулся с фронта.
ОКУДЖАВА. Нет, я не понял. Я позже стал понимать.
КЕДРОВ. А как пытали Заболоцкого, что он признался в подземном рытье туннеля от Лондона до Бомбея. А про душу стал писать на лагерном языке: «Гони ее от дома к дому, тащи с этапа на этап». Это душу- то бессмертную таскать по этапам. Вот до чего всех нас довели.
ОКУДЖАВА. Я вспоминаю, как хоронили Заболоцкого. Это был конец 50-х годов. И тогда Слуцкий сказал: «Наша многострадальная литература потеряла еще одного поэта». Я помню, какой шок был среди собравшихся от слова «многострадальная». Это считалось тогда чудовищным. Как это, наша литература и вдруг «многострадальная». А сегодня попробуйте объяснить молодому человеку, что в этом слове есть что- то запретное. Не великая, не прекрасная, а многострадальная.


«И НЕНАВИДЯЩИХ НАС ПРОСТИМ»

«Известия» № 98, 24 апреля 1992 г.


26 апреля первая Пасха без коммунистов, но сам дух этого праздника призывает нас
к единению со всеми, даже с теми, кто 73 года делал этот величайший праздник полузапретным. Помните: милиционеры и дружинники, проверяющие документы у входа, истошные вопли в мегафон «разойдись» в самый светлый момент Крестного хода. Замечательный проповедник, священник отец Всеволод Шпиллер рассказывал мне в 70-х годах такой эпизод.
— Я прошу разрешения на Крестный ход, а мне говорят: «Мы не можем обеспечить общественный порядок, поэтому проводите Крестный ход в церковном дворе». — «Но там же будет масса людей!» — «Не беспокойтесь, людей не будет»,— с ухмылкой ответил представитель властей.
Все это надо теперь забыть и простить: «С радости» обнимем друг друга. И ненавидящих нас простим» – так поется в пасхальном песнопении. А еще в пасхальную ночь читается слово св. Иоанна Златоуста, произнесенное им в IV веке, 1600 лет тому назад: «Итак, все войдите в радость Господа нашего!— первые и последние, получите награду! Богатые и бедные, ликуйте друг с другом! Трудившиеся и нерадивые, почтите настоящий день! Постившиеся и непостившиеся, возвеселитесь ныне!.. Никто не плачь о грехах своих: ибо из гроба всем воссияло прощение. Никто не страшись смерти: ибо от нее освободила всех ас смерть нашего Спасителя... Смерть, где твое жало? Ад! Где твоя победа... Воскрес Христос: нет ни одного мертвого во гробе!»
А спустя полтора тысячелетия Николай Васильевич Гоголь писал, празднуя Пасху в далекой от России Италии:


«В русском человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресения. Он
это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюду в других странах день этот почти не отличен от других дней,— те же всегдашние занятия. Та же вседневная жизнь, то же будничное выражение на лицах, он чувствует грусть и обращается невольно к России. Ему кажется, что там как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представляется — эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который, как всю землю сливает в единый гул, это восклицание «Христос Воскресе», которое заменяет в этот день все другие приветствия, этот поцелуй, который раздается только у нас,— и он готов почти воскликнуть: «Только в России празднуется этот день так, как ему следует праздноваться!» Разумеется, все это мечта, она исчезнет вдруг, как только он перенесется на самом деле в Россию... Все человечество готов он обнять, как брата, а брата не обнимет. Отделись от этого человечества, которому он готовит такое великодушное объятие, один человек, его оскорбивший, которому повелевает Христос в ту же минуту простить,— он уже не обнимет его. Отделись от этого человечества один, страждущий видней других тяжелыми язвами своих душевных недостатков, больше всех требующий состраданья к себе,— он оттолкнет его и не обнимет. Выгнали на улицу Христа вместо того, чтобы призвать его к себе в дома, под родную крышу свою, и думают, что они христиане.
Но зачем же еще уцелели кое-где люди, которым кажется, как бы они светлеют в этот день и празднуют свое младенчество, то младенчество, от которого небесное лобзанье, как бы лобзанье вечной весны, изливается на душу, то прекрасное младенчество, которое утратил гордый нынешний человек! Зачем еще не позабыл человек навеки это младенчество и, как бы виденное в каком-то отдаленном сне, оно еще шевелит нашу душу! Зачем все это и к чему это! Будто неизвестно зачем! Будто не видно к чему! Затем, чтобы хотя некоторым, еще слышащим весеннее дыхание этого праздника, сделалось бы так грустно, как грустно ангелу на небе…
Лучше ли мы других народов! Ближе ли жизнью ко Христу, чем они! Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. «Хуже всех мы прочих» —
вот что мы должны всегда говорить о себе. Но есть в нашей природе то, что нам пророчит это».


Не сбылась в XX столетии мечта Гоголя. Не пришли мы ко Христу раньше других народов, а бросились в кровавые объятия красной химеры века, но душа наша по-прежнему открыта навстречу Светлому празднику. И величайшая заслуга православной церкви в том, что она сохранила этот праздник для нас, невзирая на все запреты.
Иерархи православия такие же люди, как и мы с вами. Не все, подобно св. патриарху Тихону, предпочли мученический венец компромиссу с богопротивной властью. Ложь о благополучии церкви в условиях полной несвободы звучала из уст трех патриархов, сменивших св. Тихона. Когда в 60-х годах два священника — Эшлиман и Якунин направили письмо, к патриарху, протестуя против слияния церкви с КГБ, они получили очень странный ответ: «Своим посланием вы нарушаете тихое течение нашей церковной жизни». «Тихое течение» сопровождалось закрытием 10.000 церквей, доносами на прихожан, приходящих в храмы, арестами и травлей священников, не желающих совершать грех иудин. Ушел из жизни раньше срока священник Эшлиман, затравленный властями, отец Глеб Якунин был заключен в тюрьму. Во время августовского путча он был в первых рядах среди защитников Белого дома. Дело совести каждого верующего — каяться или не каяться ему в сотрудничестве с Лубянкой. Наше дело — любить и прощать. Недавно один священник сказал очень правильные слова: «Мы должны различать понятия «грех» и «грешник». Грех следует осуждать, а грешников мы должны любить»
В пасхальном же песнопении поется: «Простим вся воскресением». Будем прощать мы, 'простят и нас. Болезнь тоталитаризма, поразившая тело церкви, не затронула ее душу. Можно только позавидовать миллионам христиан, которые в наше время верят в воскресение, прощение и любовь. Но «вера без деда мертва есть», что-то не видно дел...

ДАЖЕ МАРКС ПРОТИВ СМЕРТНОЙ КАЗНИ

«Известия» № 8 май 1992 г.


Читатели по-разному отреагировали на призыв Виктора Гюго отменить смертную казнь, прозвучавший в XIX веке. К сожалению, большинство все еще верит в силу насилия. Ни
чего другого и не могло быть в нашем обществе», где 70 лет культивировалась и насаждалась «высшая мера».
Приятным исключением оказалось письмо В.Рофмана из г. Темиртау-2 (Казахстан). Читатель справедливо упрекает меня в необъективном отношении к Карлу Марксу. Оказывается, идеолог классового насилия был тоже противником смертной казни. За это честь ему и хвала!
Итак, вот мысли К. Маркса о недопустимости смертной казни, любезно предложенные нам В.Рофманом. Выдержки взяты из статьи К. Маркса «Смертная казнь».


«...Весьма трудно, а может быть, вообще невозможно найти принцип, посредством которого можно было бы обосновать справедливость или целесообразность смертной казни в обществе, кичащемся своей цивилизацией».
«...Наказание есть не что иное, как средство самозащиты общества против нарушений условий его существования, каковы бы ни были эти условия. Но хорошо же то общество, которое не Знает лучшего средства самозащиты, чем палач».
«...Не следует ли серьезно подумать об изменении системы, которая порождает эти преступления, вместо того чтобы прославлять палача, который казнит известное число преступников лишь для того, чтобы дать место новым?»


Прекрасные слова. Видимо, Ленин и Дзержинский со Сталиным плохо читали Маркса, если, называя себя марксистами, после таких-то золотых мыслей покрыли всю Россию чрезвычайками, трибуналами и особыми совещаниями.
Я не надеюсь, что смертная казнь в России будет отменена, Она стыдливо именуется у нас «чрезвычайной мерой», или «исключительной мерой наказания», но я лично сторонник определения, данного еще Львом Толстым, — запланированное убийство.
Больное общество нисколько не смущает, что каждый год из-за неизбежных судебных ошибок мы убиваем и будем убивать впредь невиновных. Каждый считает, что его-то уж это никогда не коснется.
Коснется! Если вы разрешаете убить другого, не признаете, что человеческая жизнь священна и неприкосновенна, не удивляйтесь, коль рано или поздно убийца войдет в ваш дом.
Простая заповедь «Не убей» прозвучала на Синае 6000 лет тому назад, но это заповедь Бога. В ответ на это мы, как завороженные, повторяем заповедь сатаны: «Убей».
Мотивировка, почему надо убить, меня опять же мало волнует, Над оправданием убийства в поте лица трудятся книжники и фарисеи всех времен и народов, но не удивляйтесь после этого, что никто не дорожит вашей жизнью.
Посмотрите в микроскоп на одну живую клетку, чтобы убедиться, как сложно она устроена. Ни один, самый совершенный научный институт не сможет воссоздать даже одно клеточное ядро, а мы спокойно уничтожаем мириады творений, не нами созданных, и очень хорошо себя чувствуем.
Непостижимо сложён мозг всякого живого существа, особенно человека. Никто не знает,
почему и как он работает, откуда возникают мысли о невозможности убийства и кровавые
бреды о том, что надо убить другого только за то, что он другой, но мы не можем воссоздать даже интеллект мухи, как же берем на себя смелость уничтожить человека?
Религиозная вера в «расстрел», как наилучший способ установления порядка, привела
и красных, и белых к террору 37-го года, а всю европейскую цивилизацию к хаосу второй мировой войны.
Сейчас вера в грубую силу основательно поколеблена во всех цивилизованных странах. К
сожалению, арабский мир, Россия и вся Азия все еще лелеют смертную казнь. Дошло до того, что мы стали идеализировать Столыпина, пытавшегося утвердить в России свои реформы рычагом виселицы. Случилось то, что должно случиться, — «поднявший меч от меча и погиб». Я вовсе не радуюсь этому обстоятельству: расстрел Колчака, убийство Столыпина, расстрел Ежова и Ягоды такие же ужасные деяния, как и то, что творили эти люди, пока были живы. Никакие самые крутые меры не снизят преступность и не смягчат жестокость нравов в нашей стране, пока в ней можно отнимать человеческую жизнь.


На своей земле

БЕСЕДА КОНСТАНТИНА КЕДРОВА С НАТАЛЬЕЙ СОЛЖЕНИЦЫНОЙ

«Известия» № 121, 25 мая 1992 г.


— Мне, как и многим людям, очень хорошо запомнилось ваше заявление в дни высылки из страны в 1974 году. Его передавали тогда сквозь глушилки многие радиостанции. «Вынести эту боль дает только вера — мы вернемся. Не знаю, когда и как, но верю твердо». Сейчас, когда предощущение сбылось, какие чувства вы испытываете?

Н.С. — Заявление было сделано здесь, но голос мой звучал уже оттуда. Это было мое прощание, которое я распространила в самиздате за два дня до отъезда. Тогда это звучало иррационально, но действительно у нас была полная уверенность, что мы вернемся; и сейчас многие говорят, что они запомнили это заявление, но при этом подумали «ну и наивные же люди...». А мы действительно верили. Тверже всех Александр Исаевич. У меня надежда начала пропадать в начале 80-х. Уже шла афганская война. Я чувствовала, как все заледеневает, но он всегда верил, что вернется. Не только книгами, а просто
ногами.

— Предчувствие сбывается, слава Богу. А что вы думаете о сегодняшних днях? Были у вас б этом разговоры с А. И.?

Н.С. — О нынешнем времени мы говорим ежедневно. Чувство такое — коммунизм рухнул, не » том смысле, что его больше нет на нашей земле. Он рухнул, как идея. Даты советского коммунизма будут 1917—1991-й. Так мы думаем, так мы чувствуем. Однако еще долго в среднем звене и по всему пространству страны будет хозяйствовать, не только портить людям жизнь, а просто не давать им идти вперед. Как идея рухнул, как строй, но как реальный образ жизни огромного числа людей, он, конечно, еще будет
долго. И годы будут очень тяжелые. Это несомненно. Однако легче, чем раньше. Просто
потому, что вектор сменился. Мы все-таки выбираемся из бездны. Вот такой трудный оптимизм у нас.

— Это, пожалуй, общее ощущение, с которым мы все живем, «трудный оптимизм».

Н.С. — Ну замечательно, потому что все-таки мы далеко в Вермонте, и если оценки совпадают, то нам это радостно.

— Все-таки есть что-то чудесное в самой судьбе Солженицына. Рак, смертельный яд КГБ — все оказалось бессильным, все он переборол. Как вы думаете, а можно надеяться, что во всей стране тоталитаризм удастся перебороть, как удалось перебороть Солженицыну этот смертельный яд?
Н.С. – Несомненно. Я бы только не называла это тоталитаризмом. Ситуация может обостряться в какие-то моменты, но буквального подавления властью уже нет. И вот вы, и ваша газета — лучшее тому поручительство. Когда есть хотя бы такая, еще не полная, но уже довольно разливистая свобода прессы, тоталитаризма быть не может. Нет тотального владения телом и душой граждан. Конечно, в провинции — люди во власти старого гораздо больше, чем здесь, но все равно это уже не тоталитаризм. Так что никаких
сомнений, что мы это превозможем, нет. Хотя это будет, возможно, долго и трудно, и Александр Исаевич говорит, что, быть может, он и не доживет до светлых лет России. Ну кто знает?

— Будем все же надеяться, что доживет.

Н.С. — Будем надеяться. Мы, как нам кажется, здраво видим те тяжести, которые еще будут над нами довлеть.

— Вот уже и назрел вопрос, который напрашивался еще в начале. Как самочувствие Александра Исаевича?

Н.С. — Хорошее. Для человека, который сначала воевал всю войну, потом пережил тюрьму, лагеря, потом рак, потом единоборство с системой,— для человека с такой судьбой состояние его здоровья почти чудесное; и работоспособность очень высока. Он работает 14 часов в день, почти двойной рабочий день. И так ежедневно.

— Да, в России так работают, увы, немногие. Все больше жалуются на жизнь и трудности бытия. А над чем трудится сейчас А. И.?

Н.С. — Это и исследовательская работа, и окончание тех вещей, которые были прежде начаты, но не окончены по условиям жизни довольно бурной, с крутыми и недобровольными поворотами. У А. И. есть вещи, которые были начаты и отложены,
например, ради «Архипелага». Ряд таких рукописей он должен закончить, и некоторые отпочкования от «Красного колеса» сейчас в такой стадии, что бросить их было бы недопустимо. И вот работает каждый день по 14 часов, вот уже много лет. И
выдерживает это. Стало быть, здоровье позволяет.

— Я знаю, что и вы участвуете в этой работе.

Н.С. — Да, нам обоим помогает справиться с горой материала то, что мы оба математики. По тому что материал огромный и, чтобы организовать его и эффективно использовать, надо уметь еще и классифицировать, и положить его на верные места. Даже чисто физически поместить.

— Что выходит в печать в результате такой титанической работы?

Н.С. — Вот выпустили уже 20 томов собрания сочинений А. И. А еще две серии исторических книг. Одну редактирует А. И., а другую курирую я. Это — «Исследования новейшей русской истории», вышло уже 9 книг. А в серии мемуаров («Всероссийская мемуарная библиотека») обо всем страшном, что пережито Россией в этом веке, всего 11 книг, и выходит 12-я.

— И это не устарело. Как ни странно, каждый раз убеждаешься, что население все еще
очень плохо представляет глубину и масштабы зверств коммунистического режима. Некоторые все еще думают, что это лишь отдельные мрачные эпизоды великого и правого дела, и никак не могут понять, что только зверства и были...

Н.С. — Мы очень надеемся, что нам удастся переиздать в России вышедшее за рубежом, а
затем хотим предложить эти серия на Родине продолжить. Ведь здесь сокровища хранятся у людей в рукописях.

— Ну а главная цель вашего приезда?

Н.С. — Мой приезд — это начало нашего возвращения.

— Оптимист говорят: Солженицын вернется. Скептики понимают, как это сложно и сомневаются.

Н.С. – Ну, это просто внимательные и невнимательные читатели Солженицына. Те, кто его прочел, я даже не говорю «Красное колесо», ну, «Теленка», скажем, те, конечно, понимают, что Солженицын вернется.

—Что нужно сделать для этого конкретно?

Н.С. — Здесь надо еще немало положить кирпичиков. Вот в этот приезд нужно легализовать «Русский общественный фонд» в России. Это первой детище А. И. сразу после высылки из страны. Первое, что он сделал в изгнании, — официально передал все гонорары от издания «Архипелага ГУЛАГ» на всех языках, во всех странах безвозвратно и навсегда в этот фонд. Тогда мы жили в Швейцарии, и фонд — официальная организация, признанная швейцарским правительством. У него было две задачи: помочь физически выжить жертвам тогдашнего ГУЛАГа и другая, культурная.

— Сегодня помощь жертвам ГУЛАГа в России более чем актуальна. Бывшие узники лаге-
рей и тюрем теперь часто обречены на полуголодное прозябание.

Н.С. — Совершенно верно! Но тогда мы могли заниматься только теми, кто сидит. Помогали их женам, родителям, детям. А сейчас мы впервые можем себе позволить помогать и бывшим жертвам ГУЛАГа. Всем, конечно, помочь невозможно. В первую очередь помогаем долгосидчикам, тем, кто сидел и в сталинских, и в брежневских лагерях.

— Неужели и сейчас есть препятствия в официальном признании деятельности такого фонда в России?

Н.С. — Ситуация пока парадоксальная. Русский, писатель написал книгу о страданиях миллионов в своей стране. Отдал все доходы от этой книги жертвам насилий, и этот фонд не признан пока только в одной стране, в России. Нет методики признавания западных фондов.

— Ну прямо как в Англии, где прецедент подчас имеет силу закона. Что мы за страна!
Нет ничего плохого в мире, что бы не переняли мы в наихудшем варианте...

Н.С. — Есть у меня и другое дело. Я хочу познакомиться с работой литературного представительства Солженицына, которое так добро приютил Дом Марины Цветаевой в Москве. Вот мы с вами сидим в этом прекрасном доме, я тут впервые, и мы очень
благодарны музею!

— О семейных делах мы так не поговорили.

Н.С. — Со мной приехали три сына, двоих вы вот видели. Ребята взрослые. Как им покажется в России? Для нас это очень важно. Ермолай и Степан небыли здесь ни разу. Для них это первое знакомство с Родиной. И это вещь, знаете, таинственная. Конечно, мы их старались вырастить русскими, с русским языком, с любовью к русской культуре; но ведь любить не прикажешь. Любовь нельзя вырастить. Удалось или не удалось — не знаю. Вот увидим.

— Да, этот вопрос у многих возникал сразу после вашего изгнания, когда вы заговорили
о детях. Можно ли в другой стране вырастить человека русским?

Н.С. — Старались. Язык у них свободный у всех, и не только устный. Они научились читать по-русски прежде, чем пошли в английскую школу.

— Вы собираетесь вернуться всей семьей?

Н.С. — Твердо речь идет о возвращении Александра Исаевича, моем и моей мамы.

— А дети?

Н.С. — Они будут решать сами. Мы надеемся, что, закончив обучение в университетах, они рано или поздно вернутся все.

— От этого зависит и ваше возвращение?

Н.С. — Нет. Наше возвращение — вопрос решенный.

— Где вы собираетесь жить?

Н.С. — А.И. не может и не хочет жить в городе. Нужно искать что-то за городом, надо сказать, что я в глубокой растерянности от. этой задачи. Никакой я не покупатель по складу и тем более не покупатель домов. Я себя чувствую хорошо, когда вот у меня есть комната и надо в ней расставить книги и пластинки. Это — понимаю; а вот купить дом — для меня задача очень трудная.

— И все же есть какие-то сроки, в которые вы хотели бы уложиться с этим нелегким делом?

Н.С. — Это очень сложно. У нас огромный архив, свое издательство и библиотека, и, как мне объяснили сведущие люди, найти дом, который без достройки все это вместит, практически невозможно.

— Значит, придется строить?

Н.С. — Может быть, не знаю. Вообще, до нашего возвращения Александр Исаевич должен закончить все начатые вещи. Если он не завершит их в Америке, они так и останутся неоконченными. Это невозможно для писателя, это как ребенка своего убить. Не только потому, что здесь жизнь начнется совсем другая, и он хочет, чтобы она была другая. Хочет перестроить весь образ жизни, приехав сюда. А. И. не собирается никуда баллотироваться, ни занимать какой-либо пост, но хочет много общаться с людьми. В Америке для его исследовательских работ — идеальные условия, поточу что он
пользуется международным межбиблиотечным обменом.

— А разве нельзя им пользоваться в России?

Н.С. — К сожалению, нет. Россия не входят в эту межбиблиотечную сеть. Сейчас А. И. может получить буквально любую книгу, чаще в виде микрофильмов, из любой точки земного шара. Такого счастья он в общем-то не испытывал никогда. Надо видеть его лицо, когда он получает ожидаемые книги. А здесь даже Ленинка работает с перебоями. Вот почему, когда меня спрашивают о времени возвращения, я отвечаю, что я была бы счастлива поделиться сроками со всеми, но ответить на это пока не могу не только я, но даже А. И.

— Что значит возвращение для Солженицына?

Н.С. — Он считает, что этот переезд будет последним в его жизни. Вероятно, он прав. И переезд этот нужно серьезно подготовить. Ведь за всю его жизнь это будет только второе
добровольное и желанное перемещение.

– А каковы были все другие?

Н.С. — Да почти все — вынужденные или прямо насильственные. Война, тюрьма, лагерь, ссылка, даже две: в 50-е годы, а потом в 70-е. Было у него радостное возвращение из Казахстана в Среднюю Россию В 1956 году. Он ведь с юга, но всегда мечтал жить в Средней России. Я имею в виду, конечно, не простые переезды, смены адресов, но смены состояний. И вот ему теперь предстоит еще одна смена. Счастливая, несмотря на то, что он ясно понимает, как это будет трудно и бытово, и физически. Мы ждем этого, как какого-то внутреннего праздничного свершения.

— Будем надеяться, что так и будет. У нас жизнь трудная, но по-своему интересная.

Н.С. — У нас она и там интересная: но дело в том, что, пожив в изгнании, увидев на Западе много замечательного, и вырастив там сыновей, тем не менее вот я вам скажу, что
человек должен жить на Родине. Это состояние нормальное, естественное. Если же он уезжает, то уж лучше пусть становится иностранцем.

—.До сих пор это никому из писателей не удавалось. Даже Набокову с его «аглицким»
воспитанием.

Н.С. — Мы этого не делали сознательно. И детей старались от этого уберечь. У большинства эмигрантов дети уже иностранцы. Вот наши дети, по счастью, нет.

— У вас есть поблизости православный храм?

Н.С. — Даже два, но служба в обоих идет на английском языке. Мы единственные русские
во всем приходе, кроме семьи священника. Но у нас есть домовая церковь, в которой иногда служат по-русски, но это редко, к сожалению.

— А нам здесь порой кажется, что все идет страшно медленно, какой-то круг безысходности.

Н.С. — И нам из Вермонта кажется, что все преступно медленно. Годы перестройки — это сухой расстрел страны. Сколько времени потеряно — вообще ее не было, Только КГБ перестроилось.

— КГБ перестроилось?!

Н.С. — Они — «перестроились». Укрепились, усилились, ну приспособились. Так что вообще они страной все еще владеют, конечно.

— Все же какое ваше самое сильное первое впечатление?

Н.С. — Этот вопрос для меня врасплох, потому что первый момент для меня еще не прошел. Я все еще еду из аэропорта. Что меня действительно поразило — это как раз не перемены, а наоборот, узнавание. И еще лица. Лица действительно родные. Вот вы не понимаете: 18 лет живешь среди англосаксов. И люди прекрасные вокруг нас в Вермонте, мы с ними дружим. Но здесь, начиная с аэропорта, люди, которых я не знаю, просто вижу в окно – все подряд, ну до чего же родные лица. Милые. Есть и противные, а все равно свои.

— «И дым отечества нам сладок и приятен»?

Н.С. — Я — среди своих. Это не значит, что я умиляюсь. Я просто говорю, что человек должен жить на Родине. Естественное счастливое состояние — жить там, где прошло детство. Пусть ездить, куда угодно, а жить на Родине.

— Вы заметили кресты, восстановленные на храмах?

Н.С. — Ну, конечно! Завтра воскресенье, пойдем в церковь, на своей земле. Нам есть за что Бога благодарить.

— Я это рассматриваю как чудо.

Н.С. — Это несомненно чудо, но чудо — есть то, что в жизни все время происходит. И проблема не в том, что чудес нет, а в том, что мы не видит их, занавешиваемся от них.

— Все верили закономерности, а они оказались выдуманными. А верить-то надо было в
чудо. Как бы ни сложились события далее, видеть вас на Родине для нас радость.

Н.С. — А для нас — счастье.


ПИСАТЕЛЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ СИЛОЙ ОБЪЕДИНЯЮЩЕЙ, А НЕ РАЗДЕЛЯЮЩЕЙ.

С Натальей Солженицыной беседует обозреватель «Известий» Константин Кедров

«Известия» № 168, 23 июля 1992 г.


— Об Александре Исаевиче слишком много политических разговоров, но ведь прежде всего он писатель. Понятно, что России слово «писатель» значит нечто большее, чем в Европе. В европейском понимании писатель — это человек, обладающий тонким литературным стилем, — в России это и учи«ль жизни, и пророк, и политический деятель, но все же слово «писатель» гораздо шире каждого из тих понятий. Хотелось бы поговорить об А. И. как о писателе.

Н.С. — Я не литературный критик, мне говорить об А. И. как о писателе, может быть, и неуместно, но одно могу сказать: попытки расчленить его на писателя, человека, публициста, эссеиста -- они совершенно нелепы как по отношению к А. И., так и вообще. Увы, попыток таких много. Это механическая вивисекция, которой можно заниматься либо по некоторому невежеству, облеченному как бы в иные задачи. У меня впечатление,
что большинство занимающихся таким расчленением преследовали задачи именно нелитературные. Вот есть желание поспорить с Солженицыным. Но он —.крупен, сложен, придется иметь дело со всем многообразием им написанного, — уж очень это
трудно, куда проще недостаточность собственных аргументов восполнить рассечением на
секторы, — и будем спорить с каждым отдельным сектором. Такая антигулливеровская тактика.

— Недавно была международная конференция о творчестве Солженицына, и там говорилось, в частности, что внешне А. И. совершенно традиционный писатель, в традициях XIX века, а между тем (это загадка) сразу видно, .что это современный писатель, что это именно современная литература, и вовсе не только потому, что
здесь современное содержание и многие узнаваемые политические моменты. Есть какая-то тайна писателя Солженицына, который вроде бы пишет в эстетических традициях добротного реализма XIX века но тем не менее современнейший писатель. Уже не только XX, но и, может быть, XXI века.

Н.С. — Ну если начать с более частного, с формы, я бы сказала, что у Солженицына все-таки не классическая, не XIX века энергия прозы, энергия языка. В этом смысле он, конечно, писатель XX века. Под энергией я разумею плотность и взрывную силу самого языка. Недаром он считал своими непосредственными учителями Замятина и Цветаеву, прозу Цветаевой. Он об этом говорил в одном из интервью в 70-х годах.

— Это очень многое проясняет. А в «Круге первом», да и в «Архипелаге ГУЛАГ», я бы
сказал, там дантовские традиции. Еще Пушкин говорил, что сама композиция ада у Данте уже свидетельствует о грандиозности замысла. Я все время |вспоминал об этом, читая «Архипелаг ГУЛАГ», ведь совершенна сама архитектура романа.

Н.С. — Да, тут была какая-то сопричастность, какая-то заранее вложенная отданность вот этому большому жанру. А. И. прочел «Войну и мир», когда ему было 10 дет, и. с того момента был захвачен толстовской композицией и самой идеей исторического романа. Он позже, в 10 лет, решил, что будет писать русскую революцию, но уже в 10 лет знал, что писать ее можно только как огромную эпопею, а не как собрание анекдотов или лишь один хорошо разработанный анекдот. Ну «анекдот» в старом смысле слова – короткий сюжет.

– В нашем разговоре несколько неожиданно возникло имя Марины Цветаевой в связи с ее прозой. Ну а как А.И. относится к ее поэзии?

Н.С. — Очень любит ее Как раз сравнительно недавно перечитывал подолгу и целиком наших поэтов и пережил заново поэзию Марины Цветаевой со взрывами восхищения и с огромной к ней признательностью.

— Я всегда чувствовал особую энергетику Солженицына, не подозревая, как это глубоко
внутренне связано с энергетикой поэзии XX века. Уж ее-то Цветаева аккумулировала всю целиком, чуть ли не в каждой строке. А еще у А.И. есть любимые поэты?

Н.С. — Есть, конечно. Солнечно любимый им поэт, всегда присутствующий в его жизни на всех уровнях — и в творческих, и бытовых, каких угодно, просто не уходящий из его жизни, как разлитая, все пронизывающая субстанция – это Пушкин. Не зализанный, не заглазированный — живой Пушкин-поэт, пушкинское начало, пушкинское мироощущение — это то, рядом с чем, в лучах чего, в химии чего А. И. ощущает себя счастливым.

—А из поэтов XX века есть кто-либо, кроме Марины Цветаевой, близко стоящий к А. И.?

Н.С. — Он очень высоко чтит Ахматову и очень высоко ценит Пастернака. В молодости было другое восприятие. А. И. Описывал уже, как в тюрьме, в лубянской камере, только что посаженные московские студенты читали ему стихи Пастернака. Тогда, с его военным опытом, Пастернак показался А. И. далек, он не стал его поэтом. Но еще ведь и Пастернак жил свою жизнь. Вот он прожил ее, вот он умер, вот он остался. И, прочтенный заново,
прочтенный насквозь, обрел глубокое чувство со стороны А. И. Скажу еще об Ахматовой. Высота сводов, которые она выстроила, и чистота воздуха внутри этих сводов всегда очень влекли А. И. Он относится к ней как к высокой-высокой Даме русской поэзии. Даме с большой буквы.

— А чью прозу выделяет А. И.?

Н.С. — Он считает Пушкина-прозаика неиссякаемым источником для нас, и не раз удивлялся, что его динамичная, сжатая и совершенная в ее простоте проза почти не нашла продолжателей. Из русских прозаиков XX века Замятин очень привлекал А. И., он увлечен был его синтаксисом и считает, что никто не достиг такого искусства лаконического портрета, как Замятин. Уже в изгнании А. И. высоко оценил Шмелева, особенно «Солнце мертвых» и «Лето Господне». Но самый любимый его писатель, кого с юности и по сегодня А. И. ощущает своим старшим братом, — это Михаил Булгаков.

— Мне всегда казалось, что высокая поэзия присутствует в каждой главе, а иногда в отдельном слове у Солженицына. Обидно, что критики часто обманываются, обращая внимание только на документализм его прозы. Документов напечатано много, а будет еще больше, но разве заменят они, скажем, удивительную поэтическую притчу «Улыбка Будды»? Этот золотой Будда в тюремной камере, лишенный даже отдаленного света
из-за решетки, как трагична его улыбка. В искусстве так получается, что как раз придуманное и есть великая правда.

Н.С. — Так случается. Но мы все остаемся внутри разговора о форме, а говоря о Солженицыне, совершенно невозможно говорить о форме в первую очередь. Она может быть разной, это не самое главное в нем. В нем самое главное — о чем он пишет и до какой глуби в душе каждого пытается добраться, к чему он взывает. Сам А. И.
формулирует свой метод исследования так: чтобы понять всякую ложь, надо понять, из какой правды она исказилась.

— Это очень глубокое истинно, христианское, по духу даже не высказанное, а воспринятое. Потому что только в публицистике существует ложь отдельно, а правда отдельно. В душе человека и относительно все это, и переплетено, и в то же время существуют полюсы добра и зла.

Н.С. — Именно этот метод и обеспечивает И.А. правду, до которой он докапывается, и тот отклик в читателях, который он находит.

— Я помню, еще в юности прочел «Один день Ивана Денисовича» и до сих пор ощущаю
вкус той хлебной корки, которую Иван Денисович рассасывает, стараясь растянуть как
можно дольше ощущение хлеба.

Н.С. — Он жует ее деснами, мнет деснами.

— И так же этот юноша, который прячет Евангелие за щекой, и его бьют за это и по
правой, и по левой щеке. Хлеб и заповедь Христа «Если ударят в правую щеку, подставь левую». Заповедь за щекой во рту. Вспоминаются удивительные слова из псалма Давида
«Вкусите и видите яко благ Господь». Истину можно вкусить. У Солженицына такая конкретность и точность духовной истины — до вкуса, до осязания. Такова первая напечатанная вещь А. И. Последняя для читателей—«Красное колесо». Здесь А. И. эпик, повествователь или как говорил Достоевский, «хроникер». Т. е. он как бы на
расстоянии от героя?

Н.С. — Нет. На самом деле он пишет каждую главу как бы изнутри того персонажа, которому посвящена глава. У него мгновенно меняется языковый фон. Это искусство огромное. Глава с генералом Алексеевым «е имеет ничего общего ни синтаксически, ни лексически сглавой о Керенском, ни с главой об императоре или с главой о Милюкове. Если вы заметили, во многих главах не называется вначале имя персонажа, о котором идет речь. Довольно длинный речевой пассаж идет как бы анонимно, и тем не менее вы сами угадываете героя, — по языковому фону, по синтаксису и энергии речи, присущей только денному персонажу. И это не просто смена звуковых регистров. Автор дает возможность выразить себя каждому. Дает возможность читателю увидеть событие глазами совсем размыве людей, которые играют в «ем разную роль иди по-разному его на себе испытали. Он дает народу не возможность высказать свое совокупное, но из «единиц» составленное свидетельство об этом обвале XX века.

— А вы знаете, это и есть то, что Бахтин называл таким мудреным словом «полифония» — многоголосие. У А. И. я впервые увидел его в главе о Сталине, где психология тирана дана через убогий язык его работы «Марксизм и языкознание». Это действительно очень тонкий ход, когда через примитивную грамматику, убогую лексику и одномерный синтаксис Джугашвили мы можем заглянуть в адскую бездну его души. Ведь А.И. пользовался настоящей речью «вождя» просто высветив изнутри каждое слово, и король оказался голый перед всеми, кто может это прочесть по-русски.

Н.С. — Так же точно и в публицистике А. И. — это так нелепо, когда отделяют его публицистику от прозы. Даже только по языку видно, как в публицистике пульсирует тот же человек и тот же художник.

— Да. Я, признаюсь, люблю «Бодался теленок с дубом» больше всех других вещей А. И.
Тут какая-то удивительная вещь. С одной стороны, все детали узнаваемы, вплоть до шашлычной на Тверском, снесенной бульдозерами Суслова. Там теперь пустое место, и каждый раз, когда я миную эту «скверную» (там теперь сквер) пустоту, почему-то вспоминаю «Бодался теленок с дубом». И ключевое слово из этой вещи, когда КГБ разбросал всюду свои микрофончики и разверз свое «зреймо» — «Знай наших, поминай своих». Я гляжу на хмурое московское небо, и всюду это «зреймо».

Н.С. — Вот такие слова, и ключевые, и «побочные» А. И. собрал в своем «словаре языкового расширения», где много слов, выписанных из Даля и других писателей, где есть, конечно, и словотворчество А. И. Словарь этот А. И. готовил 40 лет. В 1990 году он издан был «Наукой», к сожалению, маленьким тиражом и сразу разошелся, так что мне сейчас ни единого экземпляра купить не удалось. В «Словаре» собрано много слов, которые сам А. И. умеет так поставить в текст, что они мгновенно завоевывают людей. Например, когда он написал «Как нам обустроить...», то часть эмиграции, и бостонской, и нью-йоркской очень шипела: «Ну что за слово». Но это слово «обустроить» мгновенно завоевало огромные пространства, и теперь можно сказать, что это слово А. И. в
язык вернул. Вот это и есть цель его «Словаря языкового расширения»: вернуть в язык то, что еще не умерло и может быть возвращено с пользой для языка, к его обогащению.

— Это настоящее воскрешение языка. И действительно слово «обустроить» стало ключевым. В ней столько доброты, уюта. Не перестроить, а именно обустроить. А, кстати, все хотел спросить: «Жить не пол лжи» было такое выражение или его А.И. как бы создал? Это же прямо стихотворение.

Н.С. — Да, такая аллитерационная и мелодическая фраза получилась. Ее сложил А. И. , у Даля этого выражения нет...

— Но это была бы или чисто словесная конструкция, либо какой-то фольклорный материал, если бы за этим «жить не по лжи» не было бы жизни А. И. Солженицына. Тут есть какая-то подтвержденность внутренняя. Удалось ли вам осуществить намеченное в этой поездке?

Н.С. — Не все. Но и не так мало, если учесть, как туго и медленно все сейчас здесь совершается. Главное — зарегистрирован наш фонд, и даже помещение для него, похоже, станет явью. Наши волонтеры вздохнут полегче. Конечно, если смотреть реально, работа развернется по-настоящему лишь с нашим приездом. Все-таки нельзя не радоваться тому, что фонд выпущен из подполья, и средства, заработанные книгой «Архипелаг ГУЛАГ», будут помогать людям в этот трудный момент.

— «Архипелаг ГУЛАГ» ведь напечатан уже большими тиражами.

Н.С. — Да. Но в провинции он по-прежнему недоступен, письма о том идут к нам сплошным потоком. А два самых кассовых. издания — в том числе для подписчиков «Нового мира» настолько безобразны по качеству, я бы сказала – оскорбительны и для читателя, и для автора, что не удовлетворюет спроса и только блокируют появление книг хороших. Вся ситуация в стране нынче обморочная, обморочная она и в книгоиздании. И в издания книг Солженицына — много напутано и до сих пор не распутано. Вот часть моей задачи в Москве была как раз упорядочить работу. Образовано новое в литературное представительство, которое помещается сейчас в Доме Марины Цветаевой, – ваша газета писала об этом. В. Борисов с января 1992 года больше не является представителем А. Солженицына. За то время, что я была в Москве, заключен договор на первое книжное издание «Красного колеса», так что в 1993-94 гг. читатели получат все 10 томов в достойном издании. Мы планируем издать 3-томник «Публицистики», тоже впервые

– Насколько мне известно, вы продолжаете. работу над серией мемуарной литературы
и собираетесь издавать здесь и эти мемуары. Что в ближайшее время намечается?

Н.С. — Серию «Всероссийской мемуарной библиотеки» мы начали выпускать на западе в годы изгнания. Мы надеемся опубликовать и продолжить ее в России. Вот это одни из наших первых проектов, который мы хотели бы осуществить, как только книгоиздательство вместе со страной вынырнет из обморока. После того, как ваша газета перепечатала призыв А. И. к старым эмигрантам, который впервые был опубликован в 77-м году в Париже, к нам в. представительство сразу начали присылать большое количество мемуаров. К сожалению, процентов 40 из них оказались совсем не мемуарами, а, скажем, стихами или рассказами, что мы, конечно, уж никак не можем .публиковать, но много и действительных воспоминаний людей – свидетелей нашей тяжкой индустрии XX века. всех трех революций, гражданской войны, коллективизации, войны с фашистами. послевоенного уничтожения деревни,— все это мы теперь собираем, описываем, будем каталогизировать и затем лучшие из них публиковать, как мы уже делали на Западе, где
нам в ответ на этот призыв прислали примерно 700 рукописей. .Из них напечатано 11, вот
сейчас выходит двенадцатая книга.

— Вас пригласил к себе президент Ельцин. Можете ли вы что-то сказать об этой встрече?

Н.С. — Живое общение, конечно, не телевизор. Разговор был о положении в стране. Борис Николаевич тяжело озабочен, и видно, что сердце у него болит... Он был очень гостеприимен, живо пересказал мне часть своего недавнего телефонного разговора с А. И. Подтвердил, что двери для возвращения А. И. открыты... Пока, правда, мне не удалось найти загородный дом, куда мы могли бы вернуться, но поиски идут... Видно, до возвращения А. И. мне придется приехать еще не один раз.

— За время вашего пребывания здесь вы могли не раз убедиться, как резко противостояние левых и правых сил. Как отразится, по-вашему, возвращение Александра Исаевича на этом противостоянии?

Н.С. — Мне трудно судить, как отразится, могу только сказать, к чему стремится сам Солженицын. Он считает, что всякий писатель вообще, м себе он этого желает, может и должен быть силой объединяющей, а не разделяющей. Я думаю, что когда он вернется, он постарается – в той мере, в той мере, в какой это от него будет зависеть, – стать такой объединяющей силой.

– Именно поэтому мы с таким нетерпением ждем его возвращения.


ГЕНОЦИД ЛИТЕРАТУРЫ?..

Беседуют Константин Кедров и Андрей Вознесенский

«Известия» № 147 (23721), 25 июня 1992 г.


Константин Кедров. — Что вы как поэт считаете сегодня главным?

Андрей Вознесенский — Главное — не вступить в кровавый круг. Мы на краю кровавой воронки. В нашем бедственном беспределе, всеобщем обнищании, раскрепощении «подпольного человека» возникает ощущение, будто некая аномальная сила пытается заставить нас забыть, что мы высокая страна. Будто некто хочет переключить духовную энергию на одноклеточную, гибель III Рима свести к проблеме поддачи на троих. Одновременно Бог и время, закодированные в датах, пытаются напомнить нам наше назначение. Смотрите — через короткие промежутки, как телефонный звонок, будят нас даты Мейерхольда, Прокофьева, столетие Цветаевой, открытие доски и бюста в Пушкинском музее...

— А на днях мы с вами открывали доску на доме, где родился Пастернак.

А.В. —- Да, это все доски Судьбы. Мы не сохранили дом, где родился Пушкин, где родился Лермонтов, но этот особняк напоминает о смысле нации. Когда я глядел на площадь Маяковского, я понял, какое это уникальное культурное, пространство, некая площадь поэзии. Здесь зародились народные поэтические чтения, перешедшие на стадионы, что стало особенностью нашей страны. Здесь зал Чайковского и, наконец, этот дом, где родился великий москвич. Я предложил превратить стайку деревьев перед домом в памятник Пастернаку — не каменный истукан, а крохотный парк поэзии — фонтан, скамейки, лампадка среди кровавого помешательства. Многие наши грехи отпустятся за это. После падения Рима осталось христианство. Что остается после падения III Рима? Наверное, поэзия, культура?

— Думаете, поэзия объединяет людей? Мне кажется, что у нас разделяет.

А.В. — Культура — не флот, чтобы делить. Как разделишь Пушкина — на арапа и псковского
боярина? По миру бродит вирус разрушения. Наша страна переживает горячечный кризис болезни.

— Ваши стихи недавно были напечатаны в «Нью-Йорк таймс», стихи о лос-анджелесской катастрофе, которой вы были свидетелем.

А.В. — Сейчас, когда дома худо, стараешься быть дома и хоть чем-нибудь помочь. И если выезжаешь на короткое время, то все равно наши беды не отпускают тебя, сознанием ты здесь. Даже в Лос-Анджелесе, глядя на черные дыры сожженных домов, я как бы глядел сквозь планету и видел нашу разруху
Мне ли, не спасшему свою родину,
тут обсуждать, что неладно у них?
Но до сих пор в глазах стоят эти шахматные черные квадраты — белые особняки и сожженные провалы.

— Как всегда, Андрей Вознесенский мыслит визуально.

А.В. — Да, сейчас визуальное время. ТВ превратило мир в глобальную деревню. Шрифт заменен видеоклипом. Раньше сжигали костры из книг, власти уничтожали тексты в библиотеках. Сейчас штурмуют не почту, не издательства, а телецентр. Наверное, скоро эфир будут поджигать? Страшная национальная проблема сейчас — гибель журналов, газет, геноцид литературы. Утешают, что нигде в мире нет столько литжуриалов. Но нигде в мире не было Достоевского и Пастернака. Литература, как виноградник – вырубив, не скоро вырастим.

— Вы сейчас заняты утверждением нового жанра—- «видеом, «ли «видух», меня поразила ваша видуха, по-русски и по латыни: «Россия – Poesia». «Poesia» – когда вы сквозь начертание букв прочитали истинный смысл назначения нашей страны.

А.В. — Сейчас телевизионное время. Наше сознание иероглифично. Во всех уголках мира на экранах одновременно читают те же видеоклипы событий. Это живой шрифт. Мы возвращаемся к истокам праязыка. И Святой Дух на иконах всегда изображается в виде ока — духовное постигается через зрительное, При нынешней гибель-инфляции слов стремимся к минимализму. Визуальная поэзия берет одно-два слова, знак. Например, «Цветаева — Ева цвета». Здесь закодирован Музей им. Пушкина, основанный Цветаевым, — соблазн и родоначалие искусства.

— Выставка ваших вндеом в Нью-Йорке прошла с большим успехом. «Нью-Йорк тайме» посвятил видеомам целую полосу, как к другие центральные газеты. Репродукции их дважды печатал высоколобый журнал «Тайм», даже «Бяэнес-уик» откликнулся. Такие отзыва необычны сейчас для приезжающих из Москвы. Галерея не видела такой толпы на вернисаже. Чем объясняете, что иноязычная публика так приняла ваши работы?

А.В. — Ну дело не в толпе, пришли те, кто понимает. Например, глубокое мнение о выставке Сола Стайнберга — это для меня серьезно. Может быть, нащупываются корни праязыка. Хотя искусство» как и жизнь, до конца непонятно. Самым интересным фильмом сезона остается для меня «Голый завтрак», снятый Д. Кроненбергом по книге В. Борроуза — библии битничества. Дето не только в сегодняшней мировой моде на 60-е годы. Это американский «европейский», интеллектуальный фильм. Америка для многих из нас сейчас как бы модель, как коммунизм, к которому бодро стремимся. Сейчас снова на Бродвее пошла после многолетнего перерыва «Цена» Артура Миллера. Миллер остается моральным мерилом интеллигенции. Я сотворил мой портрет Миллера в виде инициального циркуля. Миллер и его жена, известная фотохудожница Инга Морат, больны Россией. Многим помогал он, будучи президентом международного Пен-клуба. Когда-то они создали альбом «В России» — влюбленное путешествие в нашу страну. Увы, обьектив Инги раскрыл государственную тайну — количество морщин на лице тогдашнего: министра культуры. Наши власти обиделись. Чета сразу стала невъездной. Миллер исчез из советского репертуара. Живут они на ферме. Артур давно купил ее, и вдвоем с Ингой, своими руками (плюс машины, конечно) посадил несколько гектаров леса. «Свой клочок земли» дает независимость и стабильность и тебе, и стране», – говорил драматург. Сейчас вышел новый альбом Инги «Русский дневник». Там Инга как комментарий к фотографиям поместила два моих давних письма к ним, о которых я совсем забыл. Письма не предназначались, конечно, для публикации, посланные тайным путем в ту тяжелую для меня пору, когда, помните, на заседании секретариата писателей разбирали мое дело.

— «За клевету на Союз писателей, который никогда не «лжет», и за письмо «в поддержку Солженицына, которое ежедневно цитируют Би-би-си и разные голоса...» Такое ощущение, что власти не знали, к чему прицепиться.

А.В. —Да, их возмутила строка: «О чем, мой серый, на ветру / ты плачешь белому Владимиру?» Они расшифровали «белый Владимир» как обращение к наследнику престола Владимиру Кирилловичу, живущему тогда в Испании, как плач по монархии. Кто мог представить тогда, как Россия будет принимать Владимира Кирилловича и как тело его будет торжественно погребено в усыпальнице Санкт-Петербурга! Все это мы вспомнили ныне с Миллером, сидя с ним перед ТВ, вглядываясь, что творится у нас, размышляя о судьбах России. И мира. Да и о своей стране он. Да и о своей стране он беспокоился, переживших депрессию 30- годов. Но особенно важны его мысли сейчас, ибо многим Америка кажется очередным «светлым будущим». Мы должны честно знать реальность, куда мы идем, что нас ждет на пути. Я попросил Артура написать для «Известий» то, о чем мы размышляли, поговорить откровенно, без скидок, с нашими читателями. Ом согласился.

ДЕКЛАРАЦИЯ ПРАВ ЧЕЛОВЕКА ДОЛЖНА ПОЛУЧИТЬ ГАРАНТИИ ОТ ВСЕХ СТРАН
Диалог Галины Старовойтовой и Константина Кедрова


«Известия» № 180, 10 августа 1992 г.


В «Известиях» (№ 129) была напечатана статья Вл.Войновича «Сила против насилия». Она вызвала большой интерес у советника президента по национальным вопросам Галины Старовойтовой. Оказалось, что многие положения статьи Вл.Войновича совпадают с ее политической программой решения межнациональных конфликтов. Беседа с Галиной Старовойтовой продолжает тему, поднятую Вл.Войновичем.


Кедров. – Что затронуло вас как политика в статье Войновича?


Старовойтова. — Писатель показал мне ее в рукописи под первым названием «Наше дело». Мне кажется, оно точно отражало суть яркого призыва Владимира Войновнча — не питать иллюзий, будто насилие террористов, диктаторов, экстремистов, совершаемое вдали от нашего жилища, не имеет к нам отношения. Ведь беда из тех мест распространяется далеко и дотягивается до нас.


— Вспомним, что предлагает Войнович...


Г.С.— ...Создать нечто вроде «Клуба цивилизованных стран» — стран, где соблюдаются права человека, имеется демократически избираемое правительство, свободная пресса и независимый суд.

— Допустим, такой клуб создан, что из этого?

Г.С. — Эти государства имели бы моральное право взять на себя обязанность по установлению на земле нового порядка.

— Вы считаете, что мечта Бертрана Рассела и Альберта Эйнштейна сегодня может воплотиться?

Г.С. — Мне уже видятся контуры политического механизма для реализации этой идеи.

— Какие именно?

Г.С. — Во-первых, необходимо отказаться от принципа невмешательства во внутренние дела,
когда речь идет о защите прав человека, прав меньшинств. К такому выводу пришла международная Конференция по человеческому измерению в октябре прошлого года в Москве, Конечно, нарушитель этих прав всегда заявит, что это его внутреннее дело. Как делал Саддам Хусейн, говоря о Кувейте или иракских курдах. Однако у мирового сообщества достало мужества а этом случае применить силу против насилия. Пора изменить правила ввода международных войск для поддержания мира. В подобных, как с Ираком, случаях можно действовать не в соответствии с принципом консенсуса (всеобщего согласия), а хотя бы по формуле «консенсус минус один». Тот один, который считает, что это «не наше дело», а внутреннее дело нарушителя прав человека. 06 этом шла речь на международной встрече политиков в Праге, но пора придать этому решению силу международного закона.

— Это во-первых, а что во-вторых?


Г.С. — Пришло время определить, кто является субъектом права на самоопределение, зафиксированного в Международном Пакте о гражданских и политических правах и в других документах, принятых ООН в 1966 году. Право на самоопределение (между прочим, впервые четко сформулированное выдающимся президентом США В. Вильсоном, а вовсе не являющееся ленинским изобретением) принадлежит к числу фундаментальных принципов международного порядка и лежит в основе Устава ООН. Ведь в ООН вошли государства, образовавшиеся на основе самоопределения своего статуса. Так для США актом самоопределения стала сформулированная 216 лет назад отцами-основателями Декларация независимости — независимости от Британской империи. Некоторые современник Вудро Вильсона (включая его секретаря) возражали против фиксации права на самоопределение в международных нормах, предостерегая, что в этом случае, глядишь, и Алжир, Тунис, и Марокко, и другие захотят обрести суверенитет. На практике, в XX веке действительно это право воплощалось в жизнь, главным образом путем освобождения народов от колониальной зависимости. И, судя по всему, этот процесс еще не завершен. Однако субъект такого права в международных нормах до сих пор не определен. Мы не развяжем до конца клубка противоречий Югославии, Чехословакии, Южной Осетии, Нагорном Карабахе, Крыму и Приднестровье, пока не ответим на вопрос, кто располагает таким правом: а в XXI веке эта проблеме во весь рост встанет и перед африканским континентом, где постколониальные границы искусственно разделили этнические территории. Мы, международное сообщество, или «Клуб цивилизованных стран» (конечно, если Россию туда примут), должны наконец ответить на вопрос о самоопределении и в то же время избежать хаоса перекройки всех и всяческих границ.


— Вы считаете, что такое упорядочение возможно?


Г.С. — Еще великий Гёте говорил, что несправедливость лучше, чем беспорядок. Но вы не докажете этого народам, несправедливо разделенным, дискриминируемым


— Гете сам был премьер-министром в маленьком государстве тогда еще необъединенной
Германии. Но, видимо, он не имел имперских амбиций. Тогда проблема самоопределения не стояла так остро, и о критериях еще не было споров.


Г.С.— Я предложила бы использовать три критерия для определения субъекта самоопределения. Первый — историческая принадлежность данной территории тому или иному этносу. Понятна вся условность этой оценки, зависящая от глубины исторической ретроспективы, однако этот критерий переоценивается обыденным этническим сознанием, и игнорировать его нельзя. В новейшей истерии мы знаем лишь один случай, когда именно исторический критерий был положен в основу политического решения о самоопределения, — я имею в виду случай с образованием государства Израиль. Но до этого миру открылась трагедия геноцида еврейского народа во время войны. Второй критерий: сегодняшнее этническое большинстве на данной, территории иди в данных административных границах, что далеко не всегда совпадает с исторической этнографией. Третий – наиважнейшее условие — волеизъявление всего населения данной территории (этническое большинство и этническое меньшинство, вместе взятые). Волеизъявление, выраженное путем голосования квалифицированным (две трети голосующих) большинством на референдуме. Если все три условия сходятся вместе, будучи демократами, мы не можем игнорировать волю такого субъекта к самоопределению. Если присутствуют только два – требуются дальнейшие переговоры всех заинтересованных сторон. Заметим, что все эти критерии вместе встречаются редко.


— Многие еще не понимают, что этническое большинство и этническое меньшинство — понятия относительные. Например, русские. В России их большинство, а в Молдове — наоборот. Стало быть, это касается всех народов, всех без исключения. Всем нужно искать мирный выход из создавшейся трагической ситуации.


Г.С.— Мирный механизм реализации подобных прав как раз и должен обеспечить «Клуб цивилизованных государств» и его миротворцы в голубых касках. Будь то войска ООН либо войска НАТО, действующие по мандату СБСЕ или другой международной признанной гражданской организации. Я подчеркиваю: действия военных по разделению сторон, по поддержанию, мирного порядка могут производиться только на основании мандата признанной международной гражданской организации.


— Я впервые слышу такую четкую программу действий. Не знаю, настолько она реалистична, но хорошо, что она есть, а не просто движение вслепую, на ощупь.


Г.С.— Возможно, я предложила сложноватую схему. Пусть кто-нибудь, предложит проще, но
давайте действовать, хватит стоять на месте! Многим это покажется утопичным, но я верю в силу разума. Мы живем на слишком маленьком глобусе, чтобы безразлично взирать на безумства у ворота нашего дома, И мы — мировое сообщество цивилизованных народов — должны быть готовы к новым вызовам истории. Это — наше дело.


– Боюсь, что на линии размежевания в Приднестровье этим аргументам уже никто не
будет внимать.


Г.С.— Но ведь в Южной Осетии внимают! Это обнадеживающий пример. Надо различат» два аспекта проблемы. Во-первых, как советует Войнович, международной силой останавливается насилие. Во-вторых, путем политических переговоров на основе международно признанных принципов может быть найдено внесиловое решение проблемы. На третьей стадии — когда решения приняты, согласованы со сторонами, когда насилие уже остановлено, голубые каски сменяются голубыми беретами международных наблюдателей за сохранением мира.


— Это все хорошо, когда у власти находятся цивилизованные правительства, но ведь в результате голосования у, кормила власти могут оказаться диктаторы. Что будет, если они по своему усмотрению начнут устанавливать мировой порядок?


Г.С.— Да, опасность смены прогрессивных правительств на тоталитарные в той или иной степени существует во всех странах. Достаточно посмотреть, как растет влияние национал патриотов, возглавляемых Ле Пеном во Франции, Хайдером в Австрии или неонацистами в Германии. В случае отступления от демократии остальные члены клуба, опираясь на выработанный совместный устав, должны будут исключить то государство, где не соблюдаются основные требования участников: свободная сменяемость правительств через механизм выборов, многопартийный плюрализм, наличие свободной прессы и независимость судов. Кстати, этот клуб совсем необязательно станет европоцентристским. Конечно, нормы и ценности демократии вырабатывались прежде всего на европейском континенте и в Северной Америке, но восприняты сегодня далеко за пределами этих континентов. Например, мне кажется, Япония или Австралия вполне могли бы претендовать на полноправное членство в «Клубе цивилизованных государств»».


— Если бы люди руководствовались только законами разума, ваша программа была бы
неуязвима; но опыт показывает, что в национальном вопросе люди склонны подчиниться дурным эмоциям. Не кажется ли вам, что политические программы должны учитывать этот фактор? Может быть, должны работать специальные службы, изучающие внешне непредсказуемые зигзаги националистической психологии?..


Г.С.— У нас такие службы есть, правда, немногочисленные. Другое дело, что, начиная с 1987
года, когда глубина национальных проблем ясно обозначилась в СССР, да по настоящее время политические решения принимаются нередко, к сожалению, без учета мнения экспертов.


— Да, это ощутимо...


Г.С.— Недавно в Америке на встрече, организованной Биллингтоном, директором Библиотеки конгресса, М.Горрбачев признался, что он начал понимать значимость национальных проблем только осенью 90-го-рода. Мне сказали об этом пораженные конгрессмены — участники встречи. Ведь к тому времени уже два года кровоточила рана Карабаха, избивались турки-месхетинцы, были жестоко подавлены национальные выступления в Тбилиси, Баку, Ереване... Немудрено, что и сегодня в зонах военных конфликтов люди больше ориентируются на эмоции, чем на разум. И теперь внедрить в практику разумные рекомендации гораздо труднее. Но все еще возможно. Особенно важным представляется охладить эмоции военных, действующих нередко в зонах конфликтов за рамками своей профессиональной компетенции.


— «Запад есть Запад, Восток есть Восток», – сказал поэт Киплинг. Раньше я считал эти
строки колонизаторскими, что ли, а теперь все более склоняюсь к мысли, что западу надо
учитывать реальную несовместимость психологических укладов. Права человека для всех
одни, но реальное воплощение их по-разному выглядит в Рязани и в Степанакерте. Слишком многое восходит к национальным обычаям, не следует ли в Декларацию прав человека внести пункт о праве на особый национальный уклад?


Г.С.— Нет, не могу с этим согласиться. Разумеется, этнопсихология и культура, скажем, японцев сильно отличается от психологии, например, голландцев. Однако вышеназванные условия приема в «Клуб цивилизованных государств» имеют место в обеих этих странах. Всеобщая декларация прав человека, на мой взгляд, не носит европоцентристского характера. Она универсальна.


—А не слишком ли болезненно реагируем мы на провозглашение, тех или иных региональных суверенитетов? Не являемся ли мы сами жертвами и имперской психологии? Я, например, не понимаю политического азарта в крымском вопросе, проявленного как со стороны Росси, так и со стороны Украины. Есть проблема, требующая решении и кропотливой работы, но почему все это надо делать с истерическим придыханием? Там, где всего лишь насморк, применяются сильнодействующие лекарства, уместные лишь при воспалении мозга. Не поздоровится от такого лечения.


Г.С.— Я согласна с вами.


— В национальном вопросе все стороны склонны к крайностям и к доведению до абсурда,
Вот бесновались у «Останкино» национал-патриоты. Ну что стоило дать на 15 минут «эфирного времени» ежедневно? Всякий желающий повернуть время вспять слушал бы каждый день о «преимуществах плановой экономики к злобных происках сионизма», если не наслушался еще за 50 лет...


Г.С. — Насколько я понимаю, организаторы митинга требуют отнюдь не возможностей говорить «о плановой экономике». Они хотели бы, чтобы на телевидении работало побольше «этнических русских». Уж не знаю, как они намерены определять эту «русскость» — с помощью анализов крови или путем замера черепов, но идея национально-пропорционального представительства , в корне противоречит принципу подбора кадров по профессиональней состоятельности, А значит, и Декларации прав человека.


— Насколько я понимаю, вы хотите, чтобы Декларация прав человека из декоративной части нашей Конституции превратилась в ее основную часть.


Г.С.— Россия — страна удивительная, почему бы здесь этому и не воплотиться?


АЛЕКСАНДР МЕНЬ: «ЗЕМНАЯ ЖИЗНЬ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ НЕ СМЕРТЬЮ, А ВОСКРЕСЕНИЕМ».

«Известия» № 202, 9 сентября 1992 г.


9 сентября — два года со дня мученической кончины отца Александра. Следствие по-прежнему в тупике. Убийца не найден. В библиотеке иностранной литературы с 9 по 11 сентября пройдет конференция, посвященная памяти Меня.


За что убили отца Александра? Вероятно, как и первых апостолов две тысячи лет назад,
его убили за то, что он христианин и еврей. Каким образом мы умудрились забыть, что христианство пришло в мир из Израиля — это вопрос исторический и философский. Александр Мень занимался совсем другими проблемами. Он искал и находил в православии самое главное — христианский смысл мироздания.
Мне приходилось не раз выступать и беседовать с отцом Александром. В нем не было и
тени самоуверенности или претензии на истину в последней инстанции. «На моей железно
дорожной ветке живут десятки священников, и у каждого есть свое мнение по любой богословской проблеме», — говорил он неоднократно. Его паства, взращенная в недрах одной идеологии, требовала однозначных ответов на все вопросы. Александр Мень любил напоминать о первых веках христианства, кода велись многочисленные диспуты о вере среди апостолов. «Надлежит быть между вами спорам, дабы выявились искуснейшие», — приводил он евангельские слова. «Испытуйте истину», «Познайте истину — истина сделает вас свободными». Словам этим почти две тысячи лет; но почему-то в аудитории отца Александра они всегда звучали, как новость. Удивляться здесь особенно не приходится. Сказывались 70 лет запрета на живую христианскую мысль.
В лекциях он стремился уйти от проповеднической риторики, говорил спокойно и просто, прибегая к доводам разума и здравого смысла. Он не стремился ответить на все вопросы, часто напоминал своим слушателям, что разум человеческий не все способен понять. Например, из лекции в лекцию повторялся вопрос: «Почему Бог допускает страдания на земле?»
Упрек этот, говорил отец Александр, слышен еще с библейских времен. Жалобы на то,
что нет справедливости, что праведник страдает, а грешник преуспевает, есть в книге Эклезиаста и в книге Иова, даже Христос воскликнул перед смертью словами псалма Давида «Боже мой! Зачем ты меня оставил». Однако как страдания Христа были не бессмысленны, завершившись его воскресением, так и человеческие страдания закаляют нашу душу для вечной жизни. И этот ответ Александра Меня не новость для человека,
воспитанного в христианских традициях; но в последнее время, когда множество проповедников день и ночь вещают по радио и по телевидению, я очень остро, ощущаю, как не хватает нам отца Александра. У него был особый дар — говорить о главном, не утопая в частностях и витиеватых подробностях.
Как православный священник, Мень, естественно, видел в своей вере наивысшую полноту, однако он всегда был открыт навстречу другим религиям. В его лекциях по буддизму не раз рассматривался волнующий многих людей вопрос о переселении душ.
В полном соответствии с христианским пониманием Мень считал, что душа единственна
индивидуальна и принадлежит лишь одному человеку. Присущую индуизму и буддизму веру в переселение душ он называл развернутой метафорой воскресения, предчувствием того, что произойдет в I веке с приходом Христа. В то же время в учении о переселении душ отражено единство всего живого, подтвержденное открытиями науки XX века. У всех живых существ на Земле единый генетический код, передаваемый из поколения в поколение.
Александр Мень любил рассказывать о первых веках христианства, когда еще не было
пышной и цветистой византийской обрядовости, не было иконостаса. отделяющего алтарь от молящихся, а трапезная часть храма была действительно местом совместной трапезы, где ранние христиане общались между собою, ведя совместные беседы о вере и смысле жизни. Трапеза телесная становилась духовным пиром.
У многих людей, посетивших лекции Меня или побывавших на богослужения в его храме, на всю жизнь осталось ощущение постоянного общения с отцом Александром. Он был духовником московской интеллигенции, хотя власти делали все возможное, чтобы изолировать священника от его бесчисленной паствы.
«Сын человеческий» — так называется его книга о Христе Сыном Человеческим называл
себя сам Христос: называл он себя и Сыном Божиим.
Мень стремился как можно полнее открыть сегодняшнему читателю человеческую природу Христа. Ведь атеистическая советская пропаганда дошла до полного абсурда, отрицая даже историческое существование Христа. Помните Берлиоза, поведавшего Ивану Бездомному, что Христа вообще не было. Мень бережно собрал наиболее достоверные исторические свидетельства о Христе, он как бы восстановил, отреставрировал черты этого вечно притягательного образа, сделал его зримым для современников.
Уходит XX век, самый мученический после первых веков христианства. Нигде и никогда
не погибло столько людей за веру, сколько в России XX века. Имя отца Александра Меня замыкает сонмы замученных и убиенных. Дай Бог, чтобы хотя бы в XX веке в России
эта жертва стала последней!
— Земная жизнь, — говорил Александр Мень, — заканчивается не смертью, а воскресением.

НЕОБИТАЕМЫЕ ОСТРОВА НА КАРТЕ ПОЭЗИИ

«Известия» № 208, 17 сентября 1992 г.


В XVIII веке поэты любили составлять карты страны любви. Здесь были: Острова нежности, Заливы печали, Бухты счастья, Хребты разлуки… Все, что составляло жизнь человека, умещалось на древней карте. На карте современной поэзии бесполезно искать перечисленные географические достопримечательности. Всю ее заполни лбы бесконечный и гладкий океан иронии. Всеволод Некрасов, Генрих Сапгир, Игорь Холин, Александр Еременко, Тимур Кибиров, Игорь Иртеньев, Владимир Друк, Дмитрий Пригов, Татьяна Щербина, Нина Искренко, Юрий Арабов, Андрей Туркин – вот наиболее популярные имена, и все они иронисты. Не будем уподобляться революционно-демократической критике, требовавшей от поэзии, чтобы она была не такой, какая она есть, а такой, какой хотели бы видеть ее наши «неистовые Виссарионы». Смиримся с очевидным – ирония победила. Кто же устоит перед такими строчками того же Пригова:

Латыша стрелок латышский
Подстрелил – ай да стрелок!
А ворошиловский стрелок
Ворошилова не смог…

Конечно, всем смешно и все смеются. Что же еще делать-то остается?
Еще смешнее теоретическая база, которая под такие стихи подводится. Концептуалисты любят длинные рассуждения о тексте как таковом, таящем в себе неизвестно что. Сложнейшие теоретические концепции выстраиваются вокруг двух-трех ироничных четверостиший. Это тоже входит в их поэтику. Иногда в расчете на дурака, иногда смеются над собой, они блаженно юр6дствуют на обломках погибших идеологий.
Попробуйте на любой выставке прочесть что-нибудь неироническое. С недоумением выслушают, но даже не поймут, о чем речь, но стоит Андрею Туркину произнести дно слово: «Маманя», – повторив его 500 раз «— и все смеются». Однако жестоко ошибется читатель, принимающий все это за подделку или мистификацию. Стихи многих иронистов — это очень тонкая филологическая игра.
На вечере поэзии Всеволода Некрасова в посольстве США профессор Янечек из США сказал, что с приходом этого поэта закончилась эра Хлебникова и началась эра Всеволода Некрасова. Не спешите хвататься за пистолет, несогласные. Я, например, считаю, что Янечек явно преувеличивает, но в поэтической тонкости Всеволоду Некрасову не откажешь, и к простой игре здесь дело не сводится.

Господи
Прости ты
Опять спасать Россию
Опять эти ужасти
– Спасай Россию,
А потом
Спасайся кто может.

Меня часто упрекают, что-де цитирую поэтов, широко известных за рубежом, а у нас до сих пор не получивших миллионную аудиторию. Но чем же виноваты они – творившие в эпоху Хрущева и Брежнева и начавшие печататься в России лишь сейчас, когда сам процесс книгопечатания сведен почти что к нулю? Поэзию Пригова и Вс.Некрасова
изучают в университетах Европы и США. В Мюнхене и в Париже много раз выходили их сборники, изданные даже с приложением магнитофонной кассеты. У нас же популярность этих поэтов велика, но в основном среди тех; кто ног их услышать устно на бесчисленных выступлениях. И это дает неожиданный эффект. В поэзию возвращается живая интонация живой речи. Что-то фольклорное есть в одном из последних стихотворений Пригова.

Русский вот пришел к еврею
Говорит ему еврей:
Вот я русским вам не верю.
И евреям ты не верь! —
Да я им и так не верю! —
Русский отвечал еврею —
Вот и правильно не верь!
Но представь, что ты еврей
И я русский, и к еврею
Я пришел вот и не верю
Но вот как тебе не верю? —
Русскому как, иль еврею?..

Восхитительный и грустный абсурд нашей жизни в этом стихе. Но как просто все сказано.
Словно вернулся в поэзию фольклорный раешный стих, тысячи лет подвергавший осмеянию нашу глупость в народных балаганах на площадях.
Впрочем, я слишком смело погрузился я пучину нашей иронической поэзии. Здесь стоит начать — не выгребешь. За бортом остаются десятки имен не менее известных и заслуженно популярных. И все же, плывя по океану иронии, хочется услышать крик из ивовой корзины на вершине мачты: «Земля».
В год 500-летия открытия Америки хочется открыть современную поэзию. Ведь не вечно же плыть нам и барахтаться в пучинах соцарта.
В XIX веке, помнится, зло ополчилась критика на Фета за аполитичное стихотворение «Шепот — робкое дыханье, трели соловья».
И вот проходит время. Канули в хрестоматии острополитические стихи, а робкое дыхание поэзии осталось навеки. Никого не сравниваю с Фетом, но робкое дыхание поэзии Ивана Жданова все ощутимее в современной поэзии. Иван Жданов поэт трагический.

Ты, как силой прилива из мертвых глубин
Извлекающий рыбу,
речью пойман своей, помещен в карантин,
Совместивший паренье и дыбу.

Вот ситуация человека во Вселенной. Однако вряд ли следует соблазняться рациональным истолкованием герметической поэзии Ивана Жданова. Я бы обозначил его на карте поэзии
островом немоты. Недержание речи — основной синдром советской поэзии — у этого поэта преодолен изначально.

Забудь, что с небом ты когда-то был на ты —
уже вот-вот веретено закрутит пряху,
пойдет приказывать, сбирая на рубаху
парализующую кротость немоты.

Знает ли Россия своих поэтов? И да, и нет. Стихи Жданова выходили отдельными изданиями в Париже и в Копенгагене. Два сборника «Портрет» и «Неразменное небо» вышли в России, но что такое тираж в 10.000 для такой огромной страны!

И поэтому любое море —
отголосок всех морей небывших,—
утаившее в своих глубинах
плач всего, что не могло родиться.
(И. Жданов).

Таково море нашей поэзии. Не в этом ли море тонет сегодня «Минус-корабль» самого загадочного из современных поэтов Алексея Парщикова.

Таял минус-корабль. Я слышал восточный звук.
Вдали на дутаре вел мелодию скрытый гений,
Локально скользя, она умножилась и вдруг,
Нацеленная в Абсолют, сворачивала в апогее.
Ко дну шел минус-корабль, как на столе арак,
Новый центр пустоты плел передо мною дутар.
На хариусе веселом к нему я подплыл — пора! —
Сосредоточился и перешагнул туда…

Вслед за Парщиковым «туда», к небытию, к всемирной нирване, шагнуло целое поколение, говорящее немотой.
Получив премию, Парщиков закончил второй год обучения в аспирантуре Стэндфордского Университета. Так получилось, что в прошлом году он приехал на каникулы в Россию в разгар путча. В этой году, кажется, обошлось — каникулы завершились спокойно. Что-то будет в следующем августе? Хотелось бы, чтобы, кроме. диссертации, привез он нам из Америки свои стихи. Все говорят, что лирика умерла, но ведь это Парщиков написал:

Я б пошил тебе пару жасминных сапог,
Чтоб запомнили пальцы длину твоих ног.

Это он сочинил в 80-х годах такую молитву Мазепы, влюбленного в Марфу Кочубей.

Несмь доволен Владыко
Господи, да внидеши под кров души моея,
всякий кусок золота в невесомости
принимает форму тела ея.
(Из поэмы «Я жил на поле Полтавской битвы»).

Это ведь он сказал о двух влюбленных в лесной лощине – «кузнечик с женскими ногами».
Чтобы напечатать поэму Парщикова в 1984 году, я придумал ему замысловатый подзаголовок «метаметафора Алексея Парщикова». Метафора в квадрате, метафора в кубе, метафора в энной степени. Ярость советской критики была беспредельна. Признав с десятилетним опозданием поэзию Ивана Жданова, она осталась неумолима по отношению к Парщикову. Единственный сборник «Фигура интуиции» вышел в тот момент, когда аспирант Стэнфордского университета уже летел через океан к стране, открытой Колумбом.
Там над океаном вместо Большой Медведицы сияет Южный Крест, о котором так хорошо
сказал другой поэт, вышедший из молчания, Юрий Арабов:

Когда даже Пушкин фальшив, как военный оркестр,
ты видишь, как дрожит взбухающий Южный Крест...
Ты свое лицо проиграл вчистую,
Жизнь и смерть, шутя, поменяв местами,
И ангел за ложь твою неземную
Этот Южный Крест над тобой поставит.

В 80-х годах Юрий Арабов еще задавал вопросы, не имеющие ответа:

Отчего в нашем славном Отечестве,
Коли въедет в него белофинн,
Он впадает в такое купечество,
Что приходится пить аспирин.

Теперь Арабов вопросов не задает. Судя по всему, он давно поставил на всем этом свой Южный Крест.
В 30-х годах Пастернак, Хлебников, Маяковский писали большие политические поэмы о революции. На исходе XX века я при самом пылком воображении не могу представить себе поэта, пишущего политические стихи. Износились все идеологии, омертвели даже религии, и только поэзия говорит еще о чем-то своем, таинственном и невнятном.
Еще Платон предлагал всех поэтов увенчать лавровыми венками и поселить на необитаемом острове. Так оно и случилось в русской, поэзии конца XX века. Каждый поэт поселился на своем необитаемом острове в море поэзии, не дожидаясь, пока его увенчает лаврами государство или толпа.

«НЕ ВСТУПАЙТЕ С ДЬЯВОЛОМ ДАЖЕ В ДИАЛОГ»
«Известия» № 230 19 октября 1992 г.


Билли Грэм беседует с Константином Кедровым


Билли Грэма называют духовником Америки. Миллионы людей слушают его проповеди во всех концах мира. Сейчас и в России. 16-го числа он пришел в редакцию «Известий». В кабинете главного редактора завязалась беседа, которая предваряет выступление евангелического проповедника перед многотысячной аудиторией на стадионе «Олимпийский».


КЕДРОВ. Мои вопросы будут касаться богословских проблем, которые сейчас в России волнуют очень многих. Не будет даже преувеличением сказать, что в этой стране, где христианство существует 1000 лет, религиозные вопросы подчас бывают более важными, чем вопросы политические. Америка тоже возникла, как религиозная страна. Когда 200 лет назад паломники дали клятву построить христианское государство, то это была примерно та же ситуация, что и 1000 лет назад в Киеве, когда князь Владимир принял Крещение и отменил смертную казнь. Пора подводить итоги. 200 лет истории США, 1000 лет истории Руси и России, а мы все с теми же проблемами: культ насилия, языческий культ государства над правом личности, подавление государством прав и свобод, дарованных человеку Богом. Что вы думаете об этой странной трагической судьбе христианства в истории?


ГРЭМ. Это было предсказано Иисусом Христом. Христос так и сказал, что такие времена наступят. Если вы хотите прочитать нечто более современное, чем свежий последний выпуск газеты, то можете взять Евангелие от Матфея – 24-ю главу, от Марка – 13-ю главу, от Луки – 21-ю главу. В этих главах Иисус говорит, что произойдет, когда мы подойдем к кульминационному пункту истории. Все это происходит сегодня, на наших глазах, и я считаю, что эти события приведут нас непосредственно к приходу Царствия Божия здесь, на Земле; когда все эти отрицательные моменты и явления, с которыми мы сталкиваемся и сталкивались, в прошлом исчезнут.


КЕДРОВ. В массовом сознании конец света связывают со страшными войнами. До вас приезжал один проповедник, который обещал конец света 28-го октября уже в этом месяце. Это связывают с полетом астероида вблизи от Земли.


ГРЭМ. Библия предупреждает неоднократно о ложных пророках. Иисус предостерегал нас от каких-то дат. Потому что никто не знает, когда это произойдет. Только Бог знает.
И должен сказать, что во всем этом контексте действует еще одна сила. Она действует во всех наших странах. И это – дьявол. И, конечно, дьявольская сила – это сила сверхъестественная.


КЕДРОВ. Если в существовании Бога сомневаются многие, то в существовании дьявола даже в такой атеистической стране, как наша, почти никто не сомневается. Но естественен вопрос, каковы пределы власти дьявола? Где кончается его сила? Мой вопрос имеет особый смысл, поскольку многие считают, в том числе и я, что дьявол воплотился в Сталине, в Гитлере, в Мао, и им подобных. Более того, есть серьезные исторические свидетельства, что Иван Грозный был совершенно сознательным дьяволистом, поклонником культа сатаны, а Сталин называл этого сатаниста своим учителем и во многом ему подражал. И вот в связи с этим хотелось бы знать, где кончается сила дьявола. Какой силой может противостоять ему простой человек, обычный читатель нашей газеты. Что вы ему посоветуете?


ГРЭМ. Дьявол искушал даже самого Иисуса. Три раза в одном месте, в пустыне. Иисус никогда не спорил с дьяволом. Никогда не вступал с ним в дебаты. Он всего лишь цитировал Священное Писание. Так что в Священном Писании есть сила. И люди могут цитировать Священное Писание, когда дьявол приступает к ним с искушениями. И дьявол, конечно же, убежит, как об этом сказано в Библии.
Но надо понимать, что у нас нет ответов на все вопросы о существовании зла и дьявола. Например, апостол Павел назвал это «тайной зла». Мы знаем на основании Священного писания, что будет конец дьяволу и злу. Настанет великий суд, и дьявол будет брошен в озеро огненное. Его влияние прервется окончательно. Но до того момента он не может делать ничего без ведома и соизволения Бога. Потому что Бог создал вначале лучезарного ангела. Это был самый прекрасный ангел, который ограждал трон божий. Имя его было Люцифер. Но он восстал против Бога.


КЕДРОВ. В пределах одной человеческой жизни дьявол может быть побежден? Не в истории, мы устали от истории. Будущий коммунизм, будущее Царствие Божие на земле, у нас усталость от будущего. Мы хотим ощутить присутствие Бога сейчас и здесь.


ГРЭМ. Я считаю, что прямо сейчас, сегодня, можно победить дьявола, например, в нашей личной жизни следующим образом. Вы должны ежедневно проводить время в молитве, изучать и читать Священное писание, потому что в этой книге есть сверхъестественная сила. И дьявол ненавидит Библию. Он не хочет, чтобы люди изучали Библию. Я читаю Библию ежедневно.
( Как только мы заговорили о дьяволе в кабинете, заглушая нас, стал яростно звонить телефон. И на протяжении всей беседы на эту тему продолжал, не уставая звенеть. Вот почему Билли Грэм сказал…)
Видите дьявол ненавидит Библию, он не хочет, чтобы люди изучали Библию. Например, когда я читаю Библию, и, например, будет звонить телефон или ребенок заплачет, или кто-то постучится в дверь, с тем, чтобы как-то отвлечь меня от чтения Слова Божия.
Я считаю, что необходимо уединится для чтения Библии. И, более того, когда вы читаете Библию, когда вы подходите к моменту, который не понимаете, приостановитесь, подумайте, поразмышляйте над этим или хотя бы молитвенно скажите: «Боже, помоги мне понять это непонятое в слове Твоем». Потому что, скажу я вам, Библию понять нелегко. Начните с «Нового Завета». Прочтите, как совершали свой подвиг первые апостолы, претерпевая гонения. Именно так Бог осуществляет свой замысел и сегодня. Я говорю вам о том, как я лично побеждаю дьявола, потому что дьявол постоянно меня преследует.


КЕДРОВ. Нас тоже. То, что вы говорите, поймут миллионы верующих людей, но я буду абсолютно откровенен. Мы живем в стране, еще не опомнившейся от идеологического гнета тоталитарных режимов до и после всех революций, где человеку все время давали рецепт счастья. И вот сейчас, когда запреты на религию отпали, у интеллигенции есть серьезные опасения. Раньше нас обрабатывали на митингах, цитировали Маркса, Ленина, Сталина. А теперь вместо коммунизма обещают Царство Божие на Земле. Вместо «Капитала» – Библия, вместо партийных радений – многотысячные религиозные радения и крестные ходы. Человека опять подвергают идеологическому зомбированию. Поймите, эти опасения проистекают из очень горького опыта пребывания в тоталитарном режиме. Поэтому хотелось бы узнать ваше мнение о христианстве и человеческой свободе.


ГРЭМ. Я верую только в одну личность. И этой личностью является Иисус Христос. И эта личность любит вас. Эта личность заинтересована в каждой мелочи вашей жизни. Эта личность хочет и желает помочь нам в нашей повседневности. Эта личность хочет помочь нам выйти из состояния уныния, скуки и разочарования в жизни. Я верю, что, изучая Библию, мы можем постичь очень многое и обрести радость. Я уверен, что все проблемы, с которыми мы сталкиваемся сегодня, уже есть в Библии. Бог совершал свое дело в истории, решая проблемы и нашей злободневной жизни. Потому что Бог неизменен в своем бытии. Он всегда постоянен. Откуда Бог появился? Куда же Он идет? У него нет ни начала, ни финала. Я своим разумом не могу это постичь. Есть множество вопросов, на которые у меня нет ответа.
Единственное, что я знаю, что Христос вошел Духом Своим в мою жизнь. Он изменил мое мировоззрение, и в этом я нахожу источник и силу для решения злободневных, каждодневных проблем. Кстати, это помогает мне и в моих взаимоотношениях со своей семьей. Это помогает мне и в моих взаимоотношениях с любимой женой. Помогает мне в моих взаимоотношениях с друзьями и в частности с вами. Я надеюсь, что могу считать себя вашим другом. Это дает мне силы в ежедневной работе. Потому каждое утро, когда я поднимаюсь, я чувствую слабость и, признаюсь, не могу понять, как я проживу этот день. И в молитве я обращаюсь к Богу: « Боже, Ты должен помочь мне!». И Он мне помогает. Он помогает мне. Он дает мне обетование, надежду, радость и мир. Он не обещает нам богатство и изобилие всего. Он говорит нам в Писании, что каждый должен нести свой крест. Именно в этом состоянии, когда надо нести это бремя, Он готов помочь нам.


КЕДРОВ. Я многое разделяю в ваших словах. У нас тысячелетняя традиция веры в Христа, как в высшую личность. То же самое говорил Лев Толстой, такой своеобразный и гениальный наш протестант. Его отлучили от церкви, но именно он пробудил религиозную христианскую мысль в России начала 20-го века, да и во всем мире. Сейчас у нас снова религиозный бум. Религия даже стала модой. Именно поэтому я обращаюсь к вам с такой просьбой. Когда вокруг океан, море, хочется найти остров, к которому можно пристать. Вот в этом море религиозных проблем, что вы считаете главным для современного человека, который так мучительно идет от тоталитаризма к свободе. Какие слова Христа самые важные?


ГРЭМ. Должен вам сказать, что учение Христа очень сложное. Но одновременно оно и просто. Потому что Иисус преподавал религиозные истины доступным образом. То, чему учил Иисус, было доступно детям. Часто простота Иисуса является для нас камнем преткновения. Потому что эти слова Иисуса предназначены лично для вас, как для человека. Я должен жить каждый день моей жизни, обращая внимание на то, что говорит Иисус мне в сердце моем. И это сознание дает мне счастье. То, что я переживаю, очень личное для меня.
Я хотел бы сказать всем, читающим эти строки, что Бог – творец Вселенной, что он любит непосредственно вас. И он хочет помочь вам, дорогой читатель, в вашей личной жизни. Потому что каждый из нас сталкивается с неимоверными трудностями, проблемами и задачами. И очень часто мы просто неспособны решать сами эти проблемы и преодолевать эти трудности. В России и во всем мире мы сталкиваемся с теми же трудностями. Не только вам приходится их ежедневно преодолевать. Во всем мире человеческая природа неизменна.


«УВАЖЕНИЕ К ЧЕЛОВЕКУ И УВАЖЕНИЕ К БОГУ – ЗВЕНЬЯ ОДНОЙ ЦЕПИ» – УТВЕРЖДАЕТ ИОАНН ПАВЕЛ II.


«Известия» № 238, 29 октября 1992 г.


Издательство «Известия» выпустило в свет книгу папы Иоанна Павла II «Мысли о земном». Впервые после семидесятилетнего запрета на христианскую мысль мы можем ознакомиться с идеями современного главы римско-католической церкви.


Дело в том, что власти Российской империи с большим подозрением относились к католицизму и на протяжении столетий вели яростную антикатолическую пропаганду. Насколько силен был теологический террор в этой области, можно судить по неадекватной реакции правительства на «Философские письма Чаадаева, напечатанные в XIX веке в журнале «Телескоп».
Блестящий ум пушкинской эпохи – Чаадаев высказал парадоксальную мысль, выразив сожаление, что мы приняли христианство не от Рима, а от Византии, уже окостеневшей в имперском величии, утратившей жизненные силы. Это, по мнению Чаадаева, отрезало нас от мирового прогресса, лишило исторической памяти и перспективы. Мы движемся во тьме, не помня прошлого, не видя своего будущего, в то время как народы просвещенной
Европы ясно видят цель на пути к свободе. Чаадаев был объявлен сумасшедшим и посажен под домашний арест на всю жизнь. Конечно, он не собирался переходить в католицизм и похоронен в Донском монастыре вблизи от храма.
Противоестественное разделение христианского мира было не выносимой мукой для гениального религиозного философа Владимира Соловьева. Он молился и причащался в католическом, и православном храмах.
Во времена коммунистической диктатуры на католическую церковь были вылиты целые ушаты идеологического вранья. Римский папа Пий, один из первых резко и решительно осудивший фашизм как «новое язычество», был назван в советской прессе «пособником Муссолини». У Советского Союза долгое время не было дипломатических отношений с Ватиканом. Надо сказать, что капания клеветы не прошла даром. У многих людей в подсознании прочно засел «образ врата» в облике католического священника.
На самом деле борьба с католицизмом и с православием была направлена не столько против религии, сколько против христианского гуманизма.
Великий антикрестовый поход против христианства, предпринятый Гитлером в Германии,
Лениным и Сталиным в России, Мао Цзэдуном в Китае, несмотря на грандиозную мощь
запущенной репрессивной машины, закончился, в сущности говоря, ничем. «Новая мораль» осталась партийным мифом. «Партийная совесть» означает отсутствие совести. «Коммунистическая мораль» означает всего лишь кастовую чиновничью вседозволенность, прикрытую внешними атрибутами полумонашеской партдисциплины. Слава Богу, не додумались теоретики до партийной любви. Скрепя сердце признали, что любовь между мужчиной и женщиной все-таки существует, но, разумеется, подчиненная общественным интересам.
Иной взгляд на это у христиан. «В христианской этике издавна существует проблема, которую можно было бы определить как привнесение любви в любовь, — пишет Иоаин-Павел П. — В первом случае слово «любовь» означает то, что на основе сексуального влечения формируется между мужичиной и женщиной; во втором же содержание главной заповеди христианства». Напомним, что главная заповедь христианства «люби ближнего, мак самого себя». Я уверен, очень немногие понимают сегодня, что заповедь »та имеет самое прямое отношение к личным, семейным и супружеским отношениям. По традиции считалось, что «ближнего» надо искать как можно дальше, где-нибудь в Африке, и уж никак не у себя дома». Римский папа напоминает то, что входит и в каноны многих христианских религий: «Неустанна творя человека по своему образу и подобию, Господь привносит в любовные взаимоотношения между мужчиной к женщиной высшие призвание и смысл».
Широко распространенное заблуждение о том, что христианство-де не признает ценности
здешней жизни, отвергая человеческое тело, как сосуд греха, опровергается Иоанном-Павлом II с особей настойчивостью. «Любовь не только пронизывает человеческую душу, но охватывает и тою человека, и тело неразрывно связано с любовью духовной». Любовь является возможностью высказывания самой сокровенной правды о человеке, поэтому взаимное половое влечение мужчины и женщины, супружеский акт — не есть явление чисто биологическое, ибо затрагивает самую суть человеческого существования».
То, что говорит римский папа, я не раз слышал и от православных священников, но вся беда в том, что многие люди смотрят на слова венчального обряда и сопровождающую его проповедь, как на какой-то магический ритуал, не вдумываясь в смысл мудрых слов.
Реабилитация церкви как таковой, к сожалению, почти не коснулась христианских идей. Их общечеловеческий смысл все еще не пробивается сквозь глухую толщу социалистической морали. Иоанн-Павел справедливо упрекает Маркса, Ницше и Фрейда за их «подозрительность» в отношении к человеку. Их философские системы, по сути меха, отрицают человеческую личность, «сердце» человека, индивидуальность, как высшую ценность»». Весьма интересно распределение ролей, трех модных мыслителей
XX века в трудах католического первосвященника. Ницшеанское «человековедение» направлено на все, что у Иоанна названо «гордостью» житейской, марксовское — на то, что вызвано «похотью очей», фрейдистское – «похотью плоти». Всеми этими мыслителями человеческая личность постоянно подозреваема».
Можно по-разному отнестись к высказываниям папы. Я, например, не могу согласиться со
столь категорическим приговором столь крупным ученым, как Фрейд, чьи великие открытия, конечно же, сопровождались не менее великими заблуждениями; но несомненно, что «подозрительность» стала главной особенностью марксизма в его отношении к человеку. Мы и сейчас всех подозреваем во всем. Самые обычные человеческие слабости известных людей вызывают подчас бешеную, совершенно не христианскую ярость. Мы ищем врагов во всех слоях общества, паи всюду мерещатся заговоры и происки. Подозрительность к человеку — тяжкое наследие тоталитаризма, изживаемое труднее всего.
Постоянные разговоры о всеобщем моральном разложении, якобы охватившем «ее слом общества, причитания по поводу безнравственности молодежи — все это симптомы кашей собственной тяжелой болезни «подозрительности» к человеку. Теперь уже не Маркс, не Фрейд, а мы сами виновны том, что видим мир загрязненным оком. Эту растерянность перед современностью Иоанн-Павел II чувствует глубже других — ведь
он всю жизнь был исповедником людей в тоталитарной Польше, чьи проблемы так похожи на наши. «Сегодня очень часто человеку неведомо, что он несет в себе в глубине души я своего сердца. Столь часто он бывает не уверен в отношении смысла своей жизни на этой Земле. Его одолевают сомнения, переходящие в отчаяние. Разрешите, поэтому — прошу вас, умоляю с покорностью и надеждой,— разрешите Христу говорить с человеком».
Римский папа убежден, что «Иисус Христос есть центр космоса и историк». Разумеется, это резко отличается от более распространенного взгляда, что центром всего является экономика. Современное язычество не испытывает неприязни к Христу — оно просто его не видит. Большинство людей прямо-таки одержимы жаждой социальной справедливости. Не у многих хватает мужества признать, что бедность и богатство будут всегда. Как нельзя отменить зиму ради вечного лета, так невозможно упразднить богатство и бедность».
Вот почему, взывая к нашему милосердию, папа напоминает о прощения. «Прощение» свидетельствует о том, что в мире присутствует любовь более сильная, нежели грех. Более того, прощение, служит главным условием примирения не только в отношениях Бога с человеком, но также в отношениях между людьми. Если прощение будет упразднено.мы окажемся в мире холодной и безразличной справедливости, во имя которой каждый будет требовать от других соблюдения лишь собственных. прав. В результате эгоизм всякого рода, дремлющий в каждом человеке, превратит жизнь и человеческое общество или в систему подавления слабых более сильными, или в арену бесконечной борьбы всех против каждого, каждого против всех».
Не к такой, ли модели общества приближаемся мы сегодня, требуя от всех покаяния, забывая о финале исповеди и покаяния — прощении. Становится очевидно, что и это, казалось бы, чисто христианское понятие является общечеловеческим элементом нормальной жизни. Прощение — вот, оказывается, о чем мы забыли.
Глава католиков очень четко формулирует приверженность к демократии. «Церковь положительно оценивает демократическую систему в той мере, в какой она обеспечивает участие граждан в политическом выборе, и гарантирует гражданам как возможность избирать и контролировать своих правителей, так и смещать их, мирным путем, когда это представляется уместным. Поэтому она не может относиться положительно к формированию ограниченных групп руководителей, которые ради собственных интересов или идеологических целей узурпируют государственную власть».
Поляк по происхождению, епископ гонимой коммунистами католической церкви, Иоанн-Павел II хорошо чувствует, какие опасности подстерегают нас после краха коммунизма и тоталитаризма. Обращаясь к жителям Европы, папа еще раз напоминает о человеке — главной ценности мироздания. «Люди, правящие и несущие ответственность за их судьбы, вам повторяю еще раз мое глубокое убеждение в том, что уважение к Богу и уважение к человеку — звенья одной цепи». «Уважение к человеку» — вот чего так не хватает в нынешних политических бурях. Без этого ясного ориентира наш корабль еще долго не найдет своего пристанища в гавани современной цивилизации.


1993

ПЛАМЯ НАБОКОВА

«Известия» № 4, 11 января 1993 г.


Литературный год прошел незаметно, осыпав нас в финале дед-морозовскими дарами:
премия Букера Марку Харитонову, премия «Триумф» Сергею Аверинцеву, премия Набокова Виктору Ерофееву. И все же самое значительное событие — приход к русскому читателю романа Владимира Набокова «Бледное пламя» (перевод с английского С. Ильина). Спасибо независимому издательскому предпряятию-91.
Все происходящее в романе как бы комментарии к поэме главного героя, такого же загадочного и прекрасного, как отсвет бледного пламени «Там на снегу, в хрустальнейшей стране».
Кто пишет поэму? Король в изгнании, профессор захолустного университета в Америке,
сам автор и он же историк-комментатор и страстный почитатель поэта-короля Джона Шейда.
Тайный убийца, подосланный из тоталитарной Земблы, Зембландии, похожей в равной мере на Германию и Россию, смесь фашиста и коммуниста, так угадан Набоковым, что мороз по коже. Как знал Набоков Россию, как угадал красно-коричневое чудовище задолго до появления его на свет в 90-х годах. Но не политика волнует Джона Шейда.
Как все мы, в этом мире он король и изгнанник, он поэт и он же комментатор своей поэзии. Единственную роль .Набоков отдал другому — роль наемного убийцы, но и здесь все не так просто. Не сам ли поэт «сочинил» свою гибель? Ведь роман состоит из комментариев, а комментарии пишет король-поэт.
Но кто же из нас в душе не поэт, не король, не изгнанник из «хрустальнейшей» страны
детства?
Убийцу короля-поэта зовут Градус, А можно было бы назвать Дантес, и угадывается
звучание этого имени, и вспоминается, что ведь и Пушкин «сочинил свою смерть» в дуэли
Ленского с Онегиным. «Поэт роняет молча пистолет», и снег такой хрустальный, как в поэме Джона Шейда.
Впрочем, было ли это на самом деле? Было. Убит Пушкин, убит и отец Набокова, лидер
партии кадетов, он, конечно, король, в изгнании, он поэт. Нет, поэт — сам Набоков. Поэт и изгнанник из хрустальнейшей страны детства, из Зембландии, из России.
Градус похож на Смердякова из «Братьев Карамазовых». Он жалок и неотвратим, как сама судьба.
«Так тому и быть надлежит. Мир нуждается в Градусе. Но не Градусу убивать королей. Никогда-никогда не следует Виноградусу испытывать терпение Господне. Даже во сне не стоит Ленинградусу прицеливаться в человека из своей гороховой пушечки, потому что, как только он сделает это, две колос сально толстых и неестественно волосатых руки обхватят его сзади и станут давить, давить, давить».
Представьте себе картину, на которой изображен созерцатель этой картины, и вам откроется бесконечная перспектива романа.«Магический кристалл» Набокова заиграет снежными гранями.

Ночь обнесет двойной оградой сини
Картину с созерцателем картины.

Как хорошо провести новогоднюю ночь в пространстве такой картины. Очистить душу в
хрустальной белизне снега и забыть-забыть обо всем, если бы вдруг не возникла курсивом вы деленная строка Набокова — Джона Шейда.
«Жизнь есть донос, написанный впотьме, и недописанный».
А в это время убийца революционер Градус мечется по Европе: «Градус гадал, когда же ему доведется проделать это — прицелиться».
Комментатор еще не догадывается, что профессор – поэт на самом деле король в изгнании. Так каждый из нас в суете повседневной жизни забывает о своем «королевстве». Иногда мы и не живем своей жизнью, а словно комментируем ее со стороны. Не всякому и не всегда дано почувствовать свое авторство. Для комментатора жизнь есть донос, написанный впотьме, а для поэта (эти строки тоже выделены особым шрифтом):

Жизнь человека — комментарий к темной
Поэме без конца.

В «Бледном пламени» Набоков подчеркнуто старомоден, как во всех своих романах. Он не принимает XX век. Но кто же из поэтов, писателей за редким исключением (Маяковский) не отвергал времени, в котором живет. Не только у каждого писателя, но и у каждого читателя есть своя страна Зембла, свое пространство — королевский замок, куда посторонним нет входа. Но как ни ограждай замок, рана или поздно туда ворвется толпа разъяренных Градусов, и вы окажетесь, в современности, т. е. в изгнании.

Теперь скажу о зле, как отродясь
никто не говорил. Мне ненавистны: джаз
Фрейд, Маркс, их бред и мрак,
идейный пень с кастетом,
убогие умы и дутые поэты.

Бедный, бедный поэт, бедный, бедный Набоков. Как одинок он был среди всех в Германии, в Америке, в Швейцарии, в Зембландии. Как неприступен был его «замок». «Каждая дверь охранялась. Обеденная зала вместила трех сторожей, еще четверо валандались в библиотеке, в темных альковах, которой, казалось, ютились все тени измены. И какие же запахи козла и кожи стояли в просторных покоях, некогда благоухавших сиренью и гвоздикой!»
Стоит оградиться от мира, и рано или поздно в нашей душе поселится стража с «запахами
козла».
У Набокова не было замка. Он преподавал, как Шейд, в американском захолустье, потом поселился в Швейцарии, где и умер недалеко от Лозанны; но я вспоминаю другой, настоящий замок — ныне Музей Сальвадора Дали. Он построил в нем свое царство безумия и шизофрении, пока не погиб в огне Бледного пламени, в пожаре, предсказанном во многих его картинах, где бегают жирафы, охваченные огнем.
«О, я способен на многое, – восклицает автор в финале романа.— С соизволения истории я могу приплыть назад в мое возрожденное королевство и могучим рыданием приветствовать серенький берег и мерцание крыш под дождем. Я могу свернуться в клубок и скулить в приюте душевнобольных. Но что бы ни сталось со мной, где бы
ни разъехался занавес, кто-то, где-то тихо снарядился в дорогу — и вот он сейчас позвонит у моих дверей, более крупный, представительный и расторопный Градус».
Не так ли в истории России, страны крыш, мерцающих под дождем, стоит нам чуть-чуть
вырваться на свободу или затаиться в своих снегах подальше от мировых проблем; неумолимый, как рок, возникает на трибуне роковой Виноградус — Градус и методично готовит нам новую смерть.
Ну а кого огорчает такой финал романа, тому советую обратиться к финалу поэмы.

Я верую разумно: смерти нам
Бояться нечего, я верю, где-то там
Она нас ждет, как верую, что снова
Я встану завтра в шесть двадцать второго
Июля месяца год…

У Набокова проставлена дата, но я бы предпочел многоточие.


ИСТОРИЧЕСКИЙ ВЫБОР РОССИИ В ТРУДАХ ВЛАДИМИРА СОЛОВЬЕВА

«Известия» № 17 (23872), 28 января 1993 г.


Вряд ли найдется в мире человек, который не дорожит любовью, однако законы внешней жизни все направлены против утверждения это чувства. Противоречие это заметил в конце XIX столетия поэт, философ и религиозный мыслитель Владимир Соловьев, чье стосорокалетие отмечает сегодня религиозный мир.
Сила любви пронизывает весь мир. На уровне физическом это закон всемирного. тяготения, на уровне биологии — притяжение двух полов, на уровне духовном — чувство красоты. Казалось бы, Вселенная цельна и гармонична в своем развитии, но в реальности все не так
«На первом месте в нашей действительности является то, что должно быть на последнем».
Возражая против такого вульгарного подчинения человека законам биологии, Владимир Соловьев напомнил, что страстная любовь Ромео и Джульетты вовсе не служит продолжению рода. «По теории, Ромео и Джульетта должны были соответственно своей великой взаимной страсти породить какого-нибудь великого человека, по крайней мере Шекспира, на самом деле, как известно, наоборот: не они создали Шекспира, а он их». Вывод ясен: любовь не подчинена продолжению рода, а, наоборот, продолжение рода существует для того, чтобы служить законам материи, а материя создана для того, чтобы над нею властвовал человек. А потому правы те, кто отважился, пренебрегая законами внешними, подчинить свою жизнь законам внутреннего духовного бытия.

Милый друг,
Иль ты не видишь,
Что все видимое нами –
Только отблеск,
Только тени
От незримого очами.

Эти слова, как молитву, повторяли Александр Блок и Андрей Белый, а с ними целое поколение новой интеллигенции, в последствии раздавленное «Великим Октябрем».
Соловьев заново открыл для русской интеллигенции красоту христианской идеи, утверждая, что человеческая любовь религиозна по своей природе. Словно рыцарь, прискакавший в Россию из времён крестовых походов и культа Прекрасной Дамы, он начертал на своем щите — «Служение красоте». «Красота нужна для исполнения добра в материальном мире, ибо только ею просветляется и укрощается тьма этого мира».
В то время русское, да и мировое общество еще не было поражено вирусом национализма в той мере, в какой это свершилось в XX веке, но Соловьев вовремя увидел опасность. Он понял, в каком гнезде угнездился дьявол. «Я говорю о новом идолослужении, об эпидемическом безумии национализма, толкающем народы на поклонение своему собственному образу вместо высшего и вселенского божества.
Чтобы удержать и проявить христианский характер России, нам нужно отречься от ложного божества нашего века и принести в жертву истинному Богу наш национальный эгоизм».
Соловьев видел духовную высшую историческую миссию России в восстановлении былого единства христианского мира. «Русская идея, исторический долг России требует от нас признания нашей неразрывной связи с вселенским семейством Христа». Идея вселенского единения человечества была у Соловьева очень глубоко продумана и, на мой взгляд, не утратила былой актуальности. Он считал, что в обществе господствуют три духовные силы: мусульманство, православие и католицизм. Мусульманство – идея растворения и подчинения личности Верховному Божеству. Католицизм – утверждение божественной силы в отдельной личности. И православие, как бы примиряющее эти две крайности. Историческая миссия России – быть третьей, примиряющей силой между Западом и Востоком.
Если мы не хотим потерять свое политическое лицо, то в той или иной степени мы должны внимательно прислушаться к Владимиру Соловьеву. Он очень глубоко чувствовал высшую роль, предназначенную России в семье народов, – примиряющее начало. Его учение определило время. Оно оказалось не для ХХ, а скорее для XXI века. Россия примиряющая, Россия объединяющая – это то, что вырисовывается сегодня на фоне мировой розни. Но для осуществления этой великой идеи Россия должна отказаться от «национального эгоизма». «Для осуществления этого нам не нужно действовать против других наций, но с ними и для них».
Соловьев предвидел, что эта великая идея будет всячески эксплуатироваться и извращаться в ХХ веке. Он знал, какая кара ждет нас за отступление от божественного предначертания. Православная Византия пала, падет и православная Русь. Только мы знаем, как сбылось ужасающее пророчество Соловьева.

Когда в растленной Византии
Остыл божественный алтарь
И отреклися от Мессии
Иерей и князь, народ и царь,
Тогда он поднял от Востока
Народ безвестный и чужой,
И под орудьем тяжким рока
Во прах склонился Рим второй.
Судьбою павшей Византии
Мы научиться не хотим.
И все твердят льстецы России:
Мы – третий Рим, ты – третий Рим.
Пусть так!
Орудий божьей кары
Запас еще не истощен.
Готовит новые удары
Рой пробудившихся племен.
…
Смиримся в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть…
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.

1 октября 1894 г.

Ныне, поднимаясь из праха, Россия делает свой мучительный выбор. Увы, лица и глаза многих все еще обращены к прошлому. Они видят возрождение России как раз в том, что послужило причиной ее гибели – цезаризм, всепоглощающая государственность. Иной путь России предначертан в трудах Владимира Соловьева:

И разливаяся широко.
Исполнен знамений и сил,
Тот свет, исшедший от Востока,
С Востоком Запад примирил.
О Русь! В предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята;
Каким ты хочешь быть Востоком:
Востоком Ксеркса иль Христа?
1890 г.

Вопрос был задан в 90-х годах XIX столетия. А ответ на него надо давать сегодня


БЕССМЕРТИЕ ПО ФЛОРЕНСКОМУ

«Известия» 20 марта 1993 г.


Уже на исходе 20-е столетие, и пора подводить итоги великим его открытиям. Хватит лить слезы и сокрушаться о том, что» не сбылось. Пора обрадоваться тому, что мы все-таки обрели.
Павел Флоренский родился 9 января 1882 года в местечке Евлах Елизаветопольской губернии. Расстрелян в 1937 г. в Соловках. В 1906 году поступил на физико-математический факультет Московского университета, затем продолжил образование в духовной академии.
Основные труды – «Столп и утверждение истины», «Иконостас» — в советское время были запрещены.
Самый главный труд — «Мнимости в геометрии» до сих пор не переиздавался.

Человек совершенен только в двух случаях: когда он творит и когда он любит.
Есть еще совершенство подвига или жертвы, но оно сопряжено с уходом из нашей жизни,
и потому совсем нежелательно.
Павел Флоренский реализовал себя полностью во всех трех измерениях совершенства: он гениальный творец, он идеальный любящий отец своих детей, физических и духовных, и, к величайшему несчастью для нас, он мученик, священник, расстрелянный в Соловецком ГУЛАГе.
О мученичестве Флоренского сказано так много что, это заслонило самое главное открытие его жизни — книгу «Мнимости в геометрии». За нее и арестовали отца Павла, за нее и убили, хотя, конечно, наспех приписали ему участие в монархической подпольной организации, что звучит абсурдно для всякого, кто знаком с. жизнью и трудами Павла Флоренского.
На самом деле гениальный священник был абсолютной лоялен по отношению к существовавшей власти, поскольку вслед А.Блоком считал ее справедливым возмездием Божиим, осуществляющим апокалипсис на земле. Флоренский был активнейшим участником в осуществлении плана ГОЭЛРО (электрификации всей России), даже в ссылке он продолжал работать над производством взрывчатого вещества агар-агара, экспериментировал, пока была такая возможность, в лаборатории вечной мерзлоты.
По обилию творческих замыслов, отчасти, загубленных, отчасти осуществленных, его можно сопоставить разве что с Леонардо да Винчи, с той разницей, что Леонардо завершил свой жизненный путь в почете и славе, а мы не знаем даже могилы своего гения.
Не для разжигания страстей я все это говорю, а для того, чтобы понять, что именно неладно в нашем Датском (Российском) королевстве. Почему страна убивает своих великих сынов?
Мне кажется, что зло коренится в неистребимой жажде иметь перед глазами образ врага. В те годы образ врага – человек сутане, священник, а, значит, все, что делает такой человек, опасно и подозрительно.
Если бы Павел Флоренский не было священником, вероятно, ему бы удалось, как Вернадскому или академику Павлову вписаться в систему, не сливаясь с ней, продолжая научные исследования. Он уже ступил на этот путь, начав исследования по добыванию взрывчатых веществ из морских водорослей. Иногда судьба была более милостива и к священникам. Архиепископ хирург Лука получил Сталинскую премию, за свою монографию «Гнойная хирургия», будучи в тюрьме.
Не будем искать закономерности в абсурде. И архиепископ Лука мог погибнуть в застенках без всякой премии, и Павел Флоренский мог получить Сталинскую премию за свои исследования в Соловецком лагере. Закономерность в другом: и тот, и другой оказались за решеткой в мирное время, будучи лояльными гражданами страны, несмотря на свою гениальность, а вернее, именно благодаря своей гениальности.
Общество часто не любит гениев. В них слишком много яркого, индивидуального, а система ценностей, которая закладывалась в умах россиян в течение многих столетий, требовала «будь, как все». Та самая крестьянская община, которую с умилением воспевали и славянофилы, и революционные демократы, не допускала ничего личного, отсюда и к частной собственности неприязнь и вражда; а мысли, они со времен патриарха Никона строжайше контролировались и учитывались, дабы не было ереси.
Парадокс, но священник Павел Флоренский и тысячи других священнослужителей погибли в той самой Соловецкой тюрьме для верующих, где в дореволюционные времена была духовная (да, да, духовная) тюрьма для атеистов и еретиков.
Конечно, не в таких масштабах и с противоположным знаком, но все же тюрьма для мысли. Здесь нет ни малейшего повода к самоуничтожению. Духовные тюрьмы были и в Западной Европе, чего стоит одна инквизиция, но так или иначе Европа избавилась от этой страшной заразы, избавлялась постепенно и Россия XIX и начала XX века, но катастрофа мировой войны завершилась для Германии и части Европы фашизмом, для России — коммунизмом.
Обе идеологии строились на презрении к личности. «Ты — ничто, твой народ — все», «Единица — вздор, единица — ноль» — вот скрижаль для посредственности. Отсюда гигантские разросшиеся НИИ, которые при всей своей необъятности не заменят одного Циолковского, одного Флоренского, одного Чижевского.
Флоренский вырос в семье, где отец стремился создать семейный рай для своих детей.
И такой же рай стремился создать отец Павел в своей семье. Любящий отец, нежный семьянин, скромный священник, но прежде всего гений. Все можно укротить и вогнать в каноны, но мысль яростную, не подчиненную — куда ее денешь?
К чему бы ни прикоснулся Павел .Флоренский своей мыслью, все начинало сиять и светиться новым неповторимым светом. Он открыл словарь на слове «истина» и прочел по-литовски «естина». Значит, истина — это то, что есть, то, что достоверно само по себе и не нуждается в доказательстве, как солнце на небе.
Такой подход опережал движение философской мысли на годы. Пройдут десятилетия после выхода книги Флоренского «Столп и утверждение истины», и появится целлон направление лингвистической философии. Лингвистическая философия станет очень пристально всматриваться в слова и придет к выводу, что почти все научные определения упираются в расплывчатые и многозначные значения, которые мы придаем словам. Мысль уперлась в тупик. Все формулируется словом, а слово по природе своей неточно.
Флоренский, нащупав условность слова, сразу нашел выход из тупика. Это интеллектуальное словотворчество. Мыслитель сам создает свою мифологию вокруг слов, не скрывая субъективность творческого подхода. Так слово «истина» связалось со словом «есть», «быть», по-немецки «ist».
Флоренский был твердо убежден, что любая научная истина должна иметь конкретный
чувственный облик для человека. Ему принадлежит замечательный постулат доказательства бытия Божия. Если есть Троица Рублева, значит, есть Бог. Иконостас — не преграда между алтарем и молящимся, а окно в другой мир. Флоренский не отрицал, что икона — Символ, но для него Символ был большей реальностью, чем сама доска, на которой Троица запечатлена.
И здесь философ опережал время примерно на полстолетия. Позднее в трудах ученика Фрейда Юнга будет четко сформулировано учение об архетипах – прообразах мироздания, обладающих в равной мере субъективной и объективной природой.
Магнетизм Троицы Рублева притягивал взор Флоренского, внезапно открывшего в этой великой иконе геометрию Лобачевского. Да, да, именно Лобачевского. Ведь «воображаемая геометрия» великого геометра была действительна для зеркально выгнутых полусфер. Флоренский увидел, что геометрия иконы подчинена не Евклиду, а Лобачевскому. Перспектива изогнутого пространства такова, что не вы смотрите в глубь картины, а картина охватывает вас своей изогнутой полусферой – вы внутри иконы. Так елочный зеркальный шар отражает пространство всей комнаты, вбирая его в себя.
Флоренский назвал это «обратной перспективой». Оставался один шаг до главного открытия жизни. Вышла в свет на русском языке «Общая теория относительности» Альберта Эйнштейна, где все пространство нашей Вселенной оказалось искривленным именно по законам обратной перспективы Флоренского.
С этого момента начался духовный поединок отца Павла с великим физиком. С чем же не согласился Флоренский в теории относительности Эйнштейна?
Дело в том, что, согласно теории относительности скорость света во Вселенной не может
Превышать 300 000 км/сек. Все, что за пределами этой скорости, в формулах великой теории выступает со знаком минус, обозначается мнимыми величинами.
С этим фактом Флоренский не спорит, но он считает, что именно эти «мнимости в геометрии» обозначают» реальность не подвластную физике и космологии. Свёт выше скорости света — это «тот свет». Физически его нет, но, кроме физики, есть еще Дух…
Прервемся на время и вспомним, что Флоренский считает, что золотой фон древних икон символизирует свет невидимый или «тот свет». Почему голубое небо Италии и древней Византии обозначено золотым светом? Потому, что художники пишу незримое небо, небо, не видимое телесными очами.
Нет никакого сомнения, что священник Павел Флоренский увидел в формулах общей теории относительности фактическое подтверждение своей правоты. Он не согласен с Эйнштейном, но он согласен с его открытием: время и пространство по мере приближения к скорости света – 300 000 км/сек. Становится равным нулю. Ну а если перескочить через этот нуль и выйти в потусторонний мир? Сделать этот шаг Флоренскому помог Данте.
Читая «Божественною комедию», отец Павел заметил, что Данте, спускаясь все ниже и ниже по кругам ада, внезапно оказывается наверху и выходит в Чистилище. Это происходит только в том случае, если есть точка скручивания пространства по законам неэвклидовой геометрий. Спускаешься вниз – оказываешься наверху.
Так и случилось в жизни Павла Флоренского. Спускаясь все ниже и ниже по ступеням советского ада (высылка, ссылка, лагерь), он незримо для окружающих поднимался выше и выше по лестнице света. «Свет устроен таким образом, что давать можно только ценой страданий». Этот закон жизни Флоренский сформулировал и понял. «Само скверное в моей судьбе – фактическое уничтожение опыта всей жизни...»
Вот здесь Флоренский ошибся. Опыт жизни гения не в силах уничтожить никакой тиран.
Житие отца Павла фактически уже создано. Меня волнует другое — за сусальным образом мученика не забудем ли мы великие идеи, гипотезы и открытия ученого, которые стоили ему жизни.
Соединив общую теорию относительности Эйнштейна с «Божественной комедией» Данте,
Флоренский создал свой неповторимый образ Вселенной. Здесь дух является причиной возникновения света, мысль летит по Вселенной быстрее всех скоростей. Границы же нашего земного мира очерчивает радиус светового луча, пробегая свой путь за одну секунду. Таким образом, наш земной мир оказывается в пределах Солнечной системы; а то, что мы видим за ее пределами, это уже другие, совсем нечеловеческие миры.
Получается, что физически мы пребываем здесь, в пределах скорости света, а мысленно проникаем во все измерения мироздания, где, никуда не исчезая, свернулось в клубок наше земное время, вмещая прошлое, будущее и настоящее, реальная вечность. Эта змея, свернувшаяся в клубок, у Эйнштейна называлась «линия мировых событий», но в отличие от Флоренского великий физик поначалу считал, что это всего лишь удобная математическая абстракция, помогающее понять, как устроено мироздание, и лишь в конце жизни поверил в свое открытие по-настоящему. Получив письмо от своего сына о смерти друга юности Марка Соловина, Эйнштейн ответил, что известие это его нисколько не огорчает, поскольку «мы-то, физики, знаем, что никакого прошлого нет». Все прошедшее остается и пребывает всегда на линии мировых событий». Земным зрением этого нельзя увидеть, но мало ли обманов дает нам земное зрение: плоская Земля, Солнце, вращаемое вокруг Земли. Доверять надо не земному, а вечному.
Разумеется, Эйнштейн ничего не знал о Флоренском, расстрелянном в 1937 году в Соловках, который именно так истолковал теорию относительности.
Эйнштейн верил в Бога, как «в высший Разум и высшую красоту», не нуждаясь для его созерцания в посредничестве церкви. Флоренский — канонически верующий православный священник, но пришли они к сходным результатам.
Заканчивается книга «Мнимости в геометрии» очень важным мысленным экспериментом, который Флоренский осуществляет по законам теории относительности Эйнштейна. Если любое тело будет мчаться по Вселенной со скоростью света, то оно «выверяется»» во Вселенную и обретет бесконечную массу, т. е. станет всей Вселенной. Не есть ли эта вечная сущность эйдоса всякой вещи, о которой писал еще Платон.
И тут же у Флоренского возникла, на мой взгляд, самая гениальная и ослепительная по красоте догадка. Вовсе не обязательно мчаться со скоростью света, чтобы «вывернуться» в мироздание, — надо стать им.
Я думаю, что здесь Флоренский опирался, на личный опыт. Он давно уже вместил в себя
мироздание, опережая время и многие его тайны. Человек в отличие от бездушной вещи может «вывернуться» во Вселенную и обрести вселенское бессмертие силой своего духа.
Что душа человека — это свернувшаяся в клубок Вселенная, знали многие философы и поэты, но до Флоренского это утверждение было лишь красивой метафорой. «Под каждым камнем погребена Вселенная», – говорили мы об умерших. С появлением книги. Флоренского «Мнимости в геометрии» метафора бессмертия превратилась в убедительную научную гипотезу.
Вот за что убили Павла Флоренского — он доказал нам, что мы бессмертны.

САМОУБИЙСТВО МАЯКОВСКОМУ МОГЛИ ВНУШИТЬ…

«Известия» № 67, 10 апреля 1993 г.


ВЫСТРЕЛ В СЕРДЦЕ БЫЛ ТОЧЕН


До чего же бессмертен Маяковский. Взять хотя бы напечатанное в «Известиях» в 1922 году «Прозаседавшиеся».
Утро раннее,
Мечтою встречаю рассвет ранний
«О, хотя бы
еще
одно заседание
относительно искоренения всех заседаний!
Разве не об этом мечтает сегодня Россия в дни бесконечных заседаний чрезвычайных съездов?
Впрочем, я предпочел бы, чтоб эти строки для нас устарели, как устарело многое сверхидейное, агитационное. Однако вряд ли когда-нибудь устареют строки ранних стихов.
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
Значит — это кому-нибудь нужно?
Кто сегодня помнит, к какой партии примыкал Данте, а ведь за свои политические взгляды был великий поэт изгнан из Флоренции и заселил свой «Ад» множеством никому не ведомых сегодня политических деятелей. О них теперь вспоминают только в связи с «Божественной комедией» Данте.
Вся поэзия Маяковского — это Божественная комедия XX века. Там кипят политические
кровавые страсти почище, чем в дантовском аду; но читают «Божественную комедию» ради двух-трех строф о любви в аду, где Паоло и Франческа летят неразлученные по кругам бесконечных мук, но и в аду продолжают любить. Любовь в аду — это у Маяковского постоянно:
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгоревшим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома...
Глаза наслезенные бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
Данте был увлечен идеей единой Римской империи — Маяковский до конца жизни уверовал в «социализма великую ересь». Ересь действительно была великой по масштабам кровопролития. «Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер». Товарищ маузер, револьвер, свое слово сказал. Выстрел в сердце был точен. «На мне ж с ума сошла анатомия. Сплошное сердце – ничего более». Можно подумать, что прежде чем нажать на курок, поэт долго и тщательно изучал именно анатомию. Не так-то просто попасть прямо в сердце. Надо хорошо знать, где оно расположено. А тут с первого выстрела — наповал. По свидетельству Полонской, когда она вбежала в комнату после выстрела, Маяковский был еще жив и даже что-то пытался сказать. Потом лицо на глазах стало смертельно бледным. Вот этим показаниям я верю. Такое не выдумаешь. Полонская не видела, как стрелял Маяковский, а может быть, не видела, «кто» стрелял, но умер поэт у нее на
глазах.
Совсем не хочется сейчас снова зарываться в груды протокольных допросов. Эту тяжелую работу уже проделал Валентин Скарятин и ясно доказал, что следователь, снимавший показания Полонской, был срочно отстранен от дела, а затем без объяснения причин расстрелян. Заметим, что на дворе стоял не 1937 год, а еще только 1930-й. Но и в 1990-х годах ведомству Крючкова очень не понравилась новая волна интереса к гибели Маяковского, оно спешно провело и обнародовало результат графологической экспертизы последней записки Маяковского. Записка, конечно же, оказалась «подлинной», хотя путаница царит несусветная. Во-первых, записка-то не одна, их две; во-вторых, написаны они не в день гибели, а раньше. И без экспертизы Лубянки известно, что
мысль о самоубийстве не покидала поэта в последние дни его жизни. Непонятно другое. Куда девалась поэма «Плохо».


ЧАСТЫЕ ГОСТИ С ЛУБЯНКИ


Автобиография Маяковского заканчивается 1928 годом. Черным по белому написано: «Пишу поэму «Плохо». Где же она? Маяковский не сжигал свои рукописи, как Гоголь. Сохранилось многое, в том числе и ненапечатанное при жизни последнее:
Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Они не те, которым рукоплещут ложи
От слов таких срываются гроба
Шагать четверкою своих дубовых ножек.
Ясно, что Маяковский думает о смерти, готовится к ней, пишет поэтическое завещание, но вот что странно: все, что напечатал поэт, опубликовано, а тут явно речь идет о ненапечатанном;
Бывает выбросят
не напечатав, не издав
Но слово мчится, подтянув подпруги
Звенит века, и подползают поезда
Лизать поэзии мозолистые руки.
В печати же появились другие стихи из поэмы «Во весь голос». Здесь речь идет лишь об итоге жизни, но никак не о близкой смерти:
С хвостом годов
Я становлюсь подобием
Чудовищ ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь, давай
быстрей протопаем,
Протопаем
по пятилетке
дней остаток.
Никому из читавших эти строки и в голову не приходило, что «дней остаток» окажется таким мизерным.
Просто в голове не укладывается. На квартире у Маяковского пасется всякий Лубянский
сброд. Специалисты по тайным политическим убийствам и похищениям, а поэт пишет:
Ты посмотри какая в мире тишь
Ночь обложило небо звездной данью
В такие вот часы встаешь и говоришь
Векам истории и мирозданью.
Я не верю в искренность Маяковского при писании всевозможных агиток. Сам он, в конечном итоге, признается, что совершал над собою поэтическое насилие:
И мне
агитпроп
в зубах навяз
И мне бы
строчить
романсы на вас –
доходней оно
и прелестней.
Но я
себя
смирял,
становясь
на горло
собственной песне.
Нет. Никому не должна служить поэзия. Никому не должна себя подчинять. Маяковский
дружил с чекистами, Пушкин писал доверительные письма шефу жандармов Бенкендорфу и даже отчет о благонадежности Адама Мицкевича. Но приходил момент просветления, и поэт восклицает; «Подите прочь. Какое дело поэту мирному до вас». Государственные стихи Пушкина оставляют меня глубоко равнодушным. Не вижу большой разницы между панегириками Петру I в «Полтаве» и панегириками Ленину в поэме «В. И. Ленин». Оба героя пытали и убивали людей, оба ни в грош не ставили свободу личности, оба были незаурядными политиками и убежденными государственниками. Ленин, правда, не убивал своего сына, но расстрелял невинного ребенка, тоже царевича, тоже Алексея.


МРАЧНАЯ ШУТКА ЗА УТРЕННИМ ЧАЕМ


Поэтам, лучше подальше от власти и от политики. Власть не перехитришь, в игре с дьяволом всегда побеждает дьявол. Пуля Дантеса прервала жизнь Пушки на в 37 лет. Чья пуля прервала в 37 лет жизнь Маяковского, пока неизвестно. Ясно лишь, что руководил операцией опытный агент ЧК Агранов. Такими же специалистами по тайным терактам были Волович, Горб и особенно странная фигура Лев Эльберт, участник похищения и убийства генерала Кутепова. Бриков неожиданно услали за границу, Маяковского так же неожиданно не пустили, а на квартире в Гендриковом переулке стал «маячить» Эяьберт. Маяковский, конечно, знает, что обложили его со всех сторон. Чего стоит мрачная шутка за утренним чаем, когда поэт предлагает послать за границу его, Маяковского, с заданием физически устранить какого-то политического деятеля. Шутка с довольно мрачным подтекстом. Здесь и намек на то, что Маяковского не пустили с Бриками в зарубежную поездку, и недвусмысленное напоминание, что поэт знает о его основной профессии — похищения и террор. А в кармане у поэта записная книжка со стихами, которые так и не будут напечатаны при жизни.
Любит? не любит? Я руки ломаю
И пальцы разбрасываю разломавши
Так рвут загадав и пускают по маю
венчики встречных ромашек
Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье
Пусть серебро годов вызванивает уймою
Надеюсь верую вовеки не придет
Ко мне позорное благоразумье.
Свято соблюдая последнюю волю Маяковского «не сплетничать, покойник этого ужасно
не любил», я умышленно оставляю за пределами разговора все, что связано с личной жизнью Маяковского, но что Лубянка проникла и в эту сферу, общеизвестно. Ничего не поделаешь — в России поэт столь значительная фигура, что и в сватовстве Пушкина замешан Бенкендорф, и погребают поэта жандармы. Маяковского хоронил чекист Агранов. Если нет прямых доказательств о причастности Лубянки к гибели поэта, то нет ни малейшего сомнения в активнейшей деятельности Агранова по заметанию каких-то следов во время похорон. К удивлению друзей и близких, похороны поручили возглавить не писателю, не поэту или хотя бы для приличия, какому-нибудь партийному боссу, а мало известному широкой общественности агенту ЧК. Что должен был утаить Агранов?
Художница Лавинская вспоминает, что видела в его руках снимок мертвого поэта «распростертого, как распятого, на полу с раскинутыми руками и ногами и широко раскрытыми в отчаянном крике ртом». «Я оцепенела в ужасе,— пишет Лавинская, — ничего общего не было в позе, лице фотографии с тем спокойным спящим Маяковским, которого я впервые увидела на Гендриковом. Больше эту фотографию я никогда не видела».
Вместо этого снимка появился позднее другой. Поэт благообразно лежит на диване, лицом верх, слегка запрокинув голову набок. Первый снимок исчез бесследно.
«В том году поэт был окружен вагами, которые давили, сжимали в психологические тиски (многого мы не знаем), и самоубийство 14 апреля — это убийство...» Это, на мой взгляд,
самое точное свидетельство Лавинской о том, что произошло.
Море уходит вспять
Море уходит спеть.
Да этих двух строк достаточно, чтобы обессмертить себя на веки; и с такими стихами в записной книжке покончить с собой одним выстрелом!
— Я самый счастливый человек на свете и должен застрелиться, — сказал поэт незадолго до рокового выстрела. Обратите внимание на слово «должен». Это явно не вяжется с версией о смерти из-за неудачной любви. Зато очень хорошо поясняет один загадочный эпизод.
К удивлению Маяковского, в самый разгар травли вокруг него ему передают от Лубянки огнестрельное оружие. Удивленный поэт отсылает оружие обратно. Но ему мягко и настойчиво возвращают оружие с мотивировкой, что так положено.
Маяковский не агент ЧК и не член коммунистической партии, ему оружие не положено. Он гениальный поэт, фанатически преданный большевистской идее. Исторически большевизм уже обречен и приговорен. Ему осталось просуществовать еще .7 лет после смерти поэта до 1937 года. На смену фанатикам большевизма придут расчетливые Победоносиковы, что и заметил Маяковский в своей пьесе «Баня». Постановки в год смерти Маяковского — 1930-й. Не она ли переполнила чашу терпения Победоносикова-Джугашвили.


ПОЕДИНОК СО СТАЛИНЫМ


Был у Сталина один пунктик. Он во что бы то ни стало хотел быть организатором Первой Конной. Зачем? Трудно сказать, но явная фальсификация истории совершалась буквально на глазах у реальных участников событий. А события были слишком свежи. Как бы ни врал Ворошилов, что Сталин командовал 1-й Конной, все знали, что командовали другие. Почти всех потом расстреляют. Расстреляют и старых большевиков, бывших со Сталиным в Туруханской ссылке, а затем Сталин прикроет журнал «Тюрьма и ссылка», где для него слишком мало места отводилось среди других героев. И вот в 1929 году в пьесе «Баня» возникает такой эпизод.
«Товарищ Победоносиков, разрешите мне продолжить ваш портрет и запечатлеть вас как новатора-администратора, а также распределителя кредитов. Тюрьма и ссылка по вас плачет, журнал разумеется. Музей революции по вас плачет...
Победоносиков: ...Для подобных глупостей я, конечно, от кормила власти отрываться не
могу, но если необходимо для полноты истории. Я сяду здесь, за письменным столом, но ты изобрази меня ретроспективно, то есть как бы на лошади.
Бельведонский: Лошадь вашу я уже дома нарисовал по памяти... Мне теперь только вас к
лошади присобачить остается. Разрешите отодвинуть в сторону корзиночку с бумажками. Какая скромность при таких заслугах! Очистите мне линию вашей боевой ноги. Как сапожок блестит, прямо хоть лизни».
Дураком Сталин не был. Не узнать в этой сцене картину «Парад Первой Конной» и многие другие полотна, где сапогам вождя отведено особое важное место, было просто не мыслимо. Я уж не говорю о пародировании эстетических взглядов Сталина, которые он особенно четко сформулировал в беседе с Сикейросом. По мнению Сталина, революция в жизни вовсе не обязательно должна совпадать с революцией в искусстве. Это прямой удар по теории футуристов. А затем и четкая формулировка. Социалистическое искусство, по мнению Сталина, может унаследовать традиции классицизма. В тексте «Бани» эти высказывания даны чуть ли не напрямую.
«Бельведонский: Вы, разумеется, знаете и видите, как сказал знаменитый историк, что
стили бывают разных Луёв...
Победоносиков: Тогда, я думаю, мы остановимся на Луе Четырнадцатом. Но, конечно, в
согласии с требованием РКИ об удешевлении, предложу вам в срочном порядке выпрямить у стульев и диванов ножки, убрать золото, покрасить под мореный дуб и разбросать там и сям советский герб на спинках и прочих выдающихся местах».
Такое не могло пройти незамеченным. Не простил Сталин и Мейерхольда, поставившего
«Баню», расстрелял, но уже позднее.
Знал ли Маяковский о том, что готовится? Конечно же, знал. «Баню» с постановки сняли, приказали вырвать все портреты поэта из уже готового тиража, запретили выезд на Запад, прислали на дом оружие, облепили со всех сторон чекистами, специалистами по тайным терактам.
Многие замечали, что Маяковский стал какой-то странный. Слишком прямолинейные,
слишком лояльные агитки и высказывания в адрес властей никак не вязались ни с текстами его настоящих стихов, ни с его упорным нежеланием вступать в партию. Даже в поэме «Владимир Ильич Ленин», продолжившей традицию царедворческой оды XVIII века. Маяковский в полном соответствии с той же традицией нашел возможность вставить строки просив деспотизма и обожествления власти.
Неужели про Ленина тоже;
«Вождь
милостью божьей»?
Если б
был он
царствен
и божествен,
Я б
от ярости
себя не поберег,
Я бы
стал бы
в перекоре шествий,
Поклонениям
и толпам поперек.
Я б
нашел
слова
проклятья громоустого,
И пока
растоптан
я
и выкрик мой,
бросал бы
в небо
богохульства,
По Кремлю бы
бомбами метал
«долой»!
Уже в 1965 году я имел большие неприятности во время педагогической практики, когда
процитировал школьникам эти строки. Оказалось, что в школьном издании строк этих
просто не было.
В 1925 году, когда строки эти были написаны, Сталин сделал вид, что поэма ему очень
понравилась, но в 30-м году Маяковского надо было убирать во что бы то ни стало. И
его убрали. Как? На этот вопрос пока нет ответа, но кое-что уже проясняется.


ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ УБИЙСТВО


Почему-то раньше мы упускали из виду одно весьма серьезное обстоятельство. Мысль о самоубийстве Маяковскому внушалась на фоне ожесточенной травли. При этом поэт очень плохо себя чувствовал. А что если чаи с чекистами были отнюдь не безвредными. Психотропными средствами обработки ЧК по-настоящему овладело к моменту показательных процессов 37-го года, когда жертвы наговаривали на себя бог знает что, и со стороны это выглядело убедительно даже для Лиона Фейхтвангера.
Отметим лишь одну деталь. В день гибели Маяковского не менее ужасно чувствовал себя его сподвижник поэт Николай Асеев. Кроме того, на квартире Асеева зазвонил телефон и чей-то голос спросил: «Ты еще не повесился?.. Ну ничего, мы еще с тобой расправимся».
Асеев, при всей своей осторожности и лояльности к властям, не скрывал, что смерть Маяковского окутана тайной. Не знаю, что проделали, вернее, проделывали с Маяковским агенты Лубянки, но, похоже, что плохое физическое самочувствие поэта было вызвано каким-то отнюдь не безвредным средством, которое нетрудно было подсыпать в еду таким мастерам этого деда, как Эльберт или Агранов.
К сожалению, мы слишком мало знаем о работах в этом направлении, которые велись на Лубянке в те годы. Все по-прежнему засекречено. Ясно только, что обилие странных специалистов на квартире Маяковского в последние дни и даже часы его жизни не может быть результатом простой случайности.
Историческая молва до сих пор не считает простой случайностью смерть Пушкина, связывая ее с политическими интригами вокруг поэта. Правда, это только молва, фактических оснований для предположений такого рода почти что нет.
В случае с Маяковским оснований более чем достаточно! Я не знаю, нажал ли поэт на курок или помогли нажать. В любом случае размер депрессии не соответствовал масштабу происходящего.
Пушкин описал свою смерть в сцене дуэли Онегина с Ленским. «Поэт роняет молча пистолет, упал, на грудь сложивши руку...» У Маяковского такой потусторонний пророческий холодок исходит уже от самого заглавия «Товарищу Нетте, пароходу и человеку». Там есть удивительные скрытые анаграммы, которые на уровне сознания не
воспринимаются, а в подсознании есть.
— Здравствуй, Нетте!
Как я рад, что ты живой
Дымной жизнью труб,
канатов и крюков.
А подсознание читает иначе по методу психолингвиста Лакана:
«— Здравствуй, Нетте!
Как яр ад, что ты
живой».
Крюки, канаты, трубы — все атрибуты ада, а фамилия «Нетте» от «нет», как из потустороннего мира. А в финале ужасное пожелание, которое, увы, исполнилось.
«...встретить я хочу
мой смертный час
Так,
как встретил смерть
товарищ Нетте».
Причина гибели Маяковского в его поэзии. Он хотел подчинить себя социализму, но поэзия никому и ничему не подчиняется, «все сто томов партийных книжек» уйдут в историю, а «простое как мычание» останется навсегда.


Смерть Маяковского оказалась очень важным событием ХХ века. Возможно, что выстрел в сердце поэта возвестил начало сталинского террора и геноцида русской интеллигенции. Редакция «Известий» будет рада опубликовать любые новые материалы о гибели Маяковского независимо от того, противоречат ли они данной версии или подтверждают ее.


ПЛАТОН ХХ ВЕКА

«Известия» № 169, 7 мая 1993 г.


Алексей Федорович Лосев открыл современным россиянам мир античной философии.
Его судьба похожа на судьбу академика Лихачева. Дмитрий Сергеевич Лихачев прошел школу сталинского концлагеря, вернулся оттуда несломленным. И как только качалась сразу выведшую древнерусскую литературу из академических кабинетов на обжитое поле нашей культуры.
То же самое произошло уже с первым томом античной эстетики Алексея Федоровича Лосева. Античный мир от Гомера до Платона, от Платона до... Христа вдруг открылся русскому читателю, как свое духовное пространство. «Опыт» ГУЛАГа сказался разве что в двух-трех «фиговых» цитатах из Маркса, как-то неожиданно пришитых к мрамору Аполлона. Во всем остальном античная эстетика Лосева — настоящий храм античной мысли, поднятый из руин.
До Лосева античность в России любили лишь гении да чудаки вроде учителя Козлова из романа «Обрыв». С Лосевым античность вернулась в Россию. Я говорю «вернулась», поскольку вся русская культура не раз и не два вспоминала античный мир, чтобы возродиться к новой жизни.
Вспомним одну из таких забавных встреч с античностью, когда две скульптуры были установлены у стен Кремля, оскорбляя благочестие москвичей своей мраморной наготой. Скульптуры не убрали, но, по приказу царя, одели в кафтаны. Интересно, что в XIX веке изучение латыни в гимназиях почему-то рассматривалось нашими революционными демократами как признак реакционности.
После рокового Октября латынь из школ с позором изгнали. Вместе с ней в безвременную ссылку отправили «идеалиста» Платона, которого особенно невзлюбил Ленин, предпочитая незрелому Платону якобы стихийного материалиста Аристотеля. Сия схема красовалась, да и сейчас красуется во многих учебниках по истории философии.
Платон — идеалист, поскольку согласно его учению, каждой реальной вещи предшествует ее идея. Лосев показал, что все это прочитано и понято совершенно не так. Оказывается, знаменитые «эйдосы» Платона — это не идеи, а вполне зримые геометрические структуры. Пирамида — душа огня, сфера — душа воды, куб — душа земли. Для античного, дохристианского мира бестелесной реальности просто не существует, весь мир телесен. Боги античных миров более чем телесны. Есть, например, Стробий – бог навозной кучи. Аполлон был и камнем, и солнцем, и юношей, но всегда зримым и осязаемым.
Читая Лосева еще в 50-х годах, я впервые осознал, какой грандиозный переворот пережило человечество с приходом Христа. В христианстве впервые человеческий разум соприкоснулся с представлением о бесплотном духе. Слово «духовность», ныне нещадно эксплуатируемое прессой, было бы просто непонятно любому античному мыслителю. Вот почему в искусстве Древней Греции и Древнего Рима это прежде всего скульптура.
Протяженность, телесность, осязаемость — три кита античного дохристианского мира.
Эйдосы Платона — это очень близко к душе, но это еще не душа. Числа Пифагора — это
уже почти духовная реальность, но еще не духовная. Там , у где христианина душа, у дохристианского мыслителя — структура.
Потом, перечитывая Платона, блуждая с путеводителем Лосева по лабиринтам языческого
ада, я понял, что Христос был Орфеем античного мира, выведшим человеческую душу – Эвридику — на свет Божий из той самой пещеры Платона, которую великий философ древности уподобил всему нашему миру. О существовании солнца и света обитатели темного подземелья могли узнать лишь по теням на стенах пещеры, когда туда проскальзывал луч.
Подобным образом античный человек знал о духовном мире, соприкасаясь, с ним лишь как с тенью чего-то.
В. Розанов сказал в свое время об ослепительной красоте Христа, перед которой вся античность с ее Венерами и Аполлонами не только померкнет, но даже потонет на время.
Иными глазами после Лосева взглянул я и на Возрождение. Слово «гуманизм» употреблялось в советском лексиконе только со знаком плюс. Ведь теперь человек в центре мира. А на смену условному иконному миру пришла античная телесность. Христос Микеланджело в его фресках Страшного суда похож на мощного культуриста. Хотя это и символ духотой мощи, но как же телесно он выражен.
Для Лосева эстетика и этика эпохи Возрождения — это все же шаг назад после христианства. Знаменитые злодеи этой эпохи, просвещенные правителя, насилующие своих дочерей и совращающие сыновей, книжники типа Ивана Грозного, вспарывающего животы беременных женщин, – это, по Лосеву, отнюдь не случайное явление. Человек, хотя и верящий в Бога, но ставящий себя, свою индивидуальность в центр мироздания,
просто обречен на бездонное нравственное падение. .
Мне кажется, что, говоря о злодеях эпохи Возрождения и Древнего Рима, Лосев стремился
разгадать природу сталинского злодейства. Так яростно, как Сталин, с христианством поборолся даже Нерон. Маниакальный атеизм советских вождей стал намного понятнее после чтения трудов Лосева. Если человек эпохи Возрождения ставит в центр мироздания свою Личность, то человек эпохи коммунизма ставит в центр мироздания просто Себя как такового. Не личность, а «своеволие», как заметил Достоевский. Погибай мир, лишь бы мне чай пить — вот единственный символ веры всех этих вождей класса и расы.
Здесь видна последовательность падения, которая до Лосева была вовсе не так заметна. Ведь официальная схема, до сих пор пропагандируемая в школе всех уровней, обязует нас рассматривать движение от античности до наших дней только как восхождение и прогресс. У Лосева не так. От античности до Христа – это восхождение к вершине
Духа, затем от Христианства до Возрождения и от Возрождения до наших дней, пусть медленное, но сползание вниз, в бездны ада.
Это не «спираль» Маркса и не «лестница» Гегеля. Это «пирамида» Лосева, где на вершине — Христос, в основании — Платон и Гомер, а на скользких склонах множество культур и цивилизаций.
Теперь понятно, какие героические усилия должен делать каждый человек и каждая эпоха на любой ступени своего восхождения к вершине, чтобы не соскользнуть в бездну.
Красота античного мира, по Лосеву, есть красота прозрения. От слепого Гомера, прозревающего Олимп и слышащего богов, до зрячего Платона, заподозрившего за пределами видимого, телесного мира духовную реальность незримого. Сам Лосев в очках с очень толстыми стеклами видел реальность, скрытую за пределами платоновских эйдосов. Это — Дух.
Сегодня Лосеву исполнилось бы 100 лет. Он дожил до девяноста с лишним. Лосев был символистом. Мне кажется, его долголетие — символ вечной жизни здесь, на земле.

БЕССМЕРТИЕ ПО ВЕЛИМИРУ

«Известия» № 105, 5 июня 1993 г.


Имя Хлебникова хорошо известно всем, кто любит поэзию ХХ века, но его философские космические идеи все еще ждут своего открытия.
Всю жизнь поэт утверждал, что ему известны законы времени. Много раз он уточнял свои вычисления или видоизменял их, неизменной оставалась сущность. Хлебников считал, что время – это особая невидимая форма пространства, а значит, можно вычертить карту времени, где прошлое и будущее будут всего лишь очертаниями пройденного и еще не пройденного пути.


ГОСУДАРСТВО ВРЕМЕНИ

В мире, раздираемом мировой войной, Хлебников сделал такую запись: «Я тоже веду
войну, только не за пространство, а за время.
Тем, кто хотя бы день или час прожил в Государстве времени Велимира Хлебникова, можно искренне позавидовать. В нем есть два плана: земной и космический.
В земном: поэт то в мешке, то в цилиндре и фраке странствует по Российской империи, беседует с цыганами на их языке, идет по пространству нынешних независимых государств, а за ним толпа детей в восточных одеждах. Они кричат: «Гюль мулла. Гюль мулла», что означает священник цветов. Так на Востоке называли странствующих поэтов от Омара Хайяма до Велимира Хлебникова.
В космическом плане видим другое. Сквозь время и пространство движется человек-солнце Маяковский, летит человек-звезда Хлебников, и переговариваются между собой: «Кто там в звезды стучится? А, Володя, дай пожму твое благородное копытце».
Под ними простираются города «из прозрачных сот», а за плечами у каждого в рюкзаке
свернут дом из прозрачной пленки. Спустился, развернул пленку, вставил л арматуру, и живи, где хочешь и сколько хочешь. Наскучило, лети дальше. Чего только нет в этих городах будущего: дома-мосты, дома-пароходы, дона на колесах. Есть даже дом-поле. Но самое главное — люди, живущие в этих городах, Они расшифровали язык птиц, звезд, зверей и растений и переговариваются с нами на языке звездной азбуки, созданной Велимиром Хлебниковым.
На языке этой азбуки можно принимать сигналы из прошлого, беседуя с Лобачевским, или посылать сигналы в будущее и принимать оттуда причудливую речь, как это делал будетлянин Велимир Хлебников. «Мы дикие звуки, мы дикие кони. Приручите нас, мы понесем вас в другие миры».
Люди, спокойно осилив тяготение, прогуливаются прямо по воздуху или лежат на облаках, но самое главное – найдена формула счастья. «Уравнение человеческого счастья было найдено только тогда, когда поняли, что оно вьется слабым хмелем около ствола мирового. Счастье людей — вторичный звук, оно вьется, обращается около основного звука мирового. Оно – слабый месяц около земель вокруг солнца. Когда будущее становится благодаря математическим выкладкам прозрачным, теряется чувство времени, кажется, что стоишь неподвижно на палубе предвидения будущего. Чувство времени исчезает, и оно походит на поле впереди и поле сзади, становясь своего рода пространством».
Можно подсмеяться над такой уверенностью: но вот я иду по Новому Арбату, этой улицы не существовало во времена Хлебникова. Но он ясно видел улицу «домов из стекла», «дом в виде развернутой книги» и даже «газету из искрописьма». Можно предугадать тенденции в развитии архитектуры, но не до такой же точности. Вот здание Останкинской башни. «Дом-тополь. Состоял из узкой башни, сверху донизу обвитой кольцами из стеклянных кают».
Вот предсказание психотерапевтических сеансов, по радио, столь распространенных в наше время. «Современные врачи лечат внушением на расстоянии по проволоке». Хлебников в 1912 году предсказал, что в 1917 произойдет падение Российской империи. И не просто предсказал. Он оставил нам свои вычисления, на основании которых сделано предсказание. Назывались они «».


ГАММА БУДЕТЛЯНИНА

В основе гаммы – загадочное число в 317 лет. «Если понимать все человечество, как струну, то более настойчивое изучение дает время в 317 лет между двумя ударами струны». Так, законы Наполеона вышли через 317х4 лет после законов Юстиниана — 533-й год. Римская империя возникла в З1-м году до н. э., а Германская — в 1871-м, через 217 х 6. Итак, 317 лет – не призрак, выдуманный больным соображением, и не бред, но такая же весомость, как год, сутки Земли, сутки Солнца».
«Сутки Солнца», т.е. год или время обращения Земли вокруг Солнца Хлебников тоже считал очень важной мерой. Если Земля вращается вокруг Солнца, повторяя свою орбиту через 365 дней, то не менее интересно знать, что согласно Хлебникову, через каждые 395 дет рождаются люди-двойники. «например, есть закон рождения подобных людей. Он гласит, что луч, гребни волн которого отмечены годом рождения великих людей с одинаковой судьбой, совершает одно свое колебание в 365 лет».
В 476 году в Индии родился астроном Ариабхата, утверждавший, что земля вращается вокруг Солнца, а через 36х3 в 1571 году родился Кеплер, доказавший это вращение. Величайший логик Греции Аристотель родился в 384 году до н. э., а через 365Х6, в 1806 году родился величайший логик Европы Джон Стюарт Милль.
Самое интересное, что все эти странные чередования укладываются согласно Хлебникову
в гамму звуковых колебаний от А до У (самого низкого звука в азбуке).
Перед нами стройная неопифагорейская теория, где история человечества вписывается в
гамму колебаний звуковых волн. Мы слышим неразличимую простым слухом музыку времени, но Хлебников идет еще дальше, зная, что все явления материального мира есть сгустки и вибрации световых воли. Хлебников фактически создает проект машины времени, подчиненной звуковой гамме.


МАШИНЫ ВРЕМЕНИ

Хлебниковская машина времени состоит из зеркал и линз, улавливающих лучи, замедляющих или ускоряющих волны света. Нет никакого сомнения, что такой проект мог возникнуть только на основе теории относительности Эйнштейна. Ведь именно из этой теории проистекает возможность замедления или ускорения времени в зависимости от скорости светового луча. В теории Хлебникова это открытие преломилось самым неожиданным образом. «Когда наука измерила волны света, изучила их при свете чисел, стало возможным управление ходом лучей. Эти зеркала приближают к письменному столу вид отдаленной звезды, дают доступные для зрения размеры бесконечно малым вещам, прежде невидимым, и делают из людей по отношению к миру отдельной волны луча полновластных божеств. Допустим, что волна света населена разумными существами, обладающими своими правительствами, законами и даже пророками. Не будет ли для них ученый, прибором зеркал правящий уходом волн, казаться всемогущим божеством?».
О нет, это не фантастика Уэллса. Такая машина времени уже существует — это сама
Вселенная, но Хлебников утверждает, что люди могут уподобиться «всемогущему божеству», став создателями своего мира, переделывая и создавая будущее и прошлое. Кому-то такой проект покажется только фантастикой, но самое поразительное, что к осуществлению его наука уже приступила.
В 60-х годах астрофизик Козырев предложил абсолютно новую теорию времени. Согласно Козыреву время есть неуничтожимая и вполне реальная реальность Вселенной, порождающая свет и материю. А раз так, то можно построить систему зеркал, улавливающих мировой свет и даже изменяющих течение времени.
В домашних условиях он построил свою систему «зеркал», улавливающих невидимые лучи энергетических всплесков, исходящих из будущего и прошлого. Каким образом? Он направил свои гироскопы в те точки неба, где планета была и где она еще будет. Результант превзошел все ожидания. Сигнал был получен и из будущего, и из прошлого. Во многих лабораториях мира пытались повторить опыт Козырева, но безуспешно. Результат повторить не удалось, а следовательно, он не получил признания.
Однако совсем недавно, в 1991 году, Сибирская академия наук повторила опыты Козырева и получила ошеломляющие результаты. Все опыты подтвердились. Светила исправно слали свои лучи как из прошлого, так и из будущего, подтверждая правоту Хлебникова.
Наконец, уже в этом году экспедиция академика Казначеева построила систему зеркал Козырева, улавливающих время. В результате пять раз появлялся светящийся объект неизвестного происхождения, а затем в одном из опытов появился «сияющий хвостатый плазмоид» необычных очертаний. Ведутся работы над расшифровкой этого опыта.
Вернемся к предсказанию Хлебникова. «Изучив огромные лучи человеческой судьбы, волны которой населены людьми, человеческая мысль надеется применить к ним зеркальные приемы управления, из двояковыпуклых и двояковогнутых стекол. Можно думать, что столетия колебания вселенского луча будут так же послушны ученому, как и бесконечно малые волны светового луча. Тогда люди сразу будут и народом, населяющим волны луча, и ученым, управляющим ходом этих лучей». Проще говоря, человек станет Богом, а Бог — человеком. Однако остановимся на задачах более скромных. С помощью зеркал Хлебникова человек будет видеть свое будущее и прошлое, выходящее за пределы его рождения и его смерти, а это уже другая жизнь.


ФОРМУЛА БЕССМЕРТИЯ

Одна из самых загадочных формул Хлебникова — это уравнение прошлого, будущего и
настоящего временя, открытая им незадолго до смерти в 22-м году. «Три числа! Точно я в молодости, точно я в старости, точно я в средних годах вместе идем по пыльной дороге!».
105 +104+1155 =742 года 34 дня.
Кое-что в этой формуле понятно. Хлебников вслед за великим ученым древней Греции
Пифагором считает, что срок человеческой жизни в прошлом, будущем и настоящем простирается на тысячи лет. За это время человек трижды рождается и умирает в трех новых обликах. Так, себя Хлебников считал родившимся трижды. В прошлом он видел себя математиком и поэтом Омаром Хайямом, в настоящем — геометром Лобачевским и в будущем, т. е. в ХХ веке — Велимиром Хлебниковым. Почему Омар Хайям обозначен числом 105 , Хлебников 115, а Лобачевский 104, со временем разберутся математики. Нам же интересно, что срок космической жизни человека, 742 года, перекликается с теми, которые указаны в Библии. 900 лет и более живут библейские патриархи от Адама до Мафусаила. Отсюда поговорка «Мафусаиловы веки», означающая сказочное долголетие.
Если взглянуть на эти таинственные сроки жизни глазами Хлебникова, то увидим, что средний срок земной человеческой жизни 70 лет — это лишь верхушка айсберга, скрывающего в глубине тысячелетий глыбы жизни космической.
Очертания этой жизни выглядят у Хлебникова загадочно и странно, но в то же время они строятся из материала сегодняшней земной жизни. И в прошлое, и в будущее мы глядим, как в зеркало и видим в нем пусть преображенное, но все же зеркальное отражение самих себя. «Я посмотрел в озеро и увидел высокого человека с темной бородой, с сними глазами в белой рубахе и в серой шляпе с широкими полям».
— Так это Числобог,— протянул я разочарованно.— Здравствуй же, старый приятель по
зеркалу,— сказал я, протягивая мокрые пальцы.
Но тень отдернула руку и сказала; «Не я твое отражение, а ты мое». Числобог — это человек, овладевший законами времени, уловивший его в свои таинственные линзы и зеркало. В данном же случае это сам Хлебников.
Как небесные тела, согласно новейшим астрономическим данным, находятся в прошлом, будущем и настоящем одновременно, так и челолек-Числобог есть некая бессмертная субстанция, находящаяся во всех временах. Хлебников утверждал, что об этом знали еще древние египтяне. Они назвали эту бессмертную субстанцию человека именем Ка. «Ка — это тень души, ее двойник, посланник. Ему нет застав во времени». Ка ходит из снов в сны, пересекает время и достигает бронзы (бронзы времен). В столетиях располагается удобно, как в качалке».
Хлебников жил одновременно во всех временах, потому он так ясно видел многие детали
из будущего. Ведь машины времени у поэта не было, был только проект ее. Он сам был сложнейшим устройством, пронизывающим века невидимыми лучами мысли.
Среди других великих космических утопий XX века (всеобщее воскрешение по Федорову, освоение космоса по Циолковскому) проект Хлебникова кажется мне самым смелым и, может быть, самым глубоким. Ведь он предлагает полет не на космических кораблях и не в пространстве, а во времени. «Мы полетим, в космос прямо со стульев земного шара», – восклицал поэт. Он спроецировал теорию относительности Альберта Эйнштейна из области физики космологии и математики в сферу человеческой интуиции; и здесь его посетили прозрения, которые становятся понятными лишь на исходе нашего века. Полет в пространстве уже закончен. Здесь ясны границы, видны пределы. Пришла эпоха полетов во времени. Циолковский в своих трудах обжил для человечества космические пространства. Хлебников заселил нами время. Здесь техника должна уступить человеку. «Я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза, как олень оленя»,— писал Хлебников в 1909 году, а в драме «Мир с конца» есть описание обратного хода времени — не от рождения к смерти, а от смерти к рождению. Человек сначала старец, потом взрослый, потом юноша, потом младенец. Кажется, уж тут-то мы имеем дело с чистой фантастикой, но не следует спешить с выводами. Математик Курт Гедель тщательно проанализировал время и пространство с точки зрения теории относительности и пришел к выводу, что теоретически обратный ход времени во Вселенной возможен.
В жизни мы не сталкиваемся с такими явлениями, потому что скорости слишком малы, но если есть лучи времени, как утверждает Хлебников, то и это возможно.
Космос Хлебникова — для тех, кто уже пожил во Вселенной Эйнштейна и неторопливо двинулся дальше навстречу к иной форме космической жизни, более интересной, чем бессмертие.

КОКТЕБЕЛЬСКАЯ КРЕПОСТЬ ВОЛОШИНА

«Известия» № 108, 10 июня 1993 г.


С 10 по 20 июня в Коктебеле пройдет первый Всемирный конгресс по русской литературе, посвященный столетию Волошинского Коктебеля
Сто лет назад на берету почти что необитаемого сурового пустынного Коктебеля поселилась семья Волошина.
Бухта, где в древности обитали легендарные суровые киммерийцы, считалась малопригодной для жизни: суровый климат на протяжении года, штормы, бури, невыносимая жара.
Кто мог подумать тогда, что место, считавшееся у древних греков началом ада, станет
раем для русских писателей XX века. Оказывается, все дело в том, какими глазами смотреть. Мы видим сегодняшний Коктебель глазами художника, философа, поэта и ясновидца Максимилиана Волошина. «Все видеть, все понять, все знать, все пережить! Все формы, вес цвета вобрать в себя глазами». Это удалось не сразу, а в течение жизни.
Максимилиан Волошин превратил свой дом в Коктебеле в незыблемую, крепость духа, где находили приют от бурь кровавой, междоусобицы многие писатели. Андрей Белый, Марина Цветаева, Валерий Брюсов собирались в его знаменитой башне у скульптурного портрета царевны солнца Таиах. Здесь молчали пушки. Говорили только музы.
Сам хозяин, облаченный в одежду, похожую на древнегреческий хитон, заполнял собою
все пространство Коктебеля. Недаром одна из скал носит четкий отпечаток профиля Максимилиана Волошина. Он фактически заселил эту скалистую землю писателями, поэтами и художниками XX века. Дом творчества, который разросся вокруг дома Волошина, наверно, переживет все политические разборки века, как пережил он две мировые войны и одну гражданскую. Когда-то Платон говорил, что поэтов нужно увенчать лавровыми венками и сослать на необитаемый остров. Остров не остров, а бухта такая есть, Коктебель.
Кем был Волошин? Просветителем? Пророком? Поэтом? Художником?
Для меня то новое, что привнесено им в мир, содержится в одной очень емкой фразе: «Вся
наука человечества, его знания должны стать субъективными — превратиться в воспоминание».
Он открыватель той эпохи, которая сейчас только начинается. Эра доверия к человеческому взгляду, к его интуиции и прозрению. «Плоть человека — свиток, на котором отпечатаны все даты бытия».
Одна из самых значительных вещей Волошина — стихотворная поэма «Путями Каина» с
весьма примечательным подзаголовком: «Трагедия материальной культуры». Он считал, что путь, выбранный человечеством от библейских времен до нашего времени,— это выбор Каина, убившего в себе Дух – брата Авеля. «Он утверждает Бога — мятежом, творит неверьем, строит отрицаньем». В отличие от Льва Толстого Макс Волошин не осуждает человечество за выбранный путь», он даже восхищается им, мудрым зодчим, но видит, что «его ваяло — смерть».
Говоря словами Волошина: «Когда-то темный и косматый зверь, сойдя с ума, очнулся человеком — опаснейшим и злейшим из зверей». Он назвал путь человечества только через научный прогресс творчеством навыворот, когда все самое лучшее в человеке принесено в жертву формуле и химере.
Разбудить в себе поэта — вот чему учил Волошин в своей коктебельской «школе». Здесь
люди не делились на маститых и не маститых, на талантливых и бесталанных. В лучах личности Волошина талантливы были всё.
Однажды с Мариной Цветаевой они заплыли в лодке в. десятиэтажный грот. «А это, Марина, вход в Аид. Сюда Орфей входил за Эвридикой», — сказал Волошин. И это была не шутка и не фантазия — он знал, где кончается Рай, где начинается Ад. Рай был в доме поэта.
В те дни мои дом, слепой и запустелый,
Хранил права убежища, как храм.
И растворялся только беглецам,
Скрывавшимся от петли и расстрела.
И красный вождь, и белый офицер –
Фанатики непримиримых вер
Вот уже и век на исходе, а это все еще актуально. Культура, как храм, где все, находят себе убежище, – вот главная идея Волошина, и, может быть, даже не идея, а образ жизни.
Волошин считал, что его личность соткана из стихии огня, а огонь был всегда. Он клокотал в том кратере, на дне которого спустя миллионы лет возник Коктебель. Пейзаж Коктебеля Волошин считал своим автопортретом.
Здесь стык хребтов Кавказа и Балкан,
И побережьям этих скудных стран
Великий пафос лирики завещан.
Не каждый: поэт оставляет после себя пейзаж. Пушкинское Михайловское, Ясная Поляна Толстого и Волошинский Коктебель — нечто большее, чем музейные заповедники. Дом, возведенный Волошиным на берегу Коктебеля, — как башня из слоновой кости, обсерватория духа, хотя был там и настоящий телескоп, направленный к звездам.
Читая Волошина, сразу уходишь от суеты повседневного мира. Хотя он не был отшельником: бродил по Италии, исходил весь Париж и знал его не хуже, чем Коктебель. Странничество входило в его систему как некий труд, завещанный человеку Богом. Христос странствовал, проповедуя, Волошин постоянно повторял себе: «Ничего не проповедуй, и не учи». Он всю жизнь учился, У японцев — тонкой миниатюре, у французов — глубине чувств, у немцев – культуре мысли, у России — особому, возвышенному строю души, который у нас за отсутствием других, более точных, слов называют религиозностью. Однако самое главное наследие России — ее умение противостоять внешним обстоятельствам, не вступая с ними в прямой конфликт. Великое евангельское правило «отойди от зла и сотвори благо» Волошин превратил в образ жизни.
Я принял жизнь и этот дом, как дар
Нечаянный,— мне вверенный судьбою.
Всей грудью к морю, прямо на восток
Обращена, как церковь, мастерская.
И снова человеческий поток
Сквозь дверь ее течет не иссякая.
Этот поток не иссякает и после смерти Волошина. Дом в Коктебеле стал символом независимости художника от сиюминутных раздоров века, знаком нашей общей судьбы.


ОЛИМП В КРЫМУ
«Известия» № 128 10 июля 1993 года

Слово «конгресс» звучит слишком официально. То, что происходило в Коктебеле с 10 по 20 июня, правильнее было бы назвать более уютным и устоявшимся словом «чтения». По сути дела, это продолжение той традиции, которая уставилась еще при жизни поэта.
Зимой, осенью, ранней весной (а это большая часть времени в Коктебеле) Волошин тосковал по литературному общению, с жадностью встречал и ждал всякого посетителя; но наступал летний сезон, и от гостей не было отбоя. Иногда за сезон в доме Волошина бывало до пятисот человек.
Такая роскошь не под силу сегодня музею Волошина, и. все же чтения продолжались всю неделю. Доклады читались на свежем воздухе до обеда и после обеда. Звучала русская речь, иногда с французским, иногда с немецким, иногда с английским акцентом.
Но и теперь все не так просто, как кажется. Это я понял, где-то на третий день, когда возник ожесточенный спор о том, кто же такой Волошин: антропософ, масон, философ, поэт, художник, святой, космический вестник среди людей и даже, пожалуйста, не смейтесь, «немецкий шпион»?

РАСКУЛАЧИВАНИЕ ВОЛОШИНА

Последняя версия прозвучала, конечно, не на конгрессе, а в «альтернативном докладе», прочитанном в бильярдной маркером дядей Пашей. Оказывается, и сегодня некоторые жители верят в злую байку Коктебельского ЧК – КГБ о Волошине, немецком
шпионе, злом помещике, угнетателе местного населения,
Корни этой далеко не безобидной истории уходят в Историю с большой буквы.
На конгрессе был оглашен ужасающий эпизод раскулачивания Волошина, произошедшего, как только в Коктебеле установилась и упрочилась советская власть, образовались пресловутые Советы. Первым деянием местного Совета было уничтожение собак. «Двух собак, принадлежащих Волошину, пристрелили, одну отравили. Следующим решением' местной власти было постановление «О раскулачивании Волошина». Кулаку Волошину было предписано в короткий срок покинуть свое жилище. Жена Волошина (по версии дяди Паши, тоже немецкая шпионка) предложила мужу вместе покинуть не только Коктебель, но и пределы этого мира. Решение о самоубийстве было принято, но, к счастью, на этот раз могущественные друзья поэта смогли отвести беду. Волошину милостиво разрешили остаться в собственном доме.
Затем последовал микроинсульт, после которого земная жизнь поэта стала клониться к закату. Он угасал на глазах и умер в пятьдесят с лишним лет от воспаления легких, хотя истинной причиной его преждевременной смерти, в который раз в истории России, стала безжалостная, варварская власть государства.
Разумеется, «раскулачиванию» предшествовали не менее ужасные эпизоды. Поэт Генрих Сапгир рассказал участникам чтений об одном праве, дарованном Волошину венгерским революционером Бела Куном. Поэту разрешалось раз в неделю приходить
в Феодосийское ЧК, дабы вымолить жизнь одного, только одного из сотни приговоренных к расстрелу. И Волошин шел и вымаливал только одну жизнь, в то время как 99 других невиновных шли на казнь.
Когда-то, строя свою коктебельскую крепость, поэт предполагал, что можно укрыться от суетного, тогда еще, не кровавого, века на каком-то клочке уединенной земли. И не только самому, но и другим дать убежище от неправедных гонений.
Директор музея, организатор чтений, Борис Гаврилов показал гостям потаенную мансарду в спальне Волошина. Вход в нее закрывала картина. Какая трогательная детская поэтическая наивность. Один обыск, и все бы нашли. Но эта наивность спасла
жизнь нескольким людям, которые будучи по превратностям судьбы либо белыми, либо красными, спаслись в мансарде поэта от неминуемой гибели. Однако не было мансарды, которая могла бы укрыть самого Волошина от кровавой власти.

ВЕЛИКОЕ ПОСВЯЩЕНИЕ

Могилу Волошину рыли ночью на горе. Волошин завещал похоронить его именно там. Многие сомневались, удастся ли выдолбить яму в камне. Уговорились, если могила будет готова, разжечь костер, чтобы внизу знали: замысел поэта удался.. ночью огонь на горе оповестил объятых горем обитателей дома, что завещание Волошина будет исполнено.
Позднее, много лет спустя, вопреки активному сопротивлению советской власти, рядом с поэтом была похоронена его супруга Мария Степановна.
Нынешний директор дома Волошина Борис Гаврилов был рядом с Марией Степановной до последнего мига ее земной жизни.
– Хотите верьте, хотите нет, но в миг смерти Марии Степановны в 11 утра от горы с профилем Волошина вот в это окно к изголовью ее кровати протянулся светлый луч. Я много раз проверял, мог ли это быть отсвет солнца. Но ни по каким астрономическим законам этого быть не может.
Я убежден, что никакая ложа, никакой тайный орден Розенкрейцеров не знает того, что открыто поэту. И все-таки причастность поэтов к масонским ложам – вымаранная страница русской истории. Масонство Пушкина и Блока замалчивается до сих пор. Серьезной науке заткнули рот советской цензурой, а тему масонства отдали на откуп дилетантам-политиканам, сочиняющим страшные байки о масонах и сионистах, захвативших Россию.
Масонство Волошина было почему-то еще большей тайной, нежели масонство Пушкина и Блока. Только на этом конгрессе Борис Гаврилов отважился поведать страшную тайну. Да, духовный наставник Марины Цветаевой Макс Волошин был масоном 3-го градуса посвящения Великой Вольной ложи Франции. Почему из трех других не менее известных лож Макс Волошин выбрал именно эту? В Уставе Великой ложи не требовалось подчинения ученика Мастеру. Подчинять свою волю кому бы то ни было, кроме Бога, поэт, конечно, не мог. Вспомним слова другого масона, Пушкина, о том. Что шутом он не было не только у земного царя, но даже у Царя Небесного.
Третий градус посвящения Макса Волошина меня немного смешит. Я представляю, сколько же масонов куда более высоких градусов и степеней невозвратно канули в небытие. Максу Волошину это уже не грозит. Его будут помнить, пока есть русская и мировая культура, а культура будет всегда.

АНДРЕЙ БЕЛЫЙ НА ПИРАМИДЕ ХЕОПСА

Приоткрылась ли тайна на этих чтениях? Да, по крайней мере одну тайну мы все узнали: 70 с лишним лет от нас скрывали целый материк культуры ХХ века, уходящий корнями в тысячелетия. Розенкрейцеры, масоны, теософы, антропософы – все они были в равной мере ненавистны идеологам коммунизма, поскольку противоречили всепобеждающему марксизму-ленинизму. И противоречили прежде всего в том, что почти у каждого художника, поэта, философа, ученого есть своя тайна. Не все поддается научному описанию, заметил философ-позитивист Эрик Соловьев (его доклад «М.Волошин – Человек играющий»).
Масонские символы всевозможных закрытых и полузакрытых обществ и орденов восходит к языку подсознания, который лучше понимали жрецы Древнего Египта, нежели жрецы науки. Так Андрей Белый, восходя на пирамиду Хеопса за день до первой мировой войны, как верный ученик Рудольфа Штайнера, хорошо знал, что в системе ордена Розенкрейцеров пирамида – символ восхождения от земли к небу. То, что случилось с ним у вершины, до сих пор остается для многих тайной, хотя сам Андрей Белый написал об том: «Образовалась во мне, как спираль,, не оттенок лазури увидел в небе, а грозный черный пролом. Пролом меня всасывал. Тянуло меня сквозь меня; и делался сферою многоокою, глядящей на центр, находя в нем дрожащую кожу мою. Точно косточка спелого персика было во мне тело мое… Я без кожи, разлитый во всем зодиак».
Разумеется, такие тонкости посвящения человека в бытие космоса одинаково раздражали, как материалистов, так и представителей государственных религий, в полной мере претендующих на полную идейную монополию.
У каждого своя пирамида. Для Волошина – это Коктебельская гора, возможно, та самая, куда теперь «восходят» туристы, чтобы возложить камушек к его могиле. Для Вячеслава Иванова – знаменитая «башня из слоновой кости», где в кругу петербургских писателей разыгрывались космические мистерии по сценариям, почерпнутым из древнеегипетских папирусов.
Разумеется, это мало походило на тайные революционные кружки марксистов и террористов, однако полиция наведалась и сюда и даже потребовала от Вячеслава Иванова письменного объяснения того, что происходит в его квартире. До чего же смешон бывает полицейский государственный ум, лезущий не в свое дело. Для объяснения В.Иванову пришлось бы представить все сто томов антропософской и теософской литературы от Блаватской до Штайнера. Впрочем. После октябрьской трагедии 1917 года объяснений уже не требовали. Погрузили всех религиозных философов на один пароход и отправили в Европу. Нам все это не нужно.
И все-таки тайные полицейские службы на каком-то примитивном уровне правы. Существует «великий заговор посвященных» от Волошина до Цветаевой, от Блока до Белого, от Вячеслава Иванова до… До всей русской и мировой культуры. Результат этого заговора не бомбы и теракты, а замечательные стихи и романы: «Петербург» Белого, «Незнакомка» Блока, «Поэма горы» Цветаевой – серебряный век русской литературы.

ТРОГАТЕЛЬНАЯ ТАЙНА СЕМЬИ РОМАНОВЫХ

Не скрою, что многих слегка шокировал доклад Игоря Волгина «Достоевский и российский императорский дом». Дружба Фета и его поэтического ученика, известного под псевдонимом «К. Р.»», хорошо известна. Многие помнят романс на стихи великого князя «Отворил я окно» и песню «Умер бедняга в больнице военной...». Игорь Волгин, долгие годы работавший над хронологией жизни Достоевского, теперь всерьез перешел к хронологии дома Романовых. Дневники великого князя он прочел под особым углом зрения. Как литература влияла на внутренний мир правящего дома? Молодой князь нарушает моральный запрет, «идет к женщинам» до брака. Если учесть, что женился князь лишь в 27 лет, грех не столь велик, но князь судит себя гораздо строже. Он сравнивает свой поступок с отвратительным шагом Родиона Раскольникова, который знает, что совершает преступление, и все же убивает процентщицу. Волгин справедливо считает, что эта запись говорит о высоком уровне литературной образованности в семействе Романовых. Для меня же наблюдение Игоря Волгина лишний раз свидетельствует о правоте Ивана Бунина. Ворвитесь в любой дом, застаньте людей врасплох, перерыв их письма и дневники. Сколько грязи, сколько ужасных тайн обрушится на вас. Вот так врасплох ворвались в тайны семьи Романовых после революции. Переворошили все, желая скомпрометировать царскую семью. И что же обнаружили? Да сущие пустяки.
Теперь же, кроме пустяков, обнаружили, что в XIX—XX веках Россией правили отнюдь не худшие люди. Это не значит, что политика царского дома была верной. На мой взгляд, дом Романовых раздирало странное противоречие. Будучи интеллигентными людьми, Романовы инстинктивно сторонились интеллигенции, предпочитая ей людей служилых, чиновников и военных. Может быть, это трагедия всякой власти.
И еще окна мысль доклада Игоря Волгина. Близость к власти не приносит поэтам счастья. Судьба Пушкина — тому свидетельство. Достоевский не был близок к царскому дому, как воспитатель престолонаследника поэт Василий Жуковский, но все же он во дворце бывал и о чем-то беседовал с членами царской фамилии. Возможно, что Достоевский мечтал повторить великий нравственный подвиг Василия Андреевича Жуковского. Автор романтической «Светланы», воспитывая престолонаследника Александра II, четко внушил ему две мысли: реабилитировать декабристов и отменить позорное крепостное право. А сколько раз поэт спасал от репрессий Пушкина и Лермонтова! Именно стараниями Жуковского была выхлопотана пенсия для Гоголя, давшая ему возможность работать над «Мертвыми душами». Игорь Волгин справедливо считает Жуковского предшественником знаменитой теории Малых дел, позднее жестоко раскритикованной Лениным. Мод, один человек своими добрыми делами не в силах изменить социальную несправедливость. Теперь-то мы видим, что социальную несправедливость не могут ликвидировать никакие классы, а отдельный человек может многое. Вот Третьяковская галерея — ее построил Третьяков, вот Консерватория — ее построил Рубинштейн, вот знаменитая Румянцевская (потом почему-то Ленинская) библиотека — ее построил архитектор Баженов, а вот сгнившая Третьяковка, полуразрушенная Консерватория, разваленный дом Баженова — это сделал какой-то «победивший» класс. Вот дивный Коктебель – творение Божие и во многом семейства Волошиных. Здесь каждое деревце высаживалось в каменистую почву руками матери Волошина Елены Оттобальдовны — зримый рай на земле. А вот безобразная железяка, закрывающая полнеба, строительный гравий, похоронивший под собой знаменитые халцедоны, библейский холи, снесенный бульдозером, и мазут, опоганивший прозрачное побережье, — это сделали строители светлого будущего, а ныне рыночной экономики. А был бы здесь один хозяин — поэт Волошин, сияла бы и множилась вечная красота.
От великого князя «К. Р.», возможно, останется два-три романса, но вспомните, как приятно щемит сердца от сочетания слов «под душистою веткой сирени». А что остается после всех имперских и постимперских амбиций? Реки крови и море слез.

Неожиданный диалог возник в кулуарах. Поэт Борис Чичибабин высказал крайне критическое суждение о конгрессе. Вокруг разруха, распад культуры, власть чисгогаиа, преступность, а на чтениях какое-то академическое благодушие, филологические споры, далекие от народных бед. Величайший грех в поэзии не следовать «велению Божию». Равнодушие к страданиям ближних — тяжкое прегрешение.
Я думаю, что не следует спорить с поэтом. Лучше поздравим его с очередной премией писательской организации «Апрель». Что ж» касается существа диалога, то при всей правоте Бориса Чичибабина я не могу отказаться от мысли, что перечисленные им общественный недуги были и будут всегда. Но также всегда были и будут оазисы культуры, Башня Вячеслава Иванова в Санкт-Петербург, тургеневское Спасское-Лутовиново, Ясная Поляна Толстого, Дом Волошина в Коктебеле.


НЕОЖИДАННОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО

«Известия» № 133, 17 июля 1993 г.


В поэме «Про это» есть удивительная глава. Перед глазами Маяковского «ясно, ясно до деталей» возникла «мастерская человечьих воскрешений». Вместо, храма — мастерская, вместо Бога — профессор, колдующий над колбами и ретортами. Поэт обращается к будущему со страстной мольбой: «Воскреси — свое дожить хочу!»
И вот будущее настало. Еще не воскрешают людей, но уже всерьез обсуждают планы оживления мамонтов и динозавров. А Маяковскому уже пропели отходную многие критики и не очень удачливые поэты. Но как только стали говорить, что Маяковский мертв и поэзия его мертва, началось настоящее воскрешение поэта.
Можно подумать, что и не умирал поэт вовсе — с такой яростью обрушились на него
бойкие борзописцы. Словно вернулись первые годы футуризма. Снова поэт стоит «освистанный, осмеянный» перед разъяренной толпой людей, ненавидящих поэзию или спутавшей ее с минутной политической конъюнктурой.
Так ненавидеть можно только живого поэта. С таким пафосом записные атеисты отрицают существование Бога. Но, если Его нет, кого же вы так яростно отрицаете?
Любимый поэт Марины Цветаевой и Велимира Хлебникова на самом деле не умрет никогда. Кто помнит сегодня, что великий Овидий воспевал императора Августа? Знают и читают его поэзию. Муза Маяковского не может умереть, потому что она никогда не жила обыденной жизнью. «Мне и рубля не накопили строчки» — это не жалоба, а символ веры. Не ужившись с бескорыстными современниками, Маяковский вряд ли уживется с жадными до денег потомками. Его поэзия всегда будет неодолимым препятствием для всех, кто хочет построить свою жизнь на простейших чувствах. «Любовь на литавры дожит грубый, а себя, как я, вывернуть не можете, чтобы были одни сплошные губы».
Никто не знает, зачем и кому нужна поэзия. Почему время от времени приходят на землю
люди, говорящие стихами. Можно лишь, вспомнив самого Маяковского, сказать «Послушайте! Ведь, если звезды зажигают — значит — это кому-то нужно». На самом деле нужно всем, но не все умеют поднимать глаза к звездам.
Однажды Маяковский, уподобившись мольеровскому Дон Жуану, вступил в диалог со статуей. Дон Жуан погиб от каменного рукопожатия. Встреча Маяковского с памятником Пушкину закончилась благополучно. «Ну, давайте, подсажу на пьедестал». Себя Маяковский в бронзе не мыслил. Памятник-взрыв – вот это по нем. В Париже он трогательно уговаривал Эйфелеву башню идти с ним в Москву. Удивительно точный образ. В том-то и дело, что башня Эйфеля все время идет, раскинув стальные шаги. Подобным же образом он уговорил солнце зайти не за горизонт, а на чай к поэту. И ведь уговорил. Пришло, «раскинув луч-шаги». Но вот что удивительно. После Маяковского я все время вижу солнце не плывущим по небу, а шагающим по земле своими лучами. Теперь оно заходит на чай не только к поэту, а ко всем, кто прочел и прочувствовал его строки.
Москвичам он подарил Эйфелеву башню, а будущим потомкам римский акведук, «сработанный еще рабами Рима». Он тоже вошел в наши дни вместе с Маяковским.
Может быть, хоть что-то не принадлежало Маяковскому? Он и Америку считал своей, он и к небу обращался фамильярно: «Эй, вы, небо, снимите шляпу — я иду». Да, было то, что ему не принадлежало,— это его поэзия. Чего только не вытворял с ней поэт, «становясь на горло собственной песне», но она оставалась поэзией — сама собой. Только перед ней он капитулировал, признал, что «поэзия пресволочнейшая штуковина — существует, и не в зуб ногой».
Многие, очень многие возмущены, что такой талант достался такому «недостойному» человеку. Кто же не помнит, как возмущался пушкинский Сальери, что божественный дар достался не ему, достойнейшему, а Моцарту, «гуляке праздному». На самом деле Моцарт никогда не был праздным. Маяковский же тем более. Может быть, даже слишком много он работал. Не грех бы и отдыхать. Антрепренер поэта П. Лавут рассказывал, что в последние дни своей жизни Маяковский стал терять голос. Для него это было страшнее казни. Он не мог не читать своих стихов. Не всякий поэт назовет себя «горланом», а он назвал, и вот у горлана отказало горло. Что сделали с Маяковским? Видимо, этого мы не узнаем никогда. Но переживал он напрасно. Ведь уже давно голос его отделился от горла и стал кофтой, которую поэт сшил «из бархата голоса своего».
Каждый, кто читал Маяковского, слышит его удивительный голос. Это не рыкающий бас,
как у бездарных чтецов, и не дешевая задушевность эстрадников — здесь слышен рокот моря, зов архангельской трубы, на который из гробов выходят умершие. «От этих слов срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек» — каждый раз перечитывая или вспоминая эти строки, я не могу отказаться от мысли, что поэт воочию видел собственное воскресение из мертвых.
Бог любит поэтов. Прощает им многие прегрешения и открывает подчас такие тайны, которые скрыты от многих святых и праведников, потому что «В начале было Слово» — это в Евангелии от Иоанна, но мог бы сказать и Маяковский. И не только мог бы, но и сказал.


ПРОФЕССОР ЭДЖИДИО ГУИДУБАЛЬДИ – БУНТАРЬ ИЗ ОРДЕНА ИЕЗУИТОВ В МОСКВЕ

«Известия» № 118, 26 июня 1993 г.


В понедельник, 28 июня в 18 часов в музее Маяковского начинается кинофестиваль «Любландия». Его проводит священник Ордена иезуитов профессор Эджидио Гуидубальди.
В официальном списке членов ордена имя. Гуидубальди не значится. Это объясняется необычным образом мыслей пожилого профессора. Какие-то слухи, почти легенды о нем доходили до нас и ранее. Говорили, что он владелец большого замка на Капри, где радушно принимают русских писателей и ученых. И вот Гуидубальди в Москве, в редакции «Известий». Привела его сюда дискуссия о гибели Маяковского, возникшая в последнее время.
Падре — пламенный ученик Маяковского и Данте. Именно так он расставил акценты в
своей книге, выходящей в издательстве «Прогресс-академия», – не от Данте к Маяковскому, а от Маяковского к Данте. Он один из основателей Новой каприйской школы, ставшей местом постоянной встречи русской и итальянской культуры. Сам профессор Эджидио так формулирует свою цель — возрождение мировой миссии России через возврат дантовской цивилизации, разрушенной Лениным в 1913 и 1922 годах.
— Это Россия, для которой я оставил Италию и не собираюсь туда возвращаться.
По мнению Гуидубальди, в 16-м и 24-м в России произошли две революции. Одна ущербная духом, материалистическая, основанная на насилии. Вторая революция мессианских поэтов: Блока, Маяковского, Хлебникова, Есенина, Пастернака. Эта «революция духа» (термин Маяковского) была подавлена ленинской революцией, но ее бесценные сокровища и богатства до сих пор таятся под спудом. Пришло время выходить из подполья, вооружившись Маяковским и Данте.
— Меня, как священника, нисколько не смущает атеистическая фразеология; в поэзии
Маяковского. На самом деле его образы глубоко религиозны и революционны.
Такой подход может удивить многих. Ведь для нас революция и насилие – понятия нерасторжимые. Эджидио – сторонник ненасильственной революции.
— Но злу надо противиться, и очень активно, иначе оно обретет необратимый характер.
Образ жизни профессора, не устраивает иезуитов. «Я живу в состоянии транса. Я просыпаюсь ночью, чтобы записать свои мысли. Я не изучаю – я изобретаю». Россия омолодила меня. Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас, в семьдесят с лишним лет», – все это Гуидубальди произносит на чистом русском языке, внезапно отказавшись от услуг переводчика.
«Я думаю, что иезуиты делают много хорошего, когда поймут, что лучшее, что они сделали для России,— это воспитание будущих декабристов. Из 120 .осужденных по делу декабристов 33 окончили колледж иезуитов в Санкт-Петербурге».
— Вы революционер? — спрашиваю напрямик, отбросив, ритуальную осторожность.
– Да, я революционер без оружия. Социальный прогресс во всем мире требует духовного бунта. Об этом писал Маяковский в поэме «IV-й Интернационал». Нужна четвертая революция – революция духа. Я приехал в Россию, чтобы восстановить русскую революционную религиозность».
Взгляды падре шокируют не только его собратьев по Ордену Святого Игнатия Лойолы. Не
скрою, что и я далеко не во всем согласен с этим очаровательным мятежником берете и
католической сутане. Знаю только, что книга его о Данте и Маяковском очень талантлива. По сути дела, он перенес ее композицию на само строение кинофестиваля в музее Маяковского. Первая часть — «Триумф страны Любландии» (о тех, кто отдал свою жизнь за других. Это мать Мария, погибшая в Равенсбрюке, и католический священник отец Колбе, погибший в Освенциме). Второй цикл — «Гибель страны Любландии»: «Ночной портье», «Капо», «Тени», «Танцы с волками, «Последнее танго». Третий цикл — «Возрождение страны Любландии» (фильмы о «Дантовских Венерах» — вестницах нового мира: «Это зовется Авророй» Л.Бунюэля; «Имя: Кармен» Ж.-Л. Годара; «Франциска» М. де Оливьера). Фестиваль закончится в среду 30 июня презентацией книги профессора Эджидио Гуидубальди о Данте и Маяковском.

ПУТЯМИ ДАНТЕ ДО «ГРАНИЦЫ СВЕТА»

«Известия» № 168, 4 сентября 1993 г.


Вероятно, многие из нас помнят средневековую гравюру из школьного учебника. Странник на краю света стоит на коленях и просовывает голову сквозь сферу Солнца и звезд. Что там, за границей света!
Только что американские спутники «Вояджеры» нашли эту границу. Она была предсказана в 1922 году русским ученым Павлом Флоренским на основе теории относительности Эйнштейна и, как ни странно, «Божественной комедии» Данте.
17 июля 1922 года математик и богослов Павел Флоренский закончил книгу «Мнимости в геометрии», за которую в 1937 году был расстрелян.
В книге, в частности, утверждалось, что существует вполне реальная астрономическая
грань между «Землей» и «Небом». Недавнее открытие американских астрономов подтвердило, что Павел Флоренский был прав в принципе.
Газета «Нью-Йорк таймс» опубликовала сенсационное, но вполне достоверное сообщение. «Американские спутники «Вояджеры» нащупали границу Солнечной системы. Это область так называемой «гелиопаузы», где расширяющийся солнечный ветер встречается на своем пути с заряженными частицами и магнитным полем межзвездного газа на границе Солнечной системы».
По предположению д-ра Ральфа Макнатта из университета Джона Гопкинса (Мэриленд), «гелиопауза находится где-то в области, расположенной на расстоянии в 82—130 раз дальше от Солнца, чем Земля». (Расстояние от Земли до Солнца составляет 149 миллионов километров. Эта величина называется астрономической единицей).
Заметим, что самая крайняя планета Солнечной системы Плутон отдалена от Солнца на расстояние всего 39 астрономических единиц. «Вояджер» залетел еще дальше — на расстояние 40 астрономических единиц. Отсюда спутник и нащупал гелиопаузу.
Ну, а теперь вернемся к предсказанию Павла Флоренского. Он утверждал, что, кроме внешней границы (ныне найденной «Вояджером»), Солнечная система имеет свою внутреннюю область, которая обрывается между орбитами Урана и Нептуна. Флоренский считал это место концом света или «границей Земли и Неба».
По мнению Флоренского, на этой грани длина всякого тела делается равной нулю, а масса
становится бесконечной. Но ничего подобного не произошло с «Вояджером». Он благополучно миновал «границу Земли и Неба» по Флоренскому, долетел до последней планеты Солнечной системы Плутона и нащупал границу солнечного света, до которой, если все будет благополучно, он долетит через 15 лет.
Значит ли это, что Флоренский оказался неправ? И да, и нет. Как это часто бывает в науке, Флоренский получил ложные результаты потому, что ставил под сомнение правоту общей
теории относительности Эйнштейна. Ему казалось, что, с точки зрения новой физической теории, можно вернуть Земле ее былую докоперниковскую неподвижность в центре мироздания. Это не подтвердилось. Зато подтвердилось другое. Край света, или граница нашей Солнечной системы, — теперь уже обнаруженная астрономическая реальность, ее величина 80—130 астрономических единиц.
В науке очень часто великие открытия идут рука об руку с великими заблуждениями. Одновременно пришло и другое, не менее сенсационное сообщение. Оно подтверждает правоту Флоренского, считавшего, что Вселенная замкнута и имеет свои границы. Для подтверждения правильности этой гипотезы ученым не хватало огромной массы вещества во Вселенной, которую они так и обозначили термином «скрытая масса». И вот недавно вся эта масса темного вещества обнаружена. Теперь физические и астрономические расчеты склоняются к модели мироздания, которую Флоренский защищал в 1922 году. На границе между Ураном и Юпитером края света не оказалось, и все же Вселенная имеет свой конечный радиус величиной примерно в 20 миллиардов световых лет.
В принципе Флоренский был прав, когда писал: «На границе Земли и Неба длина всякого те ла делается равной нулю, масса бесконечна, а время его, со стороны наблюдаемое — бесконечным. Иначе говоря, тело утрачивает свою протяженность, переходит в вечность».
Однако нам с вами это не грозит, поскольку со скоростью, близкой к скорости света, движется только сам свет. Только он вечен и бесконечен.
Даже на физическом и астрономическом уровне мы вплотную соприкасаемся с бессмертным и вечным Светом. А ведь есть еще мир духовный. Его Флоренский называл миром геометрических «мнимостей». «Область мнимостей,— писал мыслитель,— реальна, постижима, а на языке Данте называется Эмпиреем. Но переход от поверхности действительной к поверхности мнимой возможен только через разлом пространства и выворачивания тела через самого себя».
Похоже, что Флоренский нашел свой путь, как вывернуться за пределы нашего мира, взглянув на наше мироздание как бы со стороны, но еще раньше это проделал Данте.
Объясняя тупоумным идеологическим палачам из Политотдела «Божественную комедию», Павел Флоренский писал:

«Надо думать, в основе поэмы Данте лежит некий психологический факт — сон, видения. Хорошо известно, что множество великих открытий, в том числе и математических, было сделано во сне. Моя мысль — взяв подлинные слова Данте, показать, что символическим образом он выразил чрезвычайно важную геометрическую мысль о природе и пространстве. Чтобы объяснить, как вывернулся Данте из нашей Вселенной в мир Эмпирея.
Итак, припомним путь Данте с Вергилием. Он начинается в Италии. Оба поэта спускаются по кручам воронкообразного Ада. Воронка завершается последним, наиболее узким кругом Владыки преисподней. При этом обоими поэтами сохраняется во все времена нисхождения вертикальность – головою к месту схода, т.е. к Италии, и ногами к центру Земли. Но, когда поэты достигают поясницы Люцифера, оба они внезапно переворачиваются, обращаясь ногами к поверхности Земли, откуда они вошли в подземное царство, а головою в обратную сторону.
Итак: двигаясь все время вперед по прямой и перевернувшись раз на пути, поэт приходит на прежнее место в том положении, в каком он уходил с него. Такое возможно лишь в особом геометрическом пространстве. Этим бросается неожиданный пучок света на средневековые представления о конечности мира.
С точки зрения современной физики мировое пространство признается конечным, равно
как и время,– конечное, замкнутое в себе».

Эти мысли стоили Флоренскому жизни.
Итак, «Вояджеры» нащупали реальную границу нашего солнечного света. У Данте в «Божественной комедии» это место именуется «поясницей Люцифера»- Отсюда начинается выход к другим мирам. Неужели через 15 лет спутники долетят до этой «воронки», откуда Данте с Вергилием вышли к другому свету, более яркому и ослепительному, чем Солнце?
А что, если знаменитые дантовские круги Ада, Рая, Чистилища есть не что иное, как орбиты, очерчивающие границы нашего мира? Если это так, то «Вояджеры» нащупали границу между «Адом» и «Чистилищем», именуемую на языке астрономии «гелиопауза», или границы нашего солнечного мира. Ведь именно здесь у Данте начинается царство вселенского льда и холода.
В споре Флоренского с Эйнштейном прав оказался Эйнштейн – «Вояджеры» нащупали
границу солнечного света именно там, где ей и положено быть, согласно теории относительности. Однако мир не стал от этого менее таинственным, и «Божественная комедия» Данте остается не менее загадочной, чем наша Вселенная.


ЗАКОН ЛЬВА ТОЛСТОГО

«Известия» № 181, 23 сентября 1993 г.


Двадцатый век на исходе и, окидывая его взором, я вижу самых важных открытия, совершенных еще в начале столетия. Это теория относительности Альберта Эйнштейна и закон Льва Толстого о том, что «зло никогда не уничтожается злом; но только добром уничтожается зло». Хотя сама формулировка закона взята из Евангелия, сам закон не был открыт человечеством до Толстого.
Большинство людей думали, что речь идет лишь о добром пожелании или божественном наставлении. Толстой объяснил, что если человечество не будет считаться с открытым законом, оно в самое ближайшее время будет вовлечено во всеобщую мировую бойню и будет поставлено на грань полного уничтожения.
К счастью, до исполнения своего пророчества Толстой не дожил. Первая мировая война
разразилась через четыре года после его смерти. А затем революция, гражданская война, вторая мировая война, Хиросима, Карибский кризис и, наконец, Чернобыль, как жирная точна в конце дурной строки.
Дальше была пропасть, обвал, и потому цивилизация, до сих пор бодро шествующая навстречу самоуничтожению, забуксовала, затопталась на месте, а затем как-то медленно, нехотя, нерешительно, теперь уж не из здравого смысла, а от инстинкта самосохранения, занялась уничтожением ядерного оружия и конверсией.
Лишь в конце века мы начали делать то, что Толстой рекомендовал осуществить в начале. Не хотели любить все живое — будем охранять окружающую среду. Не смогли любить своих врагов — будем осуществлять конверсию.
Может быть, Толстой не очень удачно сформулировал свой закон, назвав его учением о непротивлении злу насилием. Слово «непротивление», поставленное в начале, сбило с толку многих. Правильнее было бы говорить об активнейшем сопротивлении злу ненасилием. Именно это и делал Толстой всю жизнь.
Впрочем, уточнение дал сам писатель в статье «Царство Божие внутри вас».
«Вопр. – Следует ли слово непротивление принимать в самом его обширном смысле , т.е., что оно указывает на то, чтобы не делать никакого сопротивления злу?
Отв. — Нет оно должно быть понимаемо в точном смысле наставления Спасителя, т. е. не
платить элом за зло. Злу должно противиться всякими праведными средствами, но никак не злом».
Я не понимаю, кому понадобилось доводить до абсурда открытие Толстого, мол-де, призывает граф капитулировать перед злом. Наоборот, яснополянский затворник первый воспротивился волне общепринятого и, увы, общепризнанного в те времена революционного терроризма, но в равной мере был противником государственного насилия, выступая против воинской принудиловки и смертной казни. Он ясно, видел, что борьба всех против всех, «революционеров против правительств, правительств против революционеров, порабощенных народностей против поработителей, запада с востоком» никого не доведет до добра. И, в самом деле, погибли и правительства, и революционеры, в пучину почти вековой мировой войны втянулся восток и запад, чтобы оказаться в конце столетия у разбитого корыта.
Удивительное дело, – писал Толстой, — в последнее время мне часто приходилось говорить с самыми разными людьми об этом законе Христа — непротивлении злу. Редко, но я встречал людей, соглашавшихся со мною. Но два род», людей никогда, даже в принципе, не допускают прямого понимания этого закона. Это люди двух крайних полюсов. Христиане патриоты — консерваторы и атеисты революционеры. Недавно была у меня в руках поучительная в этом отношении переписка православного славянофила с христианином-революционером. Один отстаивал насилие войны во имя угнетенных братьев-славян, другой — насилие революции во имя угнетенных братьев — русских мужиков. Оба требуют насилия, и оба опираются на учение Христа».
Как видим, наше общественное сознание 70 лет протопталось на одном месте. Ведь сегодня с той и с другой стороны те же аргументы звучат. Слово «патриотизм», которого Христос никогда не произносил, а в земной жизни даже не знал, теперь не сходит с уст многих батюшек и официальных иерархов. Между тем главное слово Христа – любовь и главная заповедь его о любви к врагам и к ненавидящим нас, либо произносится невнятно, либо так отвлеченно от человека, так торжественно и высокопарно, что ничего не остается от его изначального поистине божественного смысла.
Недавно по ТВ транслировался экзамен в новой церковно-приходской школе после первого года обучения. Дети бойко отчеканивали «Отче наш», умело и грамотно крестились, клали поклоны и на вопрос корреспондента, слышали ли о заповеди Христа «Любите врагов ваших и благословляйте ненавидящих вас» — ответили дружным «нет». Батюшка, до этого что-то бормотавший 6 духовности и возрождении России, слава Богу, слегка сконфузился.
Нет, далеко не вся критика, прозвучавшая в адрес официального православия из уст Толстого, была несправедливой. Православная церковь, восклицал он, день и ночь поёт славу сыноубийце Петру 1 и мужеубийце Екатерине II, а что, разве не так?' Разумеется, нельзя принимать за чистую монету подневольные здравицы в честь «богоданного вождя России» Иосифа Сталина. Нельзя забывать, что лишенная патриарха церковь со времен Петра I была, помимо своей высокой духовной миссии, еще и подневольным государственным учреждением, управляемым синодом во главе с чиновником обер-покурором? Когда духовенство обратилось к Петру I с просьбой восстановить патриаршество, тот воткнул в стол кортик – вот вам патриарх! Фактически отделения церкви от государства не произошло и после революции. Коммунистические вожди от Сталина до Горбачева цепко держали в своих: руках бразды церковного правления, а потому отлучение Толстого никак нельзя считать делом» внутрицерковным.
Строго говоря, оно и каноничным-то не было. Никакой «кормчей» не предусмотрен обер-прокурор святейшего синода. Нынешней церкви вовсе не обязательно брать на себя грех
своих предшественников, совершенный в условиях несвободы и неканонической подчиненности церкви, тогдашнему государству.
Смехотворно звучат высказывания о том, что Толстой-де не был христианином. Да прочтите биографии Флоренского, В.Соловьева, Бердяева. Кто отвратил их от атеизма и повернул к церкви? Толстой и его учение. Потом они критиковали своего учителя уже с позиций канонических и, на мой взгляд, во многом справедливо. Но ведь Евангелие-то они открыли благодаря Льву Толстому. Да если бы даже Толстой и не верил в Бога, разве это повод для отлучения? Никто не отлучал от церкви, крещеного и учившегося в семинарии вождя мирового атеизма, взорвавшего Храм Христа Спасителя Иосифа Сталина. Наоборот; даже славили его за то, что, разрушив сотни тысяч церквей к убив столько же священников, позволил открыть при себе десятка два храмов и восстановил карманное патриаршество. Не провозглашались анафемы В. Ленину, призывавшему расстрелять и повесить как можно больше — священников и осуществившему, сей призыв, а вот Толстой, отлучен.
Правда, во многих епархиях России и в том же синоде, конечно же, никогда не переводились порядочные люди, а по тому историки до сих пор спорят, провозглашалась ли по церквам анафема Льву Толстому. Судя по всему, здесь многое зависело от местного архиерея и местного батюшки. Где-то возглашалась, а где-то нет; Но Россия поступила, как дьякон в рассказе Куприна. Возгласила вместо анафемы «многие лета» великому человеку.
Так или иначе, но отлучение Толстого от церкви было греховной попыткой отлучить русскую интеллигенцию от Христа. К счастью, сие не во власти Победоносцева, а во власти Победоносцева, а во власти Того, от Кого отлучить хотели, и пусть не говорят, что это дело внутрицерковное. В те времена даже юридически церковь; была учреждением государственным. Потому и отлучение получилось государственное. Однако не следует преуменьшать значение этого страшного акта.
Была упущена возможность единения церкви с интеллигенцией перед лицом нарастающего апокалипсиса.
Конечно, и Толстой поступил, не в духе своего же учения, когда оттолкнул от себя церковь кощунственным для православного человека вторжением в область богослужения. Не хочется даже повторять, что в момент помрачения было сказано им о таинстве Евхаристии, иконах, о самой службе. Но это в момент помрачения, а в момент просветления написаны такие удивительные страницы, как исповедь Левина перед венчанием, или молитва Наташи Ростовой «всем миром», или молитва юродивого за всех в «Детстве. Отрочестве. Юности», или пасхальная всенощная, где молятся Катюша Маслова и Нехлюдов. Конечно, Толстой не подозревал, какие беды обрушатся на церковь через семь лет после его смерти. И снод, отлучив Толстого, вряд ли знал всем. Какие общие испытания грядут нам всем. А если бы подозревали, то бросились бы в объятия друг другу и все простили бы перед лицом грядущих бед и страданий.
Так протянули друг другу руки и примирились Каренин и Вронский, когда едва не оборвалась жизнь Анны. Неслучайно сцену эту превыше всего ценил Достоевский, считае ее величайшим событием в русской и мировой литературе.
Однако в жизни прототип Каренина Победоносцев повел себя намного жестче, чем его двойник в романе Толстого. Став готовить досье на графа, обиделся на детали и, что там греха таить, поставил личную обиду выше государственных интересов. Добился отлучения всем нам на горе на радость врагам рода человеческого, ищущего во всем не примирения, а вражды.
«Христос открыл мне, что соблазн, лишающий меня блага, есть разделение между своими и чужими народами. Я знаю, что соблазн этот стоит в заблуждении о том, что благо мое связано только с благом людей моего народа, а не с благом всех людей мира. Я знаю теперь, что единство мое с другими людьми не может быть нарушено чертою границы или распоряжением о принадлежности моей к такому или другому народу. Вспоминая теперь все то зло, которое я делал, испытал и видел вследствие вражды народов, мне ясно, что причиной всего был грубый обман, называемый патриотизмом и любовью к отечеству».
Что здесь устарел? Да ничего! Наоборот, еще актуальней стало, хотя бы в нашем многострадальном СНГ или в еще более | многострадальной бывшей Югославии. Другое дело, что слова Толстого вызовут сегодня еще большее ожесточение и неприятие, чем в начале века, однако теперь уже не так легко будет отмахнуться от этой истины, как в те времена. Отмахнешься, а дальше что? Снова на бой кровавый, святой и правый марш-марш вперед, советский народ. Не думаю, что бойню удастся повторить в том же объеме и в тех же масштабах. Учение Толстого при всех заблуждениях, способствующих любому крупному прорыву, сегодня уже не проповедь, а открытие.
«Христианское учение о любви не есть, как в прежних учениях, только проповедь известной добродетели, но есть определение высшего закона жизни». В той мере, в какой закон этот будет выполняться, жизнь будет торжествовать. В той мере, в какой он будет, нарушен, жизнь будет поставлена под угрозу. Мы нарушили в ХХ веке все законы космоса и природы, но уничтожить эти законы не в нашей власти, и потому жизнь будет продолжаться и открытие Толстого еще получит свое признание в будущем.
Среди самых любимых писателей Альберта Эйнштейна — Достоевский и Лев Толстой. Из
всех вещей Толстого Эйнштейн избрал, как самое лучшее, прозаическую притчу «Много ли человеку земли надо». Человек хотел получить земли как можно больше, и ему сказали: «Сколько обежишь во кругу до захода Солнца, столько и получишь». И он побежал. Чем дольше бежал, тем 5ольшую площадь хотелось обогнуть и потому вместо того, чтобы обогнуть круг, он все дальше и дальше выпрямлял дугу уже не замыкаемого круга, пока не упал замертво, и оказалось, что достаточно ему два аршина земли для могилы.
Не такова ли наша цивилизация? Все хотели заполучить все. Всю нефть, всю гидроэнергию. В этом мире места оказалось мало, полезли в микромир. Попытались овладеть атомной энергией и уже подобрались к ядерной. Но тут осечка — Чернобыль. И мы впервые остановились в раздумье. А может быть, прав Толстой? Пора уже человечеству замыкать круг и наводить порядок в своем государстве, в своем доме, в своей душе, На уровне государства и дома мы редко сталкиваемся с законом Толстого,
здесь доминируют законы более жесткие, но чем ближе к центру, к душе, тем очевиднее правота Толстого: «3ло никогда не уничтожается злом; но только добром уничтожается зло».
Так же, как законы Эйнштейна не видны в повседневной практике, но по мере приближения к скорости света становятся все ощутимее, так и закон Толстого почти неощутим в повседневной, сиюминутной жизни, но для тех, кто приблизился к вечной жизни, к душе, правота Толстого становится все очевиднее.
Среди тех, кто это понял и доказал своей жизнью – Альберт Эйнштейн, Альберт Швейцер, Махатма Ганди и в последние два десятилетия своей жизни Андрей Сахаров… Это только в ХХ веке ХХI век принесет плоды еще более щедрые.

ПОЭТ, ОБМАНУВШИЙ ВРЕМЯ

«Известия» № 188, 2 октября 1993 г.


Ничего, кроме времени, не интересовало самого загадочного поэта, но времени он не верил и считал, что единственная реальность — это смерть. В буквальном смысле Введенский был близок к истине — смерть бушевала всюду. Аресты, высылки и, наконец, гибель на этапе в 41-м году — такова судьба этого интеллнгентнейшего из петербуржцев.
Вероятнее всего, мы так бы я не узнали, что именно ставилось в вину поэту палачами тогдашнего КГБ, если бы не роковое стечение обстоятельств. В 1983 году идеологическая охранка КПСС арестовала за распространение религиозной литературы известного ленинградского филолога, специалиста по старофранцузской литературе Михаила Мейлаха. Среди прочих преступных антисоветских деяний молодого ученого названо и это — интерес к творчеству Александра Введенского. Знакомясь со своим обвинительным делом, сидя в андроповской каталажке, Михаил Мейлах, в частности, узнал, что Введенскому было предъявлено обвинение по статье 58-10— «вредительство в области детской литературы». Впрочем, по-своему обвинители были правы, когда утверждали, что своими заумными стихами Введенский отвлекал людей от строительства социализма. Слабым же местом сего обвинения было то, что, увлеченные строительством социализма трудящиеся при всем желании не могли читать вредного поэта, поскольку стихи его не печатались. Если бы не подвижническая деятельность многих людей, в частности того же Михаила Мейлаха по собиранию рукописей поэта, мы бы никогда не смогли прочесть Александра Введенского.
Выйдя из тюрьмы в годы перестройки, Михаил Мейлах, конечно же, продолжил «антисоветскую деятельность и агитацию» по собиранию и изданию рукописей Александра Введенского. И вот наконец перед нами двухтомник поэта. Издание Александра Введенского можно без преувеличения считать самым важным литературным событием уходящего года. Рукописи Александра Введенского сохранил, рискуя жизнью и свободой, его друг, единомышленник, филолог, философ и математик Я. С. Друскин, умерший в 1980-м году. А издательтво «Гилея» недавно выпустило двухтомник Александра Введенского.
Через всю поэзию Введенского проходит апокалипсический образ скачущего коня, несущего смерть:

еду еду на коне
страшно страшно страшно мне
я везу с собой окно
но в окне моем темно.

Выйдя из тюрьмы после первого ареста, поэт сказал Друскину: «Сейчас даже предательство и донос неинтересны и бессмысленны. Предположим, я донес бы на тебя, что ты читаешь Платона. И после этого мне все равно бы не разрешили читать Платона». «Звезда бессмыслицы» — вот сокровенный образ Введенского. Только это небесное тело продолжало сиять абсурдом над бедной Россией, но было бы большой ошибкой искать ключи к поэзии Введенского в его трагической судьбе или в тогдашней политической ситуации. Бессмыслица открыта Введенским как феномен поэзии и самой жизни.
Скорее всего, наше столетие будет названо веком крушения всех идеологий. Кому-то это
стало ясно сейчас, кто-то, как Введенский, знал об этом уже в 20-х годах. Введенский пришел после Хлебникова я Маяковского, когда рухнули хрустальные замки светлого будущего, в которое так верили русские футуристы. Введенский верил только в абсурд: «Я посягнул на понятие, на исходные обобщения, что до меня никто не делал. Этим я провел как бы поэтическую критику разума — более основательную, чем та, отвлеченная. Я усомнимся, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием здание. Может быть, плечо надо связать с четыре. Я делал это на практике, в поэзии, и тем доказывал».
Выйдя из тюрьмы 21 марта 1932 года, Введенский оказался брошенным в бесконечные пространства кровавой красной империи. Лишенный права проживания в Ленинграде, он мечется между Курском, Вологдой и Борисоглебском и пишет свои магические феерии.

Мне жалко, что я не звезда,
бегающая по небосводу,
в поисках ночного гнезда
она находит себя и пустую воду,
никто не слыхал,
чтобы звезда издавала скрип,
ее назначенье ободрять
собственным молчанием рыб.

Можно сколько угодно декларировать абсурд и бессмыслицу как наивысшее проявление жизни, но, слава Богу, еще ни один поэт не удержался в пределах своих манифестов и деклараций. Освободившись от оков привычной грамматики, Введенский остался прежде всего поэтом.

Рыбы плавали, как масло,
по поверхности воды,
мы поняли, жизнь всюду гасла
от рыб до Бога и заезды.
И ощущение покоя
всех гладило своей рукою.

Даниил Хармс, разделявший с Введенским курскую ссылку, отзывался о нем как о демоническом, в гетевском смысле, поэте. Он сравнивал Введенского с Гоголем, Толстым я Хлебниковым, поскольку эти великие писатели и поэты тоже «имели свою идею и считали ее выше своих художественных произведений», Введенского действительно можно сравнить с Хлебниковым по бескорыстию, аристократизму и полному отсутствию в жизни внешних признаков быта; но он уже не мог относиться к любой мысли и к любой теории, в том числе и своей, без самоиронии.
«Я думал в тюрьме испытывать время. Я хотел предложить и даже предложил соседу по камере попробовать точно повторять предыдущий день, в тюрьме все способствовало этому, там не было событий. Но там было время. Наказание я получил тоже временем.
Наш календарь устроен так, что мы не ощущаем новизны каждой секунды. А « тюрьме
эта новизна каждой секунды, и в то же время ничтожность этой новизны, стала мне ясной.
Я не могу понять сейчас, если бы меня освободили двумя днями раньше или позже, была ли бы какая-нибудь разница. Становится непонятным, что значит раньше и позже, становится непонятным все».
Я не могу спокойно читать эти строки. Для кого-то это, может, и философия, а для меня живое свидетельство одного из великих мучеников XX века. Безусловно, здесь открыты Введенским какие-то законы дьявола, разгаданы козни врага рода человеческого, построившего тюрьму из времени, но ведь важнее всего и интереснее всего сам Введенский. Когда читаем житие святого, нас мало волнуют его прозрения и его ошибки, сам он. Вопрос «быть или не быть» интересен лишь в устах Гамлета и скучен в устах философа. Все открытия и теории Введенского важны, потому что это мысли и страдания поэта. «Звери вы, колокола. Звуковое лицо лисицы смотрит на свой лес», — вспоминает Введенский в тюремной камере. И уже навсегда для тех, кто почувствовал эти строки, звери будут лесными колоколами.
Поэт остается поэтом. Женщины ради него, ссыльного и опального, убегают из дому. Именно так поступила Г. Б. Викторова, уехав с Введенским на Кавказ. Но и на Кавказе не было защиты «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей». Молодожены поселились в Харькове.
Введенского арестовали 27 сентября 1941 года для принудительной эвакуации. На всякий случай завели еще одно дело с какими-то невнятными доносами, написанными явно по заказу. В деле указана дата смерти — 20 декабря, но что произошло на самом деле, неизвестно: умер от дизентерии, расстрелян или выброшен из вагона между Воронежем и Казанью. Вероятно, мы никогда не узнаем, как погиб гениальный поэт.
О том, как были спасены рукописи Введенского, вернее, небольшая часть его погибшего
творческого наследия, рассказывает Михаил Мейлах. «Память о Введенском умерла бы
вместе с его немногими уцелевшими друзьями, если бы Я.С.Друскин, будучи уже в состоянии дистрофии, не отправился через весь блокадный Ленинград на квартиру Хармса, чтобы спасти его бумаги. Здесь он встретился с женой Хармса М. В. Малич, которая жила в другом месте — в дом попала бомба, стекла были выбиты, да и оставаться в квартире после ареста мужа было небезопасно. М. В. Малич дала Я. С. Друскину чемодан, в котором он унес рукописи, с которыми не расставался даже в эвакуации».
Итак, вот она, замечательная цепочка людей, сохранивших стихи поэта: Г. Б. Викторова — жена Введенского, Даниил Хармс, расстрелянный в подвалах ленинградского КГБ, жена Хармса М. В. Малич, друг Введенского Я.С.Друскии и, наконец, Михаил Мейлах, арестованный все тем же ленинградским КГБ уже в 1983 году, продержавшим в своих застенках замечательного филолога до самой перестройки.
Прервется ли на этом цепь злодеяний одних и подвигов других, я не знаю, но знаю, что ни один человек из КГБ не подвергнут даже легкому административному взысканию ни за убийство Хармса, ни за смерть Введенского, ни за арест Мейлаха. Зло не наказано — это полбеды. Ужас в том, что зло даже и не названо злом. Вот «отчет» ленинградского КГБ о своих преступлениях. Канцелярская отписка, выданная уже в марте 1991 года. «Следствием было установлено, что группа, в которую входили Ювачев-Хармс Д. И. и Введенский А. И... в 1926 году на основе контрреволюционных монархических убеждений его участников... вступили на путь активной контрреволюционной деятельности. Первоначально она оформилась в нелегальный орден «ДСО» или «Самовщина». В 1928 году из состава «ордена» выделилась группа литераторов в составе Ювачева-Хармса Д. И., Введенского А. И. и других, активизировавшая свою подрывную работу путем использования советской литературы и контрреволюционной деятельности среди гуманитарной интеллигенции (преимущественно литераторов и художников)». Напрасно, стало быть, говорят, что нынешнее КГБ не берет на себя ответственность за деяния прошлых лет. Как видим, берет и даже одобряет. Правда, справка дана за 5 месяцев до августа 91-го, но ведь и после августа не последовало никаких дополнений к вышеупомянутой справке.
Ну а теперь о контрреволюционной деятельности. Как весело все начиналось. Собирались поэты на разных квартирах вполне легально. Бывали они и у некоего В. Р. Домбровского, мужа очаровательной Генриетты Давыдовны. Как знать, не стихотворенье ли Олейникова, посвященное Генриетте, стало основной причиной обвинений в контрреволюционности. «Я влюблен в Генриетту Давыдовну», — такими словами начиналось стихотворение, а закончилось оно обвинительным заключением по делу Введенского и Хармса, подписанным ревнивым мужем Генриетты, следователем тогдашнего КГБ В. Р. Домбровским.
События все больше напоминали пьесу Введенского «Елка у Ивановых». На новогоднюю елку собирались дети, и все они в течение праздника погибают без каких бы то ни было реальных причин. Кто стреляется, кто просто умирает. Под пьесой дата — 1938 год. Действие пьесы — полный абсурд — все как в жизни. Вот знаменитый финал смертей — живая пародия на только что минувший 1937-й, год безумных репрессий.
«Володя Комаров (мальчик 25 лет. Стреляет себе в висок).
Мама, не плачь. Засмейся. Вот и я застрелился.
Петя Петров (мальчик 1 года).
Ничего, ничего, мама. Жизнь пройдет быстро. Скоро все умрем.
Дуня Шустрова (девочка 82 лет.) Я умираю, сидя в кресле.
Миша Пестров (мальчик 76 лет). Хотел долголетия. Нет долголетия. Умер.
Нянька. Детские болезни, детские болезни. Когда только научатся вас побеждать. (Умирает)».
Перечитывая этот финал, созданный, может, за месяц, а может, за час до последнего
ареста поэта, я все время ощущаю, что здесь выражено намного больше, чем может вместить наш разум. Да и Введенский не пытается понять все. Дикари с тарелками над головами, «а может, и не дикари», внезапно заселившие немногочисленную землю, — это, может быть, мы с вами, «племя младое, незнакомое», а может быть и не мы. Искусство XIX века стремилось отвечать на вопросы. Искусство XX века не отвечает, а только спрашивает.
Эшелон арестантов, насильно эвакуированных из Харькова в 1941 году, — вот почетный
предсмертный эскорт Введенского — поэта, которому в XX столетии было тесно. Он не
опередил время, а просто ушел из него намного раньше, чем все свершилось.
Даже Николай Заболоцкий с изумлением писал Введенскому о неземной природе его поэзии: «Стихи не стоят на земле, на той, на которой живем мы. Летят друг за другом переливающиеся камни и слышатся странные звуки из пустоты; это отражение несуществующих миров». Это была критика, но сегодня она звучит как хвала. Поэт сам возводит иные миры, а потом проходит время, и мы обживаем эти необитаемые воздушные замки.
Абсурд пьес Ионеско кажется мне пресноватым по сравнению с этим текстом. Принято считать, что Россия отстает от мирового развития. Отстает в области экономики и политики, но в области мысли, в литературе, в искусстве почему-то мы, как правило, опережаем общемировое развитие лет на 20. Правда, мир узнает об этом намного позже, лет через 50. Театр Введенского будет по-настоящему открыт где-то в начале XXI века. Это пьесы, где, по сути дела, три действующих лица: Человек, Бог и Смерть.
Введенский относится к абсурду и жестокости жизни совсем не так, как мы, не по бытовому. Он пытается понять не политический, а космический смысл происходящего; но он заранее знает, что этот «смысл» будет для человека «абсурдом». Финал последней пьесы под названием «Где». Введенский прощается не с XX веком, а с XIX. Прощается с наивной надеждой на то, что мир можно понять разумом. В его предсмертном видении появляется Пушкин.
«Тут он вспомнил, он припомнил весь миг своей смерти. Все эти шестерки, пятерки. Всю ту суету. Всю рифму. Которая была ему верная подруга, как сказал до него Пушкин. Ах, Пушкин, Пушкин, тот самый Пушкин, что жил до него. Тут тень всеобщего отвращения лежала на всем. И дикари, а может, и не дикари с плачем, похожим на шелест дубов, на жужжанье пчел, на плеск волн, на молчанье камней и на вид пустыни, держа тарелки над головами, вышли и неторопливо спустились с вершин на немногочисленную землю. Ах, Пушкин, Пушкин. Все». (1941)

АРГУМЕНТЫ ПРОТИВ СМЕРТНОЙ КАЗНИ

Писатель Анатолий Приставкин – обозреватель «Известий» Константин Кедров

«Известия» № 203, 23 октября 1993 г.

Писатель Анатолий Приставкин возглавляет Комиссию по вопросам помилования при президенте Российской Федерации. Комиссия работает тихо, но плодотворно. 47 человек уже помилованы. Они останутся жить, но в тюрьме. А в тюрьме тоже жизнь. Жизнь – самый ценный дар Господа… В роковые дни истории бесценная цена жизни особенно ощутима.

Константин КЕДРОВ. Раньше мы обязательно оставили бы за рамками разговора момент посвящения, когда с писателем Приставкиным произошло нечто необычное...
Анатолий ПРИСТАВКИН. Я увидел яркий, сильный, наполненный теплом и любовью свет, к которому приблизился, и он взял меня к себе. Я почувствовал, что он меня поднимает. Взял меня на руки, и я растворился в любви. Я не знал, что это такое... Об этом и говорить нельзя. Почему-то все, связанное с таинственным, и в легендах, и в
сказках колдуны и волшебники просят никому не рассказывать. Но во всяком случае я понял, что это знак ко мне доверия и любви, и когда мне предложили возглавить комиссию по вопросам помилования при президенте, я не думал напрямую, что именно это мне предназначено. Но потом уже понял, что, видимо, это был знак поддержки меня и направление на какой-то другой путь, на который должен ступить. И точно могу сказать
теперь. Это оказался совсем другой путь, очень сложный, мучительный, связанный не
только с затратой времени, но и внутренних нравственных сил. Это не должность, а воз. Моральный воз.
К.К. У Тютчева есть слова «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Вот мы И ведем беседу в такие минуты.
А.П. Ну, у Коли Глазкова есть другие стихи. «Я на мир поглядываю из-под столика. / Двадцатый век необычайный. / Чем он интересней для историка, / тем для современника печальней». Я современник я стою на этой позиции, что я не блажен, а печален.
К.К. Самое удивительное, что люди в наше время обеспокоены не столько убийствами, сколько «страшной» угрозой, а вдруг отменят смертную казнь.
А.П. Совсем еще недавно эти опасения развеял путчистский Верховный Совет, принявший закон о смертной казни для всех, кто с ними не согласен.
К.К. Не просто смертная казнь, а даже казнь с конфискацией имущества, чтобы и жене и детям впредь неповадно было.
А.П. Там есть еще и принудительные работы а виде великой милости, а внизу – подпись Руцкого. Вот взять бы да и применить к ним этот, с позволения сказать, закон.
К.К сожалению, и я, убежденный противник смертной казни, в эти дни как-то ожесточился.
А.П. Надо признать, что мы все стали хуже. В народе же всегда существовало заблуждение, что смертная казнь наилучшее решение всех проблем. Правда, это не извечное заблуждение. В 1836 году были отменены многие пункты в статье о смертной
казни, я не помню, чтобы хоть кто-нибудь возмутился и потребовал прежней жесткости, а
теперь, увы. За убийство карали жестоко, вырывали ноздри и отправляли в Сибирь, но все-таки не лишали человека жизни. Все-таки настоящая жестокость пришла вместе с революционерами. С большевизмом пришла.
К.К. Существует мнение, что до революции нравы были мягче, а потому и законы были мягче. А может быть, нравы были мягче потому, что мягче были законы.
К.К. Во всяком случае этапы с бубновыми тузами на спине шли и шли в Сибирь. Это были сплошь убийцы, но жизни их не лишали.
А.П. Да ведь и этапы были другие. Их встречало население, им несли хлеб, одежду. Это считалось богоугодным делом позаботиться об арестанте, кто бы он ни был. Был доктор Гааз, был Федор Кони, а теперь кто заступится за этих отверженных. Люди знают только одно слово — ужесточение.
К.К. А как не ожесточиться в такое время. Третьего вечером я шел в Останкино со статьей о ненасилии со словами Льва Толстого, а меня обогнали грузовики погромщиками Ампилова. Они орали: «На штурм! В Останкино!» Редактор «Радио РОССИИ» Ирина Бедерова зачитывала слова Льва Толстого под аккомпанемент из гранатометов. Она читает о том, что нельзя убивать, а кругом убивают.
А.П. Не на том ли стоит весь мир? Что мы проповедуем, а нас убивают.
К.К. Думаю, что закон Толстого требует существенного уточнения. Может быть. лучше всего он у Пушкина сформулирован: «В мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал». Милость, но к падшим, а не к тем, кто идет убивать свободу.
А.П. Здесь должен быть до милости суд. Милость, но после суда. Знаешь, как возникла наша комиссия? Мне позвонили. Я два Месяца отказывался. Потом все же решил начать — битву. Хотя бы за альтернативу смертной казни — пожизненное заключение. И незаметно втянулся... Перед глазами — конкретные судьбы людей. Ну хотя бы судьба этого молодого человека по фамилии Кравченко, которого расстреляли за убийство, совершенное Чикатило, как потом выяснилось. Он ведь кричал — «Я не виноват. Я не могу до вас докричаться». Это написано синими чернилами почти полудетскнм почерком. Его убили. Теперь уже нотам не поправишь... У меня до сих пор перед глазами эти синие строки невинного человека на заре жизни, убитого «по закону» за чужую вину. Вот, что такое смертная казнь. Он говорил: «Вы сейчас возбуждены. Все против меня. Печать
против меня». Он все понимал, 27-леткий парень. Его расстреляли, а он невиновен.
К.К. Вот почему Толстой был против смертной казни. Человеческий суд всегда подвержен эмоциям, он не совершенен. Жизнь и смерть человека — это не человеческому, а Божьему суду подвластно.
А.П. Мне сказали: «А вы знаете, почему возникла ваша комиссия?» Ждали быстрого и справедливого суда над ГКЧП. И в противовес страстям и эмоциям решили создать комиссию по помилованию. Чтобы не наломать дров. Кто мог подумать, что суд над ГКЧП выльется в фарс. Не повторился бы он сегодня.
К.К. Все правильно, все по закону жизни. На добро ответили злом. Мягкость, проявленную к путчистам, примитивные души истолковали как слабость. Да что уж там говорить. Православная церковь проникновенно умоляла уже не голосом Толстого, а самого Христа — не стреляйте. Кого это остановило? А ведь видели мы в Пасху Руцкого с семипудовой почему-то венчальной свечой в руках. Сейчас он в беде, в несчастье, дай ему Бог раскаяния, но суд должен быть. По женщинам в Останкино из гранатомета палил Макашов, а ведь у него на доме крест православный сооружен. Я искренне недоумеваю. Им ничто не грозило. Почему они так жестоки и беспощадны? Ведь не в Афганистане, не
на войне, в мирном городе, в своем государстве. Это, конечно, большевизм. Чистейшей воды. Те такие же были непримиримые, беспощадны, правда, более последовательны. В церковь не ходили, лбы не крестили, кресты с себя срывали, на землю бросали. Эти хитрее, изощреннее, уже не ленинцы, а сталинцы. Тот, расстреливая священников, с удовольствием прибегал к церковной риторике: «Братья и сестры. К вам обращаюсь я, друзья мои».
А.П. Я уверен, мы заплатили новыми жертвами только потому, что не было справедливого законного суда над путчистами. На что надеялись мятежники? Они знали, что и в 17-м, и в 37-м году насилие принесло им власть и успех. Думали, что и сейчас сработает. Вот почему один из первых их указов вводит смертную казнь.
К.К. В исторической логике им не откажешь. Но мир стал другим. Я не согласен, что люди сейчас хуже, чем раньше. Нет, сейчас мы добрее, чем в 1917-м и в 1937 году, и вот об это, а не обо что-то другое разбиваются хорошо продуманные планы злодеев. Экономика экономикой, политика политикой, а решает все человек. В душе человека идет борьба добра и зла. От исхода борьбы зависит судьба Отечества. Как говорил Достоевский, «здесь Бог и дьявол борются». Второй раз за три года дьявол пробует на прочность души русских людей. Поменьше бы таких испытаний. Когда бывает путч у нас или в других странах, всегда все на волоске. Всегда говорят, вот если бы тот не вышел, этот не подошел, и был бы другой исход. На самом деле уже второй раз побеждает демократия отнюдь не случайно. Не случайна наша сегодняшняя победа. Так же в 17-м году не было случайности в приходе к власти большевиков. Люди, ожесточенные войной, хотели насилия и установили его на 70 с лишним лет. Сейчас действовали тоже люди с войны, но Россия в целом насилие отвергает. Это явление общемирового значения. Мы вернулись в лоно цивилизации.
А.П. Народ состоит из Боннэр, которая звала на площадь, и из тележурналиста Любимова, который предлагал лечь спать. Вот если бы всё легли спать...
К.К. ...то нас разбудили бы лет через 50 только декабристы. Мне не хотелось бы. чтоб люди думали. Что мы, сторонники отмены смертной казни, призываем к пассивности или к непротивлению злу. Здесь есть обратно пропорциональная зависимость. Чем гуманнее методы борьбы со злом, тем активней должно быть противостояние дьяволу, а он силен. Как говорят в народе, «силен сатана». И это будет всегда, при любом режиме, при любом строе расслабляться не следует. Добро должно быть не с кулаками, а с законом...
А.П. В результате всех потрясений мы стали хуже. Мы перестали жаждать добра. Но из этого туннеля мы должны выйти просветленными. Иначе мрак.
К.К.. Сколько людей удалось спасти от смерти вашей комиссии?
А.П. 45 смертников теперь будут сидеть пожизненно. Думаю, что удастся спасти от смерти еще 75 человек. Но ведь не только в смертниках дело. Мы рассмотрели 8.590 дел. Мы — это Лев Разгон, Булат Окуджава и другие мои коллеги. Отложили свои писательские дела и читаем дела судебные. И вот когда читаешь эти кровавые истории,
возникает жуткая картина. Россия погружена в грех. Какие-то странные, страшные, фантастические, абсолютно немотивированные убийства, которых нет или почти нет в других странах. Вот типичное дело. Двое пили. Один, проснувшись, принял другого за вора и убил килограммовой гирей. И таких дел 90 процентов. У нас есть две папки, зеленая и синяя. Зеленая — это смертники. И первая, которую мы читаем, конечно, зеленая папка, где столько мук и страданий. И когда читаем, то почти у каждого раздвоение личности начинается. Потому что с одной стороны и с другой стороны...
Потому что преступник — убийца, но сплошь и рядом его к этому вели. Он был детдомовец, как и я в свое время. Голодал, как я. Что-то украл. Попал в тюрьму, а там над ним надругались, изнасиловали или еще как-нибудь зверски унизили. И только после
этого он стал убийцей. Я читаю сотни таких дел, и все время думаю, что и со мной
могло быть такое. Прогулял я однажды рабочий день, а за это полагалась тюрьма в те годы. Попал бы я в тюрьму, и со мной могла бы случиться эта беда. Мне повезло, тогда пожалели, не посадили, а другим выпала другая судьба. Не оправдываю ни одного убийства, но вижу, как часто к преступлению человека ведут сами люди. И ты начинаешь раздваиваться и мучиться. И в этот момент Бог должен тебе помочь и сказать мне все-таки: это живой человек. Ты не можешь его убить.
К.К. С тобой произошло то же, что с Нехлюдовым в романе «Воскресение». Когда он пришел в тюрьму к Катюше Масловой, а заодно стал хлопотать о других заключенных. Перед ним открылись десятки дел, и в глубине каждого он читал «невиновен». Его поразило одно ужасающее открытие. Раньше он думал, что по эту сторону решетки сидят
преступники, а по ту гуляют честные люди. Изучив массу дел, Нехлюдов понял, что все как раз наоборот. Преступники разгуливают на свободе, а за решеткой сплошь и рядом оказываются отнюдь не худшие люди. Так что от сумы и от тюрьмы лучше не отрекаться.



ХРИСТИАНСКАЯ ФИЗИКА ДИМИТРИЯ ПАНИНА, ОТКРЫВШЕГО, ЧТО ДУША КОНЦЕНТРИРУЕТСЯ В ГОРЛЕ


«Известия» № 213, 6 ноября 1993 г.


ВЕСТНИКИ ИЗ ВЕЧНОСТИ


Димитрий Михайлович Панин не оставил нам свидетельства, какими путями пришел он к своим открытиям. Существует теория, что часто из будущего и прошлого к нам приходят вестники, дабы вывести нас из трудного положения. Часто это бывает в ссылке или в тюрьме.
Буквально во всех эпохах, во всех срезах времени есть свидетельства великих людей о добрых гениях, которые руководят их мыслями и поступками. Вот ангел, что-то нашептывает Иоанну Богослову в ссылке на острове Патмос, и он диктует ученику Прохору Апокалипсис. Вот женщина с лирой в руке приходит к Гомеру, и он, слепой, ее видит, и называет музой, и под ее диктовку пишет «Илиаду». Добрые гении приходят и из прошлого. К Даниилу Андрееву в тюрьме в 40-х годах пришел Блок и подсказал многие идеи для книги «Роза мира». К Данте в аду пришел из прошлого Вергилий и провел его по всем кругам ада. Конечно, бывают и галлюцинации, но, когда великие люди говорят о великом, тут кроется нечто большее.
Александр Блок видел фиолетовый и золотой луч, который, сходя с небес, вселял в его душу неизъяснимые чувства. Однажды после этого проявилось лицо прекрасной Дамы и шлейф ее, усыпанный звездами.
К Маяковскому вестница из будущего пришла в виде фосфорической женщины, выходящей из машины времени.
Хлебников видел милое прозрачное существо, похожее на ребенка по имени Ка. Он нашептал поэту многие тайны из будущего и прошлого.
Достоевский был взят однажды и унесен на очень далекую звезду, которая оказалась планетой — копией земли, но только такой прекрасной, что больше походила на сон. Он так и назвал свое пребывание на этой планете «Сон смешного человека», а в примечаниях отметил, что это не сон и не фантастика, а реальное событие, которое с ним на самом деле произошло. Разумеется, в те времена никому и в голову не пришло отнестись к утверждению писателя всерьез.
Никто не относился всерьез и к свидетельству А. Блока о его встрече с Прекрасной Незнакомкой, сошедшей к нему прямо с неба по фиолетовому лучу.
Может выть, больше повезло Данте, чьи поэтические свидетельства об устройстве Ада и
Рая были восприняты современниками со всей серьезностью и не подвергались сомнению. XX век оказался куда скептичнее. Напрасно Блок писал, что уже устал объяснять непосвященным реальность происходящего. Это не символы и не видения, а реальность, утверждал он в своих статьях. Бесполезно. Реальные свидетельства великого человека назвали символизмом.
Сегодня одурь материализма проходит, и мы имеем возможность иными глазами посмотреть на привычные явления. Планета — двойник Земли, на которой оказался Достоевский, это может быть информационный сгусток нашей Солнечной системы, хранящейся в ячейке мировой памяти. Душа писателя проникнуть в эту ячейку и прочитать информацию о будущей вечной жизни Земли. Субъективно это ощущалось как полет с Земли к далекой маленькой звездочке, едва различимой взором.
Поразительно, что и любимый ученик Христа Иоанн Богослов увидел в небе точную копию земного Иерусалима — небесный Иерусалим. Город переливался светом, как груда драгоценных камней. В нем было все, как на Земле, но не было, как и на небесной земле Достоевского, горя, печали, смерти, голода, ненависти и злобы. Интересно, что в вечности Данте есть и бесконечный Рай, и бесконечный Ад, и бесконечное Чистилище.
Поэты, писатели и ясновидцы всегда отделяли свои мечты, фантазии м видения от того, что с ними реально произошло. Данте, Достоевский, Блок настаивали на том, что открывшееся им не было результатом фантазии. Они свидетельствуют: вечная жизнь – реальность. Религия это утверждала всегда. Похоже, что к таким же выводам приходит наука.


«ИЗ ЧЕГО СОСТОИТ НИРВАНА»


Панин до 1940 года работал инженером-механиком. Ему сравнительно повезло. Сын офицера царской армии из дворянской семьи не должен был учиться в вузе, поэтому свой стаж он начинал рабочим. Зато потом удалось закончить даже аспирантуру. Однако в 1940 году научная деятельность Панина была прервана арестом и осуждением по знаменитой 58-й статье на 16 лет тюрем, ссылок и лагерей. После отсидки до 1972 года он работал в научно-исследовательском институте, а затем, выйдя на пенсию, эмигрировал во Фракцию. Там и завершил он свой главный научный труд «Теория густот» (опыт христианской философии конца XX века), работу над которым начал еще в заключении.
Наш мир, согласно теории Д. М. Панина, состоит из сгущения трансфизических и физических частиц. Трансфизические частицы невидимы, как, впрочем, и физические, но их роль для человека весьма важна.
«Душа представляет собою сгущение трансфизических частиц, занимающих пространство между корой головного мозга и сердцем. Я — дух человека – находится в сердце, о чем свидетельствуют люди святой жизни, которым удалось достичь высоких состояний созерцания.
Силы физического мира не в состоянии уничтожить душу человека или разложить ее на составные части. Если в момент телесной смерти человека степень сгущения трансфизических частиц меньше нижнего порога, то душа попадает в разреженные трансфизические слои (адские слон). Достижение душой верхнего порога обеспечивает ей пребывание в райских слоях. Слои между этими двумя порогами представляют собой чистилище».
Одновременно с Паниным и тоже в тюрьме к таким же выводам на основе собственного
опыта пришел автор «Розы Мира» Даниил Андреев.
Земля окутана невидимой оболочкой излучений человеческих душ. Они образуют вихри и круги мировой памяти в космических пространствах. Академик Вернадский и теолог-дарвинист Тейяр де Шарден назвали этот невидимый слой мироздания ноосферой (сферой разума). Уже атмосфера представляет собой прозрачный, почти невидимым сдои, а им мы дышим, что же говорить о невидимой ноосфере, спроецированной в единую точку нашей души. Ею мы чувствуем, мыслим, предсказываем, творим чудеса. Все, что чувствуют и думают люди, не исчезает даже после смерти, но хранится в ноосфере.
До последнего времени было не совсем ясно, где именно, кроме мозга и сердца, могут
храниться записи наших чувств и мысли. Недавно выяснилось, что идеальным вместилищем для ноосферы может оказаться всепроникающий мировой вакуум.
Физический вакуум на самом деле не пуст. Он наполнен разного рода подозрительными частицами, которых нет, но которые существуют потенциально. Физики назвали их виртуальными. Сам же вакуум состоит из ячеек мировой пустоты, или нирваны, как именовали ее буддисты. Здесь нет законов энтропии, нет запрета на обратное движение времени — это мир не земной смертный, а небесный вечный. Здесь информация мгновенно передается с одного конца Вселенной к другому.
Самое время вспомнить несколько неожиданное уподобление Царствия Небесного дрожжам, которое есть в Евангелии. Подобно дрожжам, которые невидимы, но при этом составляют душу любого хлеба, Царствие Небесное незримо присутствует во всем. Царствие Божие внутри вас. Но такова же природа физического вакуума, пронизывающего все мироздание и при этом неуловимого и незримого. Одна ячейка мирового вакуума, будучи минимальной ..величиной во Вселенной, в то же время вмещает в себя бесконечные миры.

БЕССМЕРТИЕ ВО ВСЕЛЕННОЙ


Апостолы спрашивают Христа, где разместятся уймы воскресших душ в новом бессмертном теле после воскресения. Христос отвечает: в доме Отца моего небесного обителей много есть – их действительно бесчисленное множество, ячеек мировой памяти, и в каждой таятся бесчисленные миры. Еще Циолковский в своем труде «Воля Вселенной» утверждал, что каждый атом Вселенной «бесконечно блажен», поскольку наделен практически вечной жизнью и обладает памятью о своем пребывании в живом веществе.
«Ни один атом Вселенной не избегнет ощущений высшей разумной жизни. Смерть есть
одна из иллюзий слабого человеческого разума. Ее нет, потому что существование атома в
неорганической материи не отмечается памятью и временем — последних как бы нет. Множество же существований атома в органической форме сливаются в одну субъективно непрерывную и счастливую жизнь. Вселенная так устроена, что не только сама она бессмертна, но бессмертны и ее части в виде живых блаженных существ. Нет начала и конца Вселенной, нет начала и конца также жизни и ее блаженству».
Это утверждение Циолковского вряд ли кто-либо воспринимал всерьез в научных кругах. Однако сегодня ситуация резко изменилась. Первоатомы Вселенной, хранящие память о вечной жизни, даже получили физическое наименование — мэоны.


КОГДА ТУСКНЕЕТ ДУША


Люди, всерьез занимающиеся такими проблемами, давно уже перестали казаться чудаками в научном мире. Вслед за Циолковским, Вернадским, Чижевским Димитрий Михайлович Панин опередил свое время. Он умер совсем недавно, в 1987 году, успев завершить свою книгу, написанную, по его собственной терминологии, «языком предельной ясности».
Многие важнейшие вещи сформулированы на этом языке как-то уж очень просто, но
одно предсказание уже сбылось. Вот оно: «в будущем, возможно, на экране появятся
контуры густот высоких душ в виде изумительного свечения».
Теперь эти свечения действительно фиксируются приборами. Опыты академика Казначеева фактически открыли неизвестную форму жизни, существующую в виде излучений, исходящих от человека и многих живых существ. Далеко не все излучения, идущие от человека, можно увидеть или зафиксировать физическими приборами. «При наличии у человека способностей к телепатической передаче и большого волевого капора передаваемый сигнал может трансформироваться в луч, направляемый к другому человеку». Невидимые лучи связывают нас со всей селенной и с другими людьми.
Когда человеческая душа тускнеет, он перестает светиться внутренним светом. Ему начинает казаться, что вокруг него только враги. Появляется стремление к замкнутости и самоизоляции целых народов друг от друга. Нечто подобное пережил Димитрий Панин.
«С 1917 г. нас, русских, стали превращать в нацию без истории и пичкать ложью о революционных движениях. Люди стали создавать свои мифы. Миф № 1 о прошлом бытовал в моей среде в 1920—1928 годах. Верно, что прошлое России — великое и героическое, но при этом считалось, что русский народ, христианский, добрый и терпеливый, сбили с толку, разбудив в нем инстинкты зверя. Во всем виноваты большевики, евреи, латыши. Миф помогал старым уходить из жизни, а молодежи – сражаться в Белой армии. Я верил в этот миф, я был ярым русским националистом.
Знакомство с событиями гражданской войны и жизнью последующих лет (1929—1960 годов) сделало для меня очевидным свирепость и зверство самих русских и раскрыло подлости в их среде. Так взорвался миф № 1. Следование мифам свидетельствует о недостаточности знаний и критического мышления. Деятельный поиск, основанный на историческом материале, разбивает веру в мифы. Образцом такого материала могут служить «Узлы» «Красного колеса» Солженицына. Вообразили, что я и мои сверстники прочитали бы «Узлы» 1914-1917 годов до 1928 года. Мы, конечно, получили бы на всю жизнь заряд и постигли бы некоторые закономерности, как явные, так и скрытые. Сразу же был бы разрушен миф № I».


ВЕЧНОСТЬ МЕЖДУ СЕРДЦЕМ И МОЗГОМ


Панин — неутомимый и честный исследователь. Ему все время хочется верить, даже когда он переходит на не очень понятный для меня язык математических формул.
История знает немало примеров, когда к мистическим откровениям приходят математики
и инженеры. Достаточно назвать имена Паскаля и Сведенборга, чтобы со всей серьезностью отнестись к выводам Димитрия Панина. Наибольший интерес представляют его конкретные вы воды. Согласно Панину, душа в .человеческом теле имеет совершенно конкретное местопребывание в виде потока трансфизических частиц в пространстве сердца — горла — мозга. Индуисты и буддисты называют эта центры чакрами. Чакры открываются в виде лепестков лотоса, излучаясь в мироздание.
Димитрий Панин — православный христианин, инженер, химик приходит к выводам,
подтверждающим очень древние свидетельства многих религий. В православном мистическом опыте говорится о «теплоте сердечной», которая, разгоревшись во время умной молитвы в сердце вместе с дыханием, наполненным именем Христа, проходя через горло от сердца к мозгу и от мозга к сердцу, излучается во внешний мир в виде света. Вот как описывает это сияние И. А. Мотовилов, оставивший нам описание своих встреч со св. Серафимом Саровским. Зимой посреди заснеженного леса «Серафим взял меня крепко за плечи и сказал мне: что же ты не смотришь на меня?
— Не могу я смотреть, потому что из глаз Ваших молнии сыплются. Лицо Ваше светлее
солнца, и у меня глаза ломит от боли!..
Представьте себе в середине солнца, в самой блистательной яркости его полуденных лучей лицо человека, с вами разговаривающего. Вы видите движение уст его, меняющееся выражение его глаз, слышите его голос, но не видите ни самих себя, ни фигуры его, а только один ослепительный свет, простирающийся далеко на несколько сажень кругом и озаряющий ярким блеском своим и снежную пелену, покрывающую поляну, и снежную крупу, осыпающую сверху и великого старца».
Раньше свидетельства такого рода наука отметала, считая, что это удел лишь религиозного опыта. Труды Вернадского, Циолковского, Чижевского, Казначеева, Панина возвращают науке небо, отнятое у него материализмом.
Назвав свою книгу «Теория густот», Панин лишь в 7-й главе открывает тайну — он имеет в виду сгущение мирового физического вакуума, из которого возникает все. Во Вселенной такая густота — Творец, создавший по своему замыслу исходное сгущение, которое определило миры и их дальнейшее развитие.
Прошло пять лет со дня кончины автора, оставившего после себя эту рукопись, и вот уже
почти обнаружен первоатом мировой пустоты — мэон, атом бессмертия. В отличие от обычных известных нам атомов первоатом мировой пустоты хранит в себе память о всех живущих и живших, вечную память.
Теперь надо заново перечитать свидетельство Блока. «Миры, предстоящие взору в свете лучезарного луча, становятся все более зовущими. Золотой меч, пронизывающий пурпур лиловых миров, разгорается ослепительно и пронзает сердце. Золотой луч погас, лиловые миры хлынули в сердце. Океан — мое сердце». Так говорил поэт. На языке предельной ясности Димитрия Панина это формулируется предельно просто: Душа бессмертна.

СИЛА ДУШИ


Согласно Панину, мир разделен на тружеников, созидателей (авелей) и на завистников-разрушителей, способных на убийство (каинов).
В связи с этим ученый говорит о необходимости создания такого государства, где разрушители в принципе не могли бы прорваться к кормилу власти. «Более 150 миллионов загубленных созидателей в СССР, Китае и странах-сателлитах дают нам полное право строить свое общество и защищать свою жизнь и жизнь себе подобных».
С этим, трудно не согласиться, однако ни у одного общества нет гарантий от посягательств каинов на свободу авелей. Тем более что частенько Каин и Авель уживаются в одном сердце.
«С 1917 года, когда антихрист Ленин одержал победу в России, наступили во всем мире апокалиптические времена», – писал Панин в только что изданной книге «Держава созидателей». Но почему это произошло? По теории Панина наши души стали терять свою космическую густоту. Проще говоря, мы становимся беззащитными перед лицом мирового зла. Однако процесс этот не является необратимым. Даже ослабленная душа таит в себе неиссякаемые силы. Доказательство тому — чудесное исцеление самого Панина от смертельной болезни на 40-й день. Может быть, и вся наша гибнущая цивилизация найдет в себе силы для такого выздоровления. Сам Панин не был склонен к избыточному оптимизму. «Скорей всего барка пойдет ко дну. Но есть надежда на благоприятный исход». Нельзя недооценивать силу духа, силу души. А душа всегда с нами.


ЕВРОПА ГОВОРИТ: «НЕТ» СМЕРТНОЙ КАЗНИ

«Известия» № 241 , 16 декабря 1993 г.


В Брюсселе в здании Европейского парламента состоялся учредительный конгресс Международной лиги за отмену смертной казни.


БЕРНАРДО БЕРТОЛУЧЧИ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ СТУЛЕ


Нет, не пугайтесь. Лауреат премии Оскар не совершал убийства и не был приговорен к
вышке. Электрический стул доставлен в здание Европарламента противниками смертной казни в знак протеста против варварства XX века. Бертолуччи привязал себя к стулу, чтобы поддержать благородные устремления лиги. Журналисты так увлеклись жутковатой экзотикой электрической смерти, что даже предложили участникам конгресса высказаться против смертной казни в позе осужденных к последней мере.
Признаюсь, что и я прошел эту жутковатую «инициацию». Ощущение от ремней, плотно
притягивающих к стулу руки и ноги, не очень-то хочется вспоминать. Лишний раз убеждаешься, что не существует гуманной казни. Даже психологически это страшно.
Как не вспомнить здесь знаменитую гильотину Людовика. Гуманный король хотел смягчить муки приговоренных, заменив топор гильотиной. Когда машину для отсечения дали на высочайшее утверждение, просвещенный король взял линейку и исправил чертеж ножа. Нож должен быть не прямой, а под углом в 45°, тогда сила удара будет большей и осужденному не придется мучиться. Знал ли бедный король, что ему придется испытать изобретение на собственной шее.


МОНОПОЛИЯ НА УБИЙСТВО


Во всех речах на английском, французском, немецком, итальянском, испанском, русском звучало настойчивое требование запрета смертной казни или хотя бы моратория на ее применение. Почему-то особенно досталось США, где, кстати, смертная казнь существует не во всех штатах. Представители России могли похвастаться тем, что у нас смертная казнь не применяется
к несовершеннолетним, беременным и престарелым. В США, увы, эту планку перешагнули. Недавно казнен подросток.
Юристы обращали особое внимание на несовместимость высшей меры с принципом «субъекта права». Правосудие может свершаться только над живыми, но не над мертвыми. Если же один из субъектов права устраняется, речь идет уже не о правосудии, а о расправе и мести, что опять же несовместимо с самим понятием права. Лучше других чувствовали себя представители Франции, Бразилии, где смертной казни не существует, хотя статистика преступлений не лучше нашей.
Главный аргумент на устах у всех делегаций— несовместимость смертной казни с Декларацией Прав человека. Разговоры о правах становятся бессмысленными, если государством не гарантировано главное — право на жизнь.
В новой, только принятой Конституции России смертная казнь есть, а, следовательно,
право на жизнь также не гарантировано.
Право государства на смертную казнь участники конгресса называли государственной монополией на убийство. Если запрещено убийство гражданами граждан из чувства мести, то почему это дозволено государству? С точки зрения участников конгресса — это не что иное, как рудимент прошлого, когда права государства во всех случаях ставились выше прав отдельного человека.


ПОСЛАНИЯ ДАЛАЙ-ЛАМЫ И ВЛАДИМИРА МОНОМАХА

Смертно казнь, существующая в Тибете, больно ранит чувства верующих буддистов; В послании Далай-ламы к участникам конгрессе говорится, что, с точки зрения буддиста, все живое может со временем воплотиться в Будду. Нельзя убивать ничто живое и уж тем более человека. Любой человек в глазах буддиста потенциальный святой. Убить его — значит убить Будду. Один жрец приносил в жертву козу, и когда он занес над ней нож, коза засмеялась человеческим голосом.
— Почему ты смеешься? – спросил ее жрец.
— Я смеюсь потому, что в прошлом воплощении я была жрецом, приносящим 6 жертву
козу.
Тут засмеялся сам жрец:
— А я вспомнил, что в прошлом рождении был той козой, которую ты приносила в жертву.
Цепь насилия замкнулась. Убийство породило убийство. Эта мудрая буддийская притча глубоко взволновала зал.
Главный координатор транснациональной партий Серж Далида (Италия) отметил, что и с христианской точки зрения смертная казнь абсолютно недопустима. Присутствовавший в зале председатель комиссии по помилованию при президенте России писатель Анатолий Приставкин печально улыбнулся. Он-то знает, что позиция вашего духовенства не совпадает с точкой зрения Сержа Далида.
Тысячу лет назад, когда Киевская Русь приняла христианство, князь Владимир запретил
казнить смертию. Человек, впервые принявший крещение в преклонном возрасте, прекрасно понимал несовместимость смертной казни с заповедями Христа. Однако год спустя бояре Владимира отменить запрет под предлогом борьбы с преступностью. Хотя запрет и был отменен, юридически смертная казнь так я не была включена в кодекс Киевской Руси. А еще позднее другой, не менее прославленный князь Владимир Мономах оставил сыновьям свое знаменитое послание, в котором заклинал своих наследников навсегда отказаться от убийства и мести. Умение прощать Мономах поставил выше всех своих воинских подвигов. «Ни правого, ни виноватого не убивайте, не повелевайте убить, даже если он повинен в смерти». Я уверен, что конгресс » Брюсселе встретил бы послание Мономаха такими же аплодисментами, как и послание Далай-ламы, хотя между ними пролегает тысяча лет.


ПОЛИТИЧЕСКИЕ УБИЙСТВА


Смертная казнь по уголовным и даже политическим преступлениям была отменена императрицей Елизаветой по восшествии на престол. Поклявшись «не проливать русской крови», императрица соблюдала свое обещание. К сожалению, в царствование. Екатерины II запрет был нарушен в связи с восстанием Пугачева. Новая вспышка насилия — казнь декабристов уже в ХIХ веке. Глубочайшее потрясение для всей России.
Варварское покушение на жизнь Александра II и гибель государя развязала волну убийств. И сегодня нельзя без удивления перечитывать письмо Льва Толстого, где он призывает государя подняться над всем личным и человеческим, стать истинным христианином и простить своих врагов по заповеди Христа, не карая смертью. Словно восстановилась связь времен, и высота гуманизма Владимира Мономаха наконец-то стала доступна россиянам Среди житейских аргументов Льва Толстого против смертной казни один оказался поистине пророческий. Отрицая политическую целесообразность высшей меры, он говорил, что у каждого террориста есть родственник, сын или младший брат» который вырастет и рано или поздно начнет мстить все теми же кровавыми методами. Так и случилось. Брат казненного террориста Александра Ульянова стал самым жестоким диктатором за всю историю России, пока на смену ему не пришел еще более жестокий диктатор.
Представитель партии зеленых Мария-Тереза в первый день встречи с русской делегацией предложила тост «за Россию Льва Толстого».
— Россия цивилизованная страна. У нее есть Лее Толстой. Я верю, что у вас смертная. казнь будет отменена.
К сожалению, мы не могли поддержать такую уверенность. Политические страсти не позволяют нам подняться на высоту Владимира Мономаха и Льва Толстого. Всего-то два месяца назад бывший Верховный Совет принял решение о применении смертной казни к своим политическим противникам. Даже самый отчаянный прорицатель не возьмется предсказывать, какие страсти будут кипеть в новом двухпалатном парламенте России. А тем временем в зале общеевропейского парламента секретарь Радикальной партии Эмма Бонино сделавшая очень много сделавшая для создания Международного трибунала по преступлениям, совершенным в бывшей Югославии, сообщила залу, что трибунал заранее отказывается от смертной казни по отношению к подсудимым.
И тотчас же пришла тревожная весть из Молдовы о смертном приговоре, вынесенном политическому противнику. Не меньшую тревогу конгресса вызвало сообщение из Азербайджана о только что принятом там законе, позволяющем расстреливать дезертиров. Неужели страны бывшего СССР так и обречены навсегда рыскать «своим путем» в сторону от мирового прогресса?


ПРАВО НЕ УБИВАТЬ


Выступавших было много, и с каждым из них в зал входил еще кто-то: Христос, Будда, Ганди, Альберт Швейцер, Владимир Киевский, Тургенев, Чехов, Виктор Гюго, Томас Манн, Моисей и все они говорили «Не убей». Говорили на девяти языках Европы, среди которых довольно часто звучала русская речь.
Транснациональная партия, организовавшая этот конгресс, поставила перед собой две главные цели: начать международный трибунал в Гааге и поставить смертную казнь вне закона к началу третьего тысячелетия, хотя бы в рамках международного права. Цель эта сегодня кажется недостижимой, но ведь и трибунал, ныне учрежденный в Гааге, раньше казался чистой утопией.
Ясно, что в мире, охваченном политическими страстями, кроме права не быть убитым, должно быть право не убивать. Этого права лишены сегодня миллионы людей в бывшей Югославии, в бывшем СССР, в Африке и в Китае, во многих регионах Средней Азии.
Поначалу конгресс в Брюсселе показался мне собранием прекраснодушных мечтателей.
Ну съехались, поговорили, приняли резолюцию, учредили постоянный комитет, пополнили железные ящики архивов общеевропейского парламента ворохами бумаг, а что на этого? Однако к концу работы конгресса становилось все ощутимей то, чего так не хватает в России, — целеустремленность, последовательность и решимость довести .до осуществления каждую из .намеченных целей. Европа говорит — не убей!
Можно сказать, что миссия, организованная русским отделением международной, транснациональной партии, вполне удалась. Целых два представителя от России — Безруков, и Приставкин — вошли в постоянный комитет международной Лиги по борьбе за отмену смертной казни к 2000 году.


БРЮССЕЛЬ — МОСКВА.


1994


ЛЕВ ТОЛСТОЙ СОВЕТУЕТ СОВЕРШЕНСТВОВАТЬСЯ И НЕ ОТЧАИВАТЬСЯ
(«Неизвестный Толстой в архивах России и США».М., АО ТЕХНА-2, 1994)

«Известия» № 14 25 января 1994 г.


Любимая мысль Льва Толстого в том, что счастье и несчастье человека не во внешних условиях жизни, а в нем самом, и сегодня звучит как открытие в неопубликованном ранее отрывке из романа «Война и мир».

«В плену Пьер узнал не умом, а всем существом... что несчастие происходит не от недостатка, а от излишка... Он узнал, что есть граница страданий и что эта граница всегда
очень близка, что тот человек, который страдал от того, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую, что, когда он, бывало, надевал свои узкие бальные башмаки он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь давно растрескалась), ногами, покрытыми волдырями и болячками».
А ведь большинство из нас твердо уверено, что счастье и несчастье зависят лишь от
внешних условий жизни. Вот улучшатся условия, и все будут счастливы. Может быть, Толстой слишком увлекся своей «теорией относительности» не счастья и счастья (все же сон на голой мерзлой земле нельзя назвать нормальным состоянием человека, в кровати лучше), но в чем-то главном он абсолютно прав. Ведь большинство людей в России все же имеют и постель, и крышу над головой. Однако жалобы на жизнь слышатся не только от обездоленных и несчастных. Это относится не только к России. Весь мир сегодня в погоне за призрачным, но абсолютно недостижимым идеалом некоего сказочного благополучия, которого никогда не было и никогда не будет.
«Я вырос, состарился и оглянулся на свою жизнь. Радости преходящи, их мало, скорби много, и впереди страдания. Смерть», – пишет лев Толстой в отрывке «Искания истинной веры, а в это время управляющий Ясной Поляной, некий Алексей Степанович, похихикивая, пишет про Толстого такие стишки:

Непонятен,
родом знатен,
с виду брав
Лев и граф
лапти носит,
сено косит,
гряды полет,
обувь шьет
и без мяса есть пресытно,
аппетитно,
вин не пьет
и жену свою не бьет.
Но зато уж из доктрины
и полтины
никому он не дает.
И поет:
деньги вред,
корень бед.
Сам зато, что ни что,
каждый год сотен сто,
в банк кладет да кладет.

Не то беда, что такими глазами видел Толстого и его учение управляющий яснополянским имением, а то, что едва ли не вся Россия прохихикала великие прозрения великого человека.
Толстой увидел тупик, в который сегодня снова, как в начале века, уперлась Россия. Да и весь мир, вся цивилизация потребления на пороге великих потрясений.
«На словах, – пишет Толстой, все миллионы европейцев верят, и, все мы христиане, и со всех сторон церкви, богатые храмы всех сортов. Огулом все мы христиане, но порознь взять – совсем другое».
Это уже словно про нынешнюю Россию сказано. Как-то уж очень легко тысячи людей перескочили (иного слова я не подберу) от лицемерной, ни к чему не обязывающей партийности к не менее внешней религиозности. Всенощная, конечно же интереснее, чем заседание парткома. Но просто удивительно, до какой степени все эти изменения ничуть не затронули наши души.
Сегодня кажется, что титанический труд Толстого был абсолютно бесполезен. Ничего не взросло на вспаханной им ниве, а если что и взросло, то было тотчас же безжалостно истреблено, затоптано, загублено на корню. И все же прав Евгений Аничков, пишущий в своих воспоминаниях такие слова: «У каждого народа свои собственные мучения и своя собственная мудрость и у каждого народа своя красота и своя правда. Мучения и мудрость русского народа — это Достоевский. Его красота и правда — Лев Толстой.
Русский человек может быть чем хотите — социал-демократом или либералом, декадентом или революционером, политиканом или эстетом, даже аферистом, бюрократом, черносотенцем. Но если вглядываться в самые далекие и сокровенные глубины лучших побуждений его души, то непременно зародится там, хотя бы одной искоркой да зародится, — толстовство. Конечно, не «ученье Толстого». Истинное толстовство несравненно шире «учения».
20 марта 1903-го. Лев Толстой пишет такие слова: «Зло, которое вы видите, есть тот
материал, над которым вы призваны работать! Огорчаться на то, что зла слишком много, все равно, что плотнику огорчаться, что лес, из которого он будет рубить, слишком велик. Прием же работы над этим материалом только один: самосовершенствование».
«Матерьялу» сейчас не меньше, чем в 1903 году, когда писал Толстой эти строки.


ТАЙНА ЕВАНГЕЛИЯ ОТ ФОМЫ

Другой взгляд
«Известия» № 28, 12 февраля 1994 г.


В декабре 1945 года плуг египетского феллаха наткнулся на очень давний тайник. Оказалось, что это захоронение древних рукописей на коптском языке. Копты – самые ранние христиане, жившие в Египте. Здесь уместно вспомнить, что Мария и Иосиф бежали от гнева царя Ирода именно в Египет, где Христос и провел свое раннее детство.
Об этих годах нам ничего не известно; но евангелия свидетельствуют о том, что после возвращения из Египта Иосиф и Мария однажды потеряли двенадцатилетнего Иисуса на ярмарке в Иерусалиме. Каково же было их изумление, когда они нашли своего ребенка восседающим со старцами в синагоге за обсуждением священных текстов. Значит, кто-то учил до этого Божественного ребенка. Не в Египте ли получил он зачатки своего великого учения?
Многих поражало, что в четырех канонизированных церковью евангелиях при всем их отличии друг от друга сама речь Христа передана с поразительной точностью, почти что без искажений. Это тем более удивительно, что авторы евангелий св. Матфей, св. Лука, св. Марк и св. Иоанн писали и диктовали свои тексты в разных местах спустя десятилетия, а то и более после распятия, смерти и воскресения своего Учителя.
Наизусть помнить слова Христа они, конечно же, не могли. Значит, существовал некий список изречений Иисуса, с которым работали все четыре евангелиста, сверяя по нему свои тексты. Этот список изречений – «логий» – был буквально вычислен немецкой филологической школой еще в середине XIX века. Его искали, но не находили нигде. Кто мог подумать тогда, что спустя 100 лет, в середине XX века, плуг египетского феллаха наткнется на то, что было предсказано и угадано кропотливыми лингвистами за письменным столом.
Около пятидесяти текстов было расшифровано и переведено в течение двух десятилетий, однако на русском языке они появились в переводе М.К. Трофимовой лишь в 70-х годах. Среди легенд, апокрифических евангелий, не включенных в канон, и философско-религиозных трактатов один из текстов выделяется своей древностью, стройностью, глубиной и простотой изложения. Как всегда, исследователи расходятся в определении времени написания, но разброс этот небольшой – от второй половины I до начала II века. Время, когда написаны и четыре канонических евангелия от Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна.
Евангелие от Фомы, найденное в египетском селении Наг-Хаммади, начинается такими словами: «Это тайные слова, которые сказал Иисус живой и которые записал Дидим Иуда Фома. И он сказал: “Тот, кто обретет толкование этих слов, не вкусит смерти"». Большинство изречений открываются словами: «Учитель сказал». Далее следуют афоризмы, ответы на вопросы, развернутые диалоги. В отличие от канонических четырех великих евангелий, известных всему христианскому миру, Евангелие от Фомы не содержит никаких жизнеописаний Христа. Оно состоит только из Его слов. Вполне закономерно предположить, что это и есть искомый свиток «логий» – изречении Христа, которым могли пользоваться все четыре евангелиста.
Евангелие от Фомы резко отличается от тридцати восьми апокрифических подделок, отвергнутых в свое время церковными Соборами. Здесь, нет сказок, легенд, фольклорных чудес и просто народных вымыслов. Многие богословы самых разных христианских конфессий не видят в нем каких-либо еретических положений, резко контрастирующих с устоявшейся христианской традицией. Однако есть в нем нечто принципиально новое, открывающее нам космическую перспективу раннего христианства.
Один из самых поразительных фрагментов – диалог апостолов с Христом о роли Марии Магдалины. На вопрос: «Для чего среди нас Мария?» – Иисус отвечает: «Когда вы сделаете женское как мужское, внутреннюю сторону как внешнюю и внешнюю сторону как внутреннюю и верхнюю сторону как нижнюю, многое как одно и одно как многое, тогда вы войдете в Царствие».
Здесь невольно вспоминаются уже известные евангельские эпизоды с Марией, когда она сидит у ног Учителя и слушает его поучения. Это вызвало ропот Марфы, потребовавшей, чтобы Мария помогала ей по хозяйству. Христос ответил: «Марфа, Марфа, печешься о многом, а надо лишь об одном. Взгляни на Марию, она избрала благую участь». Известно, что именно Мария с другими женщинами пришла к гробу Христа и увидела камень, отваленный от двери гроба, и ангела в белых одеждах, возвестившего, что Христос воскрес. Именно Марии первой явился Христос после своего воскресения, когда она в слезах шла от гроба. "Женщина, о чем ты плачешь?» – спросил Он ее, и она ответила: «Унесли Господа моего и не знаю, где положили его». – «Взгляни на меня», – говорит Христос. Только в этот миг Мария поняла, что человек, которого она сквозь слезы приняла за садовника, был ее воскресший Учитель.
Интересно, что и в Евангелии от Фомы в связи с Марией возникает один из интереснейших текстов. Христос сообщает ученикам, что для обретения Царствия Небесного им необходимо перешагнуть через все условности земной жизни. В Царствии Небесном: «женское как мужское и мужское как женское». Похожее изречение есть и в известных евангелиях, где Христос говорит, что в Царствии Небесном не женятся, не разводятся. Это мир, где земные страсти преображены в высшую гармонию, которую в XX веке Циолковский назвал в разговоре с Чижевским лучевой жизнью. По мнению космического Колумба, человечество рано или поздно «перейдет в лучевое состояние высокого порядка, которое будет все знать и ничего не желать, то есть в то состояние сознания, которое разум человека считает прерогативой богов. Перейдя в лучистую форму высокого уровня, человечество становится бессмертным во времени и бесконечным в пространстве».
Вспомним, что светоносные образы пронизывают все известные нам евангелия. Обычно сравнения Христа со Светом Небесной жизни и жизнью Света воспринимаются как красивая метафора. В Евангелии от Фомы и в трудах Циолковского приоткрывается нечто большее.
Если представить себе, что Свет одушевлен, как считает великий ученый и как говорит Христос, мы окажемся в Царстве вечного Света, где действительно верх как низ, единое как многое и внутреннее как внешнее.
Мало кто обращает внимание на признание Циолковского, что невесомость как душевное состояние впервые посетило его в детские годы: «Мне представляется, что основные идеи и любовь к вечному стремлению туда – к Солнцу, к освобождению от цепей тяготения – во мне заложены чуть ли не с рождения. По крайней мере, я отлично помню, что моей любимой мечтой в самом раннем детстве, еще до книг, было смутное сознание о среде без тяжести, где движения во все стороны совершенно свободны и где лучше, чем птице в воздухе».
Когда Христос говорит о верхе как низе, он, конечно, имеет в виду не просто космическую невесомость, которую испытали на себе уже многие космонавты, а соответствующее ей душевное состояние. Однако то и удивительно, что душевному состоянию соответствует вполне осознанная ныне реальность космоса – невесомость, относительность верха и низа. Сложнее обстоит дело с относительностью внутреннего и внешнего.
Сегодня каждый нормальный школьник знает, что в космическом корабле нет верха и низа; и хотя на земле верх-низ реальности абсолютные, разуму не нужно делать больших усилий, чтобы представить себе мир космической невесомости, где верха и низа нет. Однако человечество не располагает сегодня такими же достоверными сведениями об относительности внутреннего и внешнего. И все же, если, прочитав Евангелие от Фомы, кто-то попытается представить себе, что внешнее пространство мира вдруг стало его нутром, он вместит в себя небо, звезды и всю вселенную; но в том-то и дело, что на метафорическом уровне это происходило со многими.
Вот что ощутил в XVIII веке поэт Г.Р. Державин в дождливую ночь на одной из почтовых станций, почувствовав в себе Бога:

Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я Бог!

Конечно, это поэзия. А есть ли и в самом деле такие состояния человека в космосе,
когда внутреннее и внешнее могут поменяться местами? Американский космонавт Эдгар Митчелл, ступив на Луну и взглянув оттуда на Землю, вдруг почувствовал грандиозный переворот. Он ощутил, что вся вселенная стала лишь частью его самого. Митчелл назвал это чувство «религиозным». Обретение человеком всего космического пространства, будь это на Земле или на Луне, снова возвращает нас к Евангелию от Фомы. Перед нами великое откровение, смысл которого открывается лишь сегодня. Не случайно и в научном и в религиозном мире все чаще раздаются голоса с просьбой признать этот текст подлинным и включить его в Новый Завет, как пятое Евангелие. Однако, не вторгаясь в тонкую и очень деликатную сферу канонического богословия, можно с уверенностью сказать, что в Евангелии от Фомы человечество соприкасается с великой и страшной тайной космической жизни. То, что земная жизнь человека является лишь частью вечной космической жизни, сегодня вряд ли нужно доказывать. Тайной остается другое. Почему, несмотря на многие откровения и прозрения, эта истина остается и по сей день сокрытой от очень большого числа людей.
Евангелие от Фомы 1600 лет пролежало в земле, сокрытое от взоров разного рода фанатиков и гонителей. Россияне и сегодня могут найти этот текст только в специальной научной литературе. Человечество до сих пор опутано множеством религиозных и атеистических предрассудков, мешающих ясно и прямо смотреть на вещи.
Христос был не один. Он пришел в мир со всей древнеегипетской и произросшей от нее древнееврейской цивилизацией. Его религиозный уклад и образ мыслей внешне повторяет то, что было во множестве религиозных сект до и после него: эссены, кумраниты, терапевты, гностики принимали крещение в воде, собирались с двенадцатью избранниками и вкушали вино из чаши. У кумранитов еще до Рождества Христова был некий Учитель, умерщвленный нечестивым жрецом, который предсказывал пришествие Царства Света. Евангелие от Фомы считают гностическим, но кто такие гностики - толком никто не знает. Создается ощущение, что ранние христиане, жившие в Египте в I-II веках, становились все более нежелательными лицами для Византии, принявшей христианство намного позже.
Чопорная военно-бюрократическая империя не хотела никаких откровений, кроме тех, которые уже стали государственной идеологией к III веку. Маниакальная бесконечная борьба с недозволенными уклонами настолько окуклила мозги, что любая новость воспринималась как опасная преступная ересь. Каких только обвинений не выдвигалось против гностиков: то они слишком распутны, то они слишком аскетичны. Ясно, что для идеологической расправы годились любые обвинения. На самом же деле государственная власть, присвоившая себе монополию на религию, занималась тем, чем она занималась всегда, – боролась с Христом.
Вот и получилось, что подлинные изречения Христа пролежали в земле шестнадцать столетий, а канонизировали лишь то, от чего уже нельзя было отказаться, поскольку четыре евангелия и без них уже все знали и все читали. Евангелие от Фомы предназначалось Учителем лишь для немногих ушей, потому что нельзя было «метать бисер перед свиньями, дабы они не попрали его ногами». Так и получилось. Ходили ногами по великим словам, не подозревая об их существовании.
Историчность Христа, слава Богу, сегодня уже никому не надо доказывать. Он был. Труднее и сложнее обстоит дело с учением, которое Он оставил. Четыре евангелия, вошедшие в канон, написаны не Христом и не Им продиктованы. Евангелие от Фомы, если оно подлинное, продиктовано им самим.
Прочитав его еще в 70-х годах, я получил для себя ответы на многие вопросы, которые возникали при чтении четырех канонических евангелий. При этом ничто не убавилось из прежнего понимания, а, наоборот, стало значимее и глубже. Мистериальная роль Марии, отношения между мужчиной и женщиной как модель отношений между человеком и Богом – все это угадывалось и в известных текстах. Церковь – невеста Христова, Христос – жених. Сам Христос говорит о радости обретения Царствия Небесного, как об ожидании невестой своего жениха. Когда апостолы спрашивают Иисуса, где смогут расселиться по воскресении все умершие, Христос отвечает им: «В доме Отца моего Небесного обителей много». Во времена Возрождения монаха Джордано Бруно сожгли на костре именно за эту мысль о множестве заселенных миров в бесконечной Вселенной.
Средневековая Церковь упорно отворачивалась от космоса и не хотела видеть бесконечность даже спустя 70 лет после смерти Коперника. Вот почему Евангелие от Фомы, пронизанное дыханием космоса, стало неугодным уже в IV веке вместе со всеми гностиками Греции и Египта, прямыми наследниками и продолжателями ранних христиан.
Византийские власти и средневековые инквизиторы желали видеть вселенную, построенную из своих ограниченных представлений, а не ту бесконечную область света, которую открыл Христос своим ученикам и последователям.
Сделать верх как низ означало сделать землю как небо, а по небу ступать как по земле.
Сделать внутреннее как внешнее, а внешнее как внутреннее значило увидеть в себе бесконечный космос и узнать себя в бесконечном космосе.
Путь к этому в I веке проходил не через космодромы и обсерватории, а через познание великой мистической тайны мужского и женского. Тайна, к которой русский мыслитель Розанов подошел лишь в XX веке, правда, слишком материалистично и заземлено.
Любовь, которую открыл Христос, была не аскетической и не чувственной, она была выше мужского и женского, а как бы за пределами пола. «Нет ни мужчины, ни женщины, ни эллина, ни иудея». Эти слова апостола часто цитируют, чтобы показать равенство всех людей перед Богом; но есть в них и другой, более высокий, космический смысл, раскрытый в эпизоде с Марией в Евангелии от Фомы – космическая тайна любви.
Совсем недавно пришло сообщение, что в Палестине обнаружено около сорока неизвестных ранее древних свитков I-II веков до Рождества Христова. Если соединить это с сенсационными находками текстов в Наг-Хаммади в 1947 году и кумранских текстов вблизи Мертвого моря в 1947 году, перед нами открывается целая цивилизация, погребенная книжная Атлантида. Библия при всей своей значимости начинает смотреться как вершина гигантского айсберга, большая часть которого была сокрыта в глубине времен.
Но даже в этом море открытий, которые еще не раз удивят человечество в XX и в XXI веках, Евангелие от Фомы, вероятно, останется самым драгоценным подарком для человечества, жаждущего понять, что же произошло в Израиле двадцать веков назад и почему рождение и смерть одного человека, казненного в тридцать три года, перевернуло весь мир.
Удивительная устойчивость и живучесть зла на земле, предсказанная, кстати, самим Христом, все же не может уменьшить значимости того, что случилось с человечеством в I веке. Просто с легкой руки Гегеля, а позднее Дарвина мы неправильно выстроили линию эволюции. Совершенствоваться надо не от I века к двадцатому, а от XX века к первому. Там, на Голгофе, в лице Христа эволюция достигла такой вершины, что человек стал Богочеловеком. И хотя никто из нас Богом не станет, мы, по крайней мере, знаем, какая духовная вершина соразмерна нашему росту.
Когда читаешь Евангелие от Фомы, возникает ощущение, как от космических формул Эйнштейна. «Кто обретет толкование этих слов, тот не вкусит смерти». Хорошо бы, конечно, но даже частичное соприкосновение с великой тайной приносит большую радость.


ПАСХА В ВЕЧНОМ ГОРОДЕ

«Известия» « 75, 21 апреля 1994 г.


ШЕСТВИЕ


Католическая Пасха в Риме открылась массовым шествием от Капитолия к дворцу
президента Италии.
Во главе колонны шли с лентами через плечо мэры многих городов мира, инициаторы шествия — члены Радикальной транснациональной партии.
Эта партия не ставит никаких политических целей, кроме защиты прав человека во
всем мире. 3 апреля радикалы вышли на улицы Рима, требуя моратория на смертную казнь и начала работы учрежденного недавно Международного трибунала.
Маршу предшествовали такие события. В ноябре секретарь ООН Бутрос Гали принял
секретаря Радикальной партии Эмму Бонино, вручившую ему петицию от 60 тысяч человек, среди которых более тысячи парламентариев, лауреатов Нобелевской премии,
видных деятелей разных стран. Мировая общественность требовала учредить Международный трибунал по преступлениям против человечества, творимых а бывшей
Югославии. Несмотря на то, что трибунал был учрежден при Совете Безопасности
ООН, он так и не приступил к работе из-за отсутствия ассигнований.'
Вот почему в колонне рядом со мной идет глава российского филиала Радикальной
партии Мамука Цагарели. Неделю назад он объявил голодовку вместе с депутатом Европарламента и членом Радикальной партии Марко Панелла, требуя, чтобы ООН выполнила свое решение и отпустила ассигнования на учреждение трибунала. Здоровье
Мамуки и Панеллы ухудшалось, оба были бледны и явно истощены. На фоне пасхальных торжеств и всеобщего ликования эта голодовка возвращала нас к суровой реальности зла, происходящего в мире.
Рим приветствовал радикалов, идущих ко дворцу президента. В городе, где смертная
казнь давно отменена, а преступность не ниже, чем в Москве, жители явно симпатизировали лозунгу о моратории на смертную казнь во всем лире. Ни одного хмурого лица на пути колонны. Иногда равнодушие, но чаще всего приветствия и улыбки.
Около президентского дворца я вспомнил, что забыл паспорт, и понял, что в резиденции мне не быть. Я судил по России, а это была Италия. Координатор партии Серж Делив что-то сказал карабинерам, и этого было достаточно, чтобы вместе с другими членами русской делегации предстать перед президентом Италии без документов.
Дворец был роскошен, великолепен почетный караул из двух гигантов, похожих на гренадеров Преображенского полка Петра Великого. Высокие островерхие головные
уборы с медным покрытием и сабли наголо. На этом фоне как-то по-домашнему уютно
смотрелся пожилой человек в экзотической форме, опиравшийся на саблю, как на посох,
без всякой выправки. Это начальник стражи. А вскоре появился и вполне штатский президент Оскар Луиджи Скальфаро с профилем древнего римлянина в обычном окружений людей, вполне канцелярских.
Президент рассказал, как будучи мэром Рима, он вопреки общественному мнению
добился запрета на смертную казнь в пределах великого города. Возражения были те
же, что и сейчас в Москве. Высокий уровень преступности. Прошли годы, и статистика беспристрастно засвидетельствовала то, что давно уже можно считать законом. После отмены смертной казни преступность не выросла ни на одну сотую процента. Так было во всех странах, где отменена смертная казнь. Опыт Рима воздействовал на умы. И сегодня Италия радостно причисляет себя к странам, где смертная казнь отменена. Будем надеяться, навсегда.
В какой-то момент президент приблизился к нам.
— Я целиком согласен с предложением русской делегации изменить название движения за отмену смертной казни. Не «Руки прочь от Каина», как сейчас, а «Не убивайте Каина».
Отец Александр Борисов, священник церкви Козьмы и Дамиана, депутат Моссовета, заулыбался. Именно он день назад внес такое предложение на конференции Радикальной партии, которая горячо поддержал тогда отца Александра, заметив, что в России, где безнаказанность преступников становится едва ли не главной проблемой, призыв «Руки прочь от Каина» не встретит поддержки.
— «Не убивайте Каина» не только для России, но и для всего мира, — сказал президент Италии и вышел из дворца в Итальянский дворик, где, несмотря на дождливую погоду, нас дожидались все участники шествия. Под радостные крики собравшихся президент
обошел всех, кто пришел вместе с нами потребовать трибунала над международными
преступниками и моратория на смертную казнь.
От президентского дворца мы направились к собору Св. Петра, дабы в пасхальный
день вручить петицию папе Иоанну-Павлу П.


ПОСЛАНИЕ К ПАПЕ И ПОСЛАНИЕ ПАПЫ


В послании, которое мы намеревались вручить наместнику апостола Павла, были такие
слова: «В день, когда Церковь празднует победу жизни над смертью, в день, высшим
символом которого является Крестная Жертва, миллионы верующих ждут Вашего слова.
Ваша речь обращена не только к верующим католикам, но и ко всему миру. Ваши слова слушает человечество, переживающее тяжелые дни. В конце этого века ожидания и надежды людей смешиваются с горечью и разочарованием, во многих местах возникает социальная напряженность. Не умея найти выход из положения, многие правительства становятся на путь войны и применения смертной казни, но это путь, ведущий в тупик.
Так, в декабре прошлого года Япония временно отменила мораторий на приведение
в исполнение смертных приговоров. Президент Филиппин подписала декрет о восстановлении смертной казни; то же самое было сделано в католической Бразилии. Не лучше оказалось начало 1994 года: в США, в штате Айдахо, впервые за 37 лет был приведен в исполнение смертный приговор.
Смертная казнь оказывается, таким образом, не просто наследием прошлого, но и фактором нашего будущего.
Библия дает нам древнюю заповедь: «Не убивать Каина». Прислушаемся к ней.
Миллионы и миллионы людей видят в Кресте символ мира, любви, и братства. Мало
кто помнит, что это было жестокое орудие казни.
Пусть право человека убивать другого человека останется лишь воспоминанием об уходящем тысячелетии».
Петиция была передана в папскую канцелярию Ватикана, а Иоанна-Павла II участники шествия увидели, как всегда в пасхальный день, высоко на балконе, откуда он по традиции читал свое ежегодное послание «Городу и Миру».
Поздравление на французском, немецком, русском, английском, арабском, испанском, японском, китайском и множестве других языков папа читал уверенно, без запинки и, смею заверить, искренне и с глубоким чувством. «Русские! Поздравляю вас со светлым Христовым воскресением!». Вслед за другими народами, услышав родную речь, мы разразились криками «ура!» Русских на площади оказалось так мало, что смотрели на нас с нескрываемым интересом, как на нечто весьма и весьма диковинное. Ведь о России в Европе по-прежнему знают только плохое. Железный занавес давно обвалился с грохотом, а вот духовная дымовая завеса все еще скрывает нас от Европы и Европу от нас.


РОССИЯ И ЕВРОПА


Этот вековечный вопрос волновал русские умы еще в ХIX веке. Великий современник Пушкина Чаадаев был объявлен умалишенным за «Философские письма», опубликованные в журнале «Телескоп».
Чаадаев утверждав, что исторические беды России – результат нашей добровольной
самоизоляции от Европы. Приняв христианство от умирающей, окаменевшей в восточном. деспотизме Византии, мы стали смотреть на католический христианский мир как на нечто чужое и враждебное. В подтверждение мысли Чаадаева можно привести кадры из фильма «Александр Невский», где католики – это законченные злодеи, сжигающие на кострах наших православных младенцев. Весь мир заблуждается — только мы обладаем полнотой веры. Вот доктрина, не изжитая до сих пор, снова отбрасывающая нас на задворки истории.
Чаадаев призывал сделать выбор и присоединиться, наконец, к Европе. За это он стал
первым диссидентом, пребывавшим всю жизнь под домашним арестом.
Мы даже забыли, что путь к христианству открылся Гоголю в Риме. Просто удивительно, каким чудом, гуляя по Риму, мы вышли к мраморной мемориальной доске, где написано по-русски: «Здесь жил Гоголь». Я позвонил в дверь. Приветливый голос ответил в
домофон, что Музея Гоголя здесь нет, но входная дверь открылась, и мы вошли в мраморный вестибюль. Молча постояли у лифта и вышли на улицы Рима. недалеко от площади Испании, где уже бурлила молодежная тусовка со всего мира. Кто-то пел, играл
на гитаре, кто-то декламировал свои стихи, а солидный человек читал какую-то прозу. У
всех были слушатели, и притом весьма благородные. Не знаю, чем провинилась Москва, но любая попытка собраться на улице не для убийства, а для чтения стихов мгновенно пресекалась властями.
Разогнали в конце 50-х поэтическую тусовку на площади Маяковского. В начале перестройки ожил было Арбат, но ненадолго. Поэтов и певцов быстро вытеснили рэкетиры в союзе с той же милицией.
В Риме проблем не меньше, чем в Москве. Плакаты призывают беречь карманы от
уличных жуликов. В метро — сплошной криминал. То тут, то там на стенах воровато намалеванные свастики вперемежку с серпом и молотом, но тон задают не они. Не они
господствуют на улица Рима. После печального опыта фашизма в Европе и коммунизма в России никогда уже свастика и серп и молот не смогут вытеснить крест.
Вчера мне позвонил Мамука и сообщил, что голодовка закончена. ООН выделила ассигнования на учреждение трибунала.

РИМ – МОСКВА

СОЛДАТ КРАСИВЫЙ И ОТВАЖНЫЙ
70 лет Булату Окуджаве


«Известия» № 86, 7 мая 1994 г.


Страна услышала Окуджаву в конце 50-х – начале 60-х годов. Его песня о красивом и отважном бумажном солдате, смело шагнувшем в огонь, стала любимой песней русской интеллигенции 60-х годов.
Так получилось, что, вернувшись с войны. Булат Окуджава стал все более ощущать поспешность выводов о нашей победе над фашизмом. Победив немецкий фашизм, мы уже к 49-му году довольно успешно взрастили русский. Борьба с космополитами безродными плавно переросла в чудовищное дело врачей, а к середине 60-х началась вакханалия борьбы с мифическим сионизмом.
Каждая песня Окуджавы возвращала стране ее человеческий облик. Над Москвой летел спутник, а Марья Петровна спешила за селедочкой, гремели бравурные бесконечные парады Победы, совпадавшие с днем рождения поэта, а девочка плакала — «шарик улетел». Шли танки с помпезных парадов, уродуя гусеницами асфальт, а поэтический троллейбус Окуджавы вершил по бульварам круженье, «чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи крушенье, крушенье».
Еще не были введены танки в Чехословакию и в Афганистан, а уже предупреждали всех песни поэта: «вы слышите, грохочут сапоги...». Горькой печалью о всех, кто погиб и погибнет в будущих бессмысленных, войнах, — поминальная песня о Леньке Королеве – короле московских дворов.
Страна полюбила своего поэта сразу, и никакие заказные критики ничего не могли и уже
никогда не смогут поделать с этой любовью.
Многие думали, что эти песни намертво привязаны к своему времени и потому недолговечны; однако сменилось четыре десятилетия, пришли 90-е, а представить себе русскую поэзию второй половины XX века без интонации Окуджавы уже невозможно.
Она отчетливо слышна и в его игровой исторической и артистической прозе. Это мог быть роман о Льве Толстом и о горькой судьбе стукача, приставленного к нему для постоянного надзора, или веселый роман о 1812 годе — все, к чему прикасается перо Булата Окуджавы, становится праздничным и необычным.
Запас самоиронии поэта оказался настолько велик, что его не захлестнула ироническая волна постмодернизма. Вопреки мрачным прогнозам некоторых бойких литературных поденщиков Окуджава не устарел и не превратился в свадебного генерала русской поэзии.
В песенной поэзии XX века голос Окуджавы звучит в унисон с голосом Вертинского.
Прелесть этих стихов открыта самим поэтом: «каждый пишет, как он слышит». Ни одной фальшивой ноты — только искренность, только поэзия.
Окуджава никогда не впадает в пафос. Главная болезнь всей советской литературы его
не коснулась. Он всегда естествен и полностью откровенен. Это антиидеологическая поэзия. Она неподвластна смене систем. Однажды где-то в конце перестройки Окуджава сказал о своей поэзии: зрители еще ходят, но спектакль окончен.
Он ошибся. Театр Окуджавы не кончится никогда. Песни средневековых вагантов, трубадуров и менестрелей поются и по сей день. Поэзия Окуджавы продолжает тысячелетнюю песенную традицию европейской литературы. Его мелодии звучат в Нью-Йорке и в Париже так же естественно, как в Москве. Арбат Окуджавы стал таким же феноменальным явлением русской литературы, как Невский проспект Гоголя. «Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое Отечество, ах, Арбат, мой Арбат, ты — моя религия».
Арбат сегодня остался только в стихах поэта. Обезобразить великую улицу Москвы удалось за 2—3 года, но в песнях Окуджавы навсегда останется московский Арбат, улица русской интеллигенции XX века. Принято считать, что поэзия Окуджавы — голос поколения, вернувшегося с войны. Символично, что и день рождения поэта приходится на 9 Мая — День Победы.
На самом деле его поэзия — это голос лучшей части воевавшего поколения. Ведь с войны вернулись и те, кто потом непрерывно лгал о наших бесчисленных победах, утаивая их кровавую цену. И те вернулись, кто писал гневные письма в ЦК КПСС, требуя запретить «клеветнический фильм» о войне «Женя, Женечка и «Катюша», где звучала песня. Окуджавы о каплях датского короля.
Поэзия Окуджавы — это голос не только тех, кто вернулся с войны, но и тех, кто, вернувшись с нее, прозрел. Это голос прозревшего поколения.
Сам поэт рассказал о своем прозрении в одном из интервью.
— Почему вы пошли на фронт? — спросила Окуджаву иностранная журналистка.
— Воевать с фашистами, — ответил поэт, и тотчас поймал на себе ее удивленный взгляд, ведь для нее он был таким же фашистом, только не со свастикой, а со звездами. Это, конечно, поэтическая гипербола. Фашистом поэт не был никогда, но что Сталин и Гитлер — две тоталитарные силы, абсолютно равнозначные, и сегодня поняли далеко не все. Окуджава понял это раньше других. За это его возненавидели люто и красные, и коричневые. Это было и в 60-х и в 70-х, в ту пору, когда «чтоб каждый был выявлен, каждый, на каждого умного по ярлыку наклеено было однажды». Но вот эпоха ярлыков стала явно клониться к закату, красные отстали от Окуджавы, зато с удвоенной силой взялись за него коричневые. Он и русского-то языка не знает, и над русской историей измывается, и песни его не имеют корней. Все, как в знаменитой сказке Ершова: «католицкий держит крест и постами мясо ест».
Самое удивительное, что после падения большевизма к травле поэта подключился новоявленный, правда, весьма запоздалый, борец с шестидесятниками, снискавший позднее громкую славу тем, что публично признал себя антисемитом. Подрастает новая смена завистливых бездарей, ненавидящих поэта за то, что ему по-прежнему хорошо поется. «Все глуше музыка души, все звонче музыка атаки», но «чем громче музыка печали, тем чище музыка любви».
Слово «любовь» в стихах Окуджавы звучит очень часто, но каждый раз неожиданно и по-новому. Религия Арбата, она ведь при всей своей неканоничности требует постоянной любви. «Часовые любви на. Смоленской стоят. Часовые любви у Никитских не спят… Часовые любви по Арбату идут неизменно» – это сказано поэтом и солдатом любви. Это христианская поэзия, хотя в ней нет модной ныне религиозной символики. Окуджава не боится быть сентиментальным, когда слезы подступают к горлу. Да полно! Не такие уж мы терминаторы и агенты 007, даже если с удовольствием смотрим фильмы про бесчувственных роботов. Сентиментальность поэта — это, если хотите, мужество, ибо никакие накачанные бицепсы не заменят чувство. Сейчас оно не в цене, но это пройдет. Окуджава — это вовсе не ностальгия по шестидесятым или по каким-то другим годам. В его поэзии тысячелетняя культура куртуазной любовной лирики, культура чувства. Кто-то видит в стихах Окуджавы только реалистические сюжеты. На самом деле его образы сродни живописи Босха и Сальвадора Дали. «Она по проволоке ходила, махала белою рукой, и страсть Морозова схватила своей мозолистой рукой». Сколько же здесь великолепной поэтической бессмыслицы. «Плачет старушка: мало пожила... А шарик вернулся, а он голубой».
Поэзия Окуджавы — вовсе е повод для назидательной беседы, хотя поэт всегда стремился к ясности и простоте. Он-то стремился, а поэзия все время подбрасывала какие-то
замысловатые сдвиги. «Мама, мама, это я дежурю, я дежурный по апрелю!». Эти строки
любили и любят за очаровательное выскальзывание из смысла. С одной стороны, все
понятно: «дежурный по апрелю» — это дружинник с красной повязкой, но ведь совсем
не об этом речь или, как любит говорить сам поэт, «ах, это, братцы, о другом».
Любые попытки отделить тексты Окуджавы от мелодий кончаются неудачей. Хочешь
не хочешь, а слышишь мелодию. «Каждый слышит, как он дышит». Иной поэт жизнь готов отдать, чтобы в стихах было слышно его дыхание, но удается такое немногим. Многие строки Окуджавы стали уже афоризмами и пословицами. В зависимости от времени разное вспоминается. Сегодня, например, так и просится на язык: «Господи, дай властному навластвоваться всласть».
Окуджава принадлежит к малочисленному поколению победителей. Он не «выжил», не «уцелел», а именно победил. Два самых страшных врага, ненависть и ожесточение, пришли с этой войны. Они прочно угнездились в душах многих людей.
Почему же в поэзии Окуджавы этого нет? Ведь было от чего ожесточиться. Может, потому, что он создал свою поэтическую молитву.
Опустите, пожалуйста, синие шторы.
Медсестра, всяких снадобий мне не готовь.
Вот стоят у постели моей кредиторы,
молчаливые: Вера, Надежда, Любовь.
С этими кредиторами Окуджава расплатился сполна.

ПУТЬ СОЛЖЕНИЦЫНА

«Известия» № 96, 24 мая 1994 г.


Возвращение Солженицына в Россию — 27 мая он прилетает во Владивосток — может стать не менее значимым событием, чем уход Толстого из Ясной Поляны. Возможно даже, что эти два явления внутренне прочно взаимосвязаны и отнюдь не случайно обрамляют XX век.
Затворничество в Вермонте сродни такому же добровольному затворничеству под Тулой. И в том, и в другом случае неприятие ложных путей так называемого прогресса, твердое желание вернуть заблудшую и обезумевшую цивилизацию в человеческое христианское русло.
Даже насмешки в адрес великого человека со стороны желтой и полужелтой прессы в
чем-то до боли знакомы. «Кто поносил меня, кто на смех подымал, / кто силой воротить
соседям предлагал; / иные уж за мной гнались, но я тем боле / спешил перебежать городовое поле, / дабы скорей узреть — оставя те места, / спасенья верный
путь и тесные врата». Это финал последнего стиха Пушкина «Странник», пророчески предвосхитившего уход Льва Толстого. Как точно здесь переданы интонации суетной толпы, неспособной оценить духовный поиск и подвиг.
Разве это не подвиг — после двадцати лет изгнания и затворничества найти в себе силы оставить Вермонт и устремиться снова в страну, откуда изгнали, где 10 лет держали за колючей проволокой в концлагере, а потом столько же лет травили.
Солженицын возвращается в страну, где коммунизм, лязгнув прикладами, уступил место другому «почетному караулу» из отборных отбросов национал-социализма. С этим новым злом писатель, к счастью, мало знаком. Ведь раньше он сталкивался с ним только на линии фронта в годы войны. Теперь на Родине, кроме знакомого серпа и молота, его ждет свастика, стилизованная под русский узор.
Наивно звучит утверждение иных сторонников демократии, что Солженицын ясно видит
опасность коммунизма, но не видит-де нашего отечественного фашизма.
Просто писателя не так легко обмануть новым политическим маскарадом. Лубянские коммунистические погоны шиты белыми нитками на экзотических мундирчиках новых фюреров. Коммунизм, во что бы он ни рядился, останется коммунизмом, и Солженицын это видит лучше других.
Так случилось, что жизнь этого человека — цепь непрерывных подвигов. Подвигом было стремление молодого офицера, уже прошедшего войну, говорить правду и только прав ду, За что и был арестован прямо в военной форме.
А разве не подвиг работа над будущими гениальными страницами в советском концлагере! Послушаешь сегодняшних литераторов о том, как им тяжело живется и не пишется «новых условиях, и руками разведешь. А Солженицын-то как работал? Кто ему за это платил высокие гонорары? Карцер, дополнительный срок, а то и расстрел — вот
единственная награда от советской власти, на которую мог рассчитывать гениальный зек.
Написать «Один день Ивана Денисовича», конечно, подвиг, но опубликовать эту повесть а
«Новом мире» в то время, когда даже доклад Хрущева на XX съезде был засекречен, – подвиг ничуть не меньший. Если сам Хрущев недолго продержался на волне своего непоследовательного антисталинизма, то какая судьба ждала простого учителя математики, вернувшегося из заключения?
Насколько реальной была перспектива возвращения писателя за колючую проволоку сегодня, поймет не каждый. Вспомним же судьбу Синявского и Даниэля, посаженных в
тюрьму в первые же годы правления Брежнева за публикацию своих произведений под псевдонимом за рубежом. Вспомним травлю Пастернака при Хрущеве за то, что «Доктор Живаго» вышел в итальянском издательстве, не будучи опубликованным в СССР.
Только на этом фоне можно понять, каким подвигом было решение Солженицына опубликовать за рубежом «Архипелаг ГУЛАГ» и другие романы, не только не опубликованные, но уже и запрещенные в Советском Союзе. Известны случаи, когда людей сажали в тюрьму, приобщая к делу даже опубликованную а «Новом мире» повесть «Один день Ивана Денисовича».
Но ведь и это далеко не последняя ступень восхождения. Новым подвигом стал открытый
призыв писателя «жить не по лжи», обращенный ко всей стране.
Это было прямым продолжением нравственной проповеди Льва Толстого «не надо бояться», тоже обращенной ко всей России и запрещенной в светлом царстве социализма.
Еще не пришло время для осознания писательского затворничества в Вермонте. Первоначальная ироническая позиция тех или иных беллетристов сродни той иронии, которая окружала Льва Толстого, не желающего выходить из яснополянского ареала своей независимости и свободы. Из Ясной Поляны можно было наведаться и в Петербург, и в Москву. Из Вермонта любой путь на Родину был отрезан. В пространстве, но не во времени. Никто не мог запретить писателю полностью уйти в Россию, в ее историю. Отрезанный от России 70—80-х годов, Солженицын прорвался в Россию 1917 года. Никто не поймет на лету, что такое «Красное колесо» – вещь, где время растягивается по дням, по часам, секундам и каждое мгновение становится бесконечным. Это Россия, которую Солженицын переживает и никак не может пережить до конца. Это страна, где все запрещено, где ничего не возможно, кроме бесконечного подвига. Все остальное — только трусость, ложь, воровство, предательство — спицы красного колеса. Но вращаются они вокруг подвига.
Солженицын в отличие от многих деятелей новой эмиграции не был обманут хорошо организованной горбоманией. Лживая, насквозь лукавая перестройка не затронула его сердце, но когда наступил момент действительного падения советской власти в октябре 93-го, Солженицын со всей ясностью и определенностью приветствовал это событие. Еще
раз сказалась удивительная способность писателя «жить не по лжи», распознавать, где правда, где ложь, в самых запутанных обстоятельствах.
У Солженицына есть своя утопия: вера в особую земскую демократию, надежда на здоровые силы, зреющие в провинции, проект по-настоящему добровольного объединения естественных союзников в одно государство. Вместо этого провинция проголосовала за коммунистов, аграриев и Жириновского, а естественные .союзники
жаждут лишь единой рублевой зоны, не проявляя интереса к чему-либо русскому, кроме
рубля и доллара.
Каковы бы ни были политические взгляды Солженицына, он больше любой политики! Солженицын не приемлет капитализма и социализма, а кто, скажите мне; их приемлет? Цивилизация в тупике — это очевидно. Сбылись худшие опасения Льва Толстого. Воздух, которым нельзя дышать, вода, которую нельзя пить. Ничуть не меньше отравлена духовная среда обитания. Страна, где большая часть населения смотрит «Просто Марию» и «Санта-Барбару», конечно же, тяжело больна.
Солженицын возвращается не в утопию, а в Россию. Он едет в нее, как Чехов ехал на
Сахалин. Врач едет к пациенту – таков его долг, ну а как встретят его у порога, это уже
другой вопрос. Больной, он и есть больной. От него можно ждать чего угодно, даже статей
Амелина.
Великие люди живут по другим законам и время свое сверяют по другим часам. Это раздражает. Смердяков убил Федора Карамазова не из-за денег, а из-за ненависти к Дмитрию и Ивану. Ненависть опять же не от зависти, а от несогласия с тем, что люди могут интересоваться чем-то непонятным и высшим.
Цивилизация Толстого и Солженицына всегда выше. Она была и будет «поверх барьеров», как говаривал .Пастернак. Она в другом измерении — в душе человека.
Век начался уходом Толстого. Заканчивается он возвращением Солженицына. Уход и возвращение – есть над чем задуматься.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ МОСКВЫ В МОСКВУ ЗАВЕРШЕНО

«Известия» № 139 (24246), 23 июля 1994 г.


Слава богу, кажется, мы наконец-то пресытились митингами, шествиями и манифестациями. Люди, встречающие Солженицына на Ярославском вокзале, вели себя вполне по-джентльменски, несмотря на разницу политических убеждений.
Коммунисты воровато развернули свои плакатики и тотчас же их свернули. На одном я успел прочесть: «Солженицын пособник Америки и развала СССР». Кто-то вяло свистел, но основная масса встречающих радостно скандировала; «Здра-вствуй, И-са-ич, здра-вствуй, И-са-ич». Это был самый теплый момент, когда семья Солженицыных вышла наконец из вагона.
Стоящим рялом со мной бородач сказал хвоей девушке:
– Встречают его побольше ментов, чем провожали.
Видимо, ждали большой толпы, боялись провокаций и беспорядков, но какие тут беспорядки, большей частью пришли встречать писателя вполне интеллигентные люди. Рядом со мной, например, стоял друг Солженицына писатель Борис Можаев и что-то объяснял двум своим собеседникам в очках и пол зонтиками. Промелькнул бритоголовый Эдичка. Постоял-постоял да и ушел. Потом подошел литературовед Станислав Лесневский – хранитель традиций Блока, потом появилась член Президентского совета, профессор булгаковед Мариэтта Чудакова с огромной чайной розой в руках.
– Я должна ее вручит Александру Исаевичу.
Мы ринулись вслед за ней, огибая толпу по каким-то переходам и лестницам, но уткнулись в непроницаемую стену охранников.
– Пропустите профессора и члена Президентского совета, – уговаривал их Станислав Лесневский.
– Передайте Александру Исаевичу хотя бы этот цветок, – жалобно просила Мариэтта Чудакова. Но охрана оказалась неумолима.
– Мы ничего не будем передавать.
Роза осталась в руках.
Речь Александра Исаевича на площади у вокзала долго не начиналась, а дождь шел и шел. От Государственной думы выступил депутат Лукин. В его словах поразило утверждение, что Александр Исаевич все делал вовремя. Вовремя ушел на фронт, вовремя сел, вовремя вышел из ГУЛАГа и вовремя вернулся в Россию.
Не знаю, можно ли вовремя сесть и вовремя отсидеть, но не сомневаюсь, что и восемь лет назад возвращение писателя было бы своевременным. Хотя, конечно, тогда и ликования было бы больше, а, может быть, было бы все скромно и незаметно, как при возвращении из ссылки Андрея Сахарова.
Наконец, к микрофону подошел сам Александр Исаевич. Его речь была наполнена перечислением тех бед, которые обрушились на посткоммунистическую Россию. Когда прозвучало слово «разврат», коммунисты побросали свои плакатики и даже неуверен зааплодировали.|
Когда автобус с семьей Солженицыных стал отъезжать от вокзала, все попытались хоть на секунду забыть про эту опостылевшую и такую запутанную политику. Никаких криков, никаких лозунгов. Просто аплодисменты вернувшемуся к нам писателю.
А когда толпа покинула площадь, образовалась маленькая группа седовласых людей. Один из них читал свои стихи:
Солженицыну спасибо:
Наши муки описал
И ГУЛАГ фашистский красный
Всему миру показал.
Тут ни убавить, ни прибавить, сказано самое главное.
И еще где-то в середине речи Александра Исаевича, когда критический пафос достиг предела, кто-то мрачно пошутил:
– Сейчас обратно вышлют.
И все улыбнулись. И ни у кого ни малейшего чувства тревоги. Теперь это шутка и только шутка. В новой России Александр Исаевич может говорить все, что думает, как и все мы. И в этом есть большая заслуга самого Солженицына.
Когда привокзальная площадь опустела, на ней остался только гранитный Ленин без высокого постамента. Оказывается, и он был в толпе встречающих, а теперь остался стоять, разводя гранитными ручищами, словно не зная, как отнестись к тому, что происходит.


НИКТО НЕ ВЕРИЛ, ЧТО ТАКОЕ МОЖЕТ БЫТЬ НАПЕЧАТАНО
К выходу новой поэтической хрестоматии для школьников

«Известия» № 140, 26 июля 1994


Новая хрестоматия со скромным подзаголовком «Пособие для учащихся» вряд ли оставит кого-нибудь равнодушным. Ее содержание в полной мере соответствует рубрике, под которой вышла эта книга. «Программа: обновление гуманитарного образования в России».
Все началось с тихого летнего вечера, когда преподаватель Тамбовского педагогического института, поэт Сергей Бирюков, сидя на завалинке деревенского дома, прочел объявление в «Литературной газете» о том, что Фонд «Культурная инициатива», финансируемый Фондом Сороса, объявляет конкурс на нестандартное пособие для учащихся. Дальше последовала чисто поэтическая акция. Сергеи Бирюков отважился послать на конкурс свою дерзкую книгу под названием «Зевгма. Русская поэзия» (от
маньеризма до постмодернизма).
Никто не верил, что это может быть напечатано, да еще в таком солидном издательстве,
как «Наука». И тем не менее чудо произошло. Работа Сергея Бирюкова прошла весьма обширный творческий конкурс и получила грант Сороса.
Теперь она, свежеотпечатанная с надписью «бесплатно», томится на книжном складе, а Сергей Бирюков, как раз, что называется, тютелька в тютельку защитил наконец свою диссертацию о русском поэтическом авангарде.
Несмотря на все перестройки, путчи и революции, я бы не рискнул походя знакомить неподготовленного читателя с этими «хрестоматийными» текстами. Маячит перед глазами призрак Хрущева, орущего на художников «господа пидарасы». Все новое, непривычное поначалу пугает, а потом... Становится хрестоматией.
В хрестоматии поэты ХVII—ХХ веков, от Державина до Хлебникова, от Хлебникова до наших дней.
Вот последнее предсмертное стихотворение Гаврилы Романовича Державина. Сколько раз его читал-перечитывал и никогда не подозревал, что заглавные буквы каждой строки, прочитанные сверху вниз, составляют зашифрованную фразу: «Руина чти».

Река времен в своем стремленье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы!

Написано это грифелем на аспидной доске, и до сих пор сохранились очертания этого незавершенного акростиха поэта.
Стихотворение из одной строки, или так называемый «моностих»,— излюбленный жанр всех поэтов. Вспомним знаменитый стих Брюсова, потрясший литературную общественность начала века,— «О, закрой свои бледные ноги». До сих пор его помнят все
ценители поэзии, хотя в советских учебниках по литературе эта строка приводилась в ругательном контексте лишь для того, чтоб ее как можно скорей забыли. Эффект, как всегда,— обратный.
«Будь сами себе Египет»,— написала поэтесса из города Ейска, известная в Америке и в Париже под псевдонимом Ры Никонова. Вместе со своим супругом — художником и поэтом Сергеем Сигеем она вот уже 30 лет продолжает традицию крупнейшего футуриста Крученых, творя образцы так называемой «заумной поэзии». По сути это то же, что беспредметная живопись. Там музыка в цвете, здесь музыка в словозвуке. Беспредметная живопись Кандинского, Малевича давно стала гордостью всех музеев. И никто уже не спрашивает, «что здесь изображено», а просто наслаждается гармонией цвета и формы.
Участь беспредметной поэзии намного горше. Она до сих пор томится а литературных спецхранах, не находя выхода к своему читателю. Хрестоматия Сергея Бирюкова — это лишь несколько бурунчиков а море потаенной поэзии. Здесь есть свои шедевры, среди которых опять же ставшее классикой стихотворение Велимира Хлебникова:

Бобэоби пелись губы,
Вэзоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй — пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на Полете каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.

«Тайна рождения заумного слова так же плотно скрыта от автора, как и от читателя»,— писал автор этого удивительного по тонкости и нежности слога стихотворения. А Казимир Малевич, когда-то объявленный у нас в России немецким шпионом, сказал в 1913-м году: «Разум – первое образование лика человека. Интуиция — смутное образование второго лика. Но то, что сейчас в тайне, будет яснее солнца». О заумной поэзии, как это ни странно, сказано немало умных вещей. Профессор университета штата
Кентукки из США Джеральд Янечек оставил в хрестоматии такое высказывание: «Довольно часто люди, когда они сталкиваются с заумью, считают, что это просто
нонсенс, бессмыслица. Не бессмыслица, а не-определенный смысл».
А ведь не только к заумной поэзии это применимо. Разве вся наша жизнь от экономики до политики не есть сплошная цепь неопределенностей.
Вот ведь тянуло многих поэтов к написанию палиндромов, когда стихотворение одинаково читается справа налево и слева направо. Здесь есть свои непревзойденные
шедевры. Взять хотя бы державинские строки о Боге:

Я разуму уму заря
Я иду с мечем судия.

Настоящая икона в слове. Ощущение какой-то бесконечной завершенности. Действительно образ Бога. Совсем иное у Валерия Брюсова, игровое, звучащее: «Я — идиллия? Я — и Лидия?» Зато как трагично и глубоко звучит даже одна строка из двух слов у Николая Ладыгина «Мук Аввакум».
О Ладыгине разговор особый. Тот же Сергей Бирюков издал недавно в Тамбове его книгу «Золото лоз» (палиндромические стихи и поэмы). Ладыгин умер в 1975-м году, прожив 78 лет. Его палиндромическая поэзия — это одновременно какая-то тайная история всей русской литературы, скрытая в языке: «Ум его бог ему» — это о Льве Толстом, «Муза ранена. Разум» — это о Лермонтове. И еще о Блоке, о Горьком, о Хлебникове, о Есенине... И невольно скажешь однострочным стихотворением Владимира Перепьмутера, тоже приведенном в этой хрестоматии. «Блажен, кто пережил историю России». Что же касается автора этой хрестоматии, да и всех, кто в нее вошел с запозданием, кто на 300, кто на 30 лет, то к ним применим этот стих в слегка измененном виде: «Блажен, кто пережил поэзию России». Кто нес ее в себе все эти годы, пока не пришел час признания.


ВЕЛИКИЙ ПЕРЕСМЕШНИК СОВЕТСКОГО ХАМСТВА
10 августа – 100 лет дня рождения Зощенко

«Известия» № 151, 10 августа 1994 г.


Столетие Михаила Зощенко – дата почти что неправдоподобная. Трудно представить себе столетнего Зощенко. О нем нельзя сказать, что он был человеком своего времени. Нет, он был пересмешником времени, в котором жил, не принимая его, отторгая всем естеством нового уже не грядущего (по Мережковскому), а пришедшего (по Зощенко) советского хама.
Ужасающие подробности советского быта, который многим казались тогда пережитками капитализма», оказались для нашего Отечества вечными. Вот уже и социализм минул, и рыночная экономика наступила, а в больнице, не дай бог что случится, вас будут лечить не по Чехову, а по Зощенко. Вымоют на «обмывочном пункте» грязной ванне, а заодно и простудят окончательно. И в бане моют по-прежнему, по Зощенко, с бирочкой на ноге, дабы тазик не унесли. А бессмертная лужа, где всех трясло и било током, кроме милиционера, она ведь каждым окном разливается, зацветает. А знаменитая тяжба жильцов с Музеем А.С.Пушкина – это ведь бессмертная тема. Музеи выбрасывают на улицу, поджигают, отдают под коммерческие структуры – и это все у Зощенко описано еще в 20-е годы.
В отличие, скажем, от Салтыкова-Щедрина Зощенко не был сатириком. Он не бичевал нравы и не смеялся над теми, кто вызывает смех. Даже трогательное есть что-то в рассказе о человеке, пригласившем даму в театр и пересчитывающем в кармане копейки. Голодная дама. Жадно поглощающая пирожные, и ее кавалер, в отчаянии возопивший «Ложи взад», – это ведь монумент эпохи, начавшейся в 1917-ом и до сих пор не ушедшей.
Немногие знали, что автор этих грустных и смешных историй – герой первой мировой войны, отравленный ипритом георгиевский кавалер. Однако больше всего этот бесстрашный человек боялся голода. Он описал свой страх в напечатанной лишь после его смерти «Повести о разуме».
Должен сказать, что этот страх был отнюдь не эфемерным. Уже в 70-х годах тогдашний заведующий кафедрой советской литературы Литературного института В.П.Друзин с гордостью рассказывал нам, аспирантам, как он «ставил на довольствие» Зощенко и Ахматову. Его, коменданта Берлина, после войны вызвал лично Сталин и поручил разгромить журнал «Звезда», где угнездился страшный враг – Зощенко.
Тогда, а послевоенные годы, многим казалось, что былой кошмар кончился. Победа объединила всех. Не тут-то было. Последовал разгромный доклад Жданова, Ге мальчиками для битья были выбраны Зощенко и Ахматова.
До самой хрущевской оттепели Зощенко оказался в опале, а что это значило в то время, сегодня, к сожалению, помнят немногие. Это телефон, который замолкает навсегда, потому что даже друзья боятся звонить. Это вздрагивание от шагов на лестнице, от шума проезжающих машин, потому что в любую минуту могут арестовать. Это постоянная угроза умереть с голоду, потому что даже какую-нибудь советскую халтуру могут напечатать только по согласованию с идеологическим отделом ЦК. Опальный в те годы – это зек на свободе.
Зощенко продолжал писать теперь уже навсегда в стол, зная, что в случае ареста любую
Из рукописей можно было спокойно приобщить к делу как весьма существенную улику.

Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, –
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу!

Эти стихи одного обнищавшего поэта Зощенко цитирует в своем творческом завещании – «Повести о разуме». Больше всего писатель боялся стать героем такого стиха. Ведь многие, очень многие приняли в те годы этот кодекс бесчестия. Зощенко остался с самим собой.
Последняя волна посмертной травли писателя была развернута ура-патриотами в 80-е годы. Он-де злобный, не русский, мелкий фельетонист. Тогда же была предпринята попытка реабилитировать, нет, не Зощенко, а пресловутое постановление Жданова, так, кстати, и не отмененное даже в те времена.
Зощенко это повредить уже не могло.


«Я ХОЧУ НАЗАД, В ЕВРЕИ». ИСПОВЕДЬ ЮРИЯ НАГИБИНА

«Известия» № 152, 11 августа 1994 г.


Так случилось, что с Юрием Нагибиным я увиделся на писательском банкете за день до его неожиданной кончины. Банкет к Нагибину не имел никакого отношения, но как-то само собой получилось, что в центре внимания оказался именно Нагибин и выход его последней книги «Тьма в конце туннеля». Никто не знал тогда, что эта книга станет творческим завещанием одного из крупнейших прозаиков России. Кому-то показалось, что он ослышался: почему «тьма»? Свет в конце туннеля!
— Нет, именно тьма, — мрачно подтвердил Нагибин.
Сейчас, когда книга лежит на моем столе, а Нагибина уже нет в нашей земной жизни, я читаю ее с давно уже забытым чувством внезапного откровения. Так было лишь много лет назад, когда впервые читали «Архипелаг ГУЛАГ» и еще письмо Андрея Дмитриевича Сахарова, руганное и переруганное во всех центральных передовицах. Юрия Марковича тоже уже успел обругать посмертно поэт-неудачник, прославившийся в советские времена тем, что был большим патриотом, нежели Суслов. Еще бы! Нагибин затронул самую больную для ура-патриотов тему. Подумать только, в первом же абзаце повести «сознался», что папа у пего не юрист, как положено всякому солидному человеку, а еврей.
«Вначале я, как Маугли, не знал, кто я, уверенный, что ничем не отличаюсь от остальной волчьей стаи». Но вскоре пришло прозрение и ответ — «жид пархатый, номер пятый, на веревочке распятый».
Принадлежность к «племени изгоев» лишь усиливалась тем, что мама была русская, а мальчик крещеный. «Жид крещеный, что вор прощеный». Не утешало в то, что род Дальбергов до революции не был еврейским. Лютеране не считались евреями. Один из Дальбергов служил при Петре I, другой был чемпионом Германии по шахматам, третий стал французским маршалом. Не утешало и родство с философом Гербертом Маркузе.
«Пусть они выдумывают, взрывают или держат сухим порох, пусть играют па роялях, скрипках, контрабасах, философствуют, становятся чемпионами, что мне до всего этого, если даже лучший из них не сумел подавить самого главного бунта, сделавшего из меня еврея?» «А ведь Дальберги не были евреями до революции».
Если кто-то подумает, что последняя книга Нагибина посвящена горькой судьбе евреев, то он ошибется, Эта книга о горькой судьбе России, давшей вовлечь себя в кровавое болото антисемитизма и поплатившейся за это зверствами сталинизма.
«Не менее точен был и расчет Сталина в отношении евреев. Ненависть тут ни при чем — острая приправа к блюду, — он не истерик Гитлер. Но он уже понял до конца, что для его глобальных планов в отношении Европы и всего мира ему нужен только русский народ, самый большой, самый терпеливый, покорный, безответный, мягкая глина в руках Ваятеля истории. Но ничего существенного дать народу, предназначенному на беспрерывное заклание, Сталин не мог: ни земли, ни жилища, ни еды, ни одежды, ни предметов быта, ни тем паче свободы, да и кому она нужна? Но он мог дать нечто большее, довлеющее в самой глубинной сути русского народа, такое желанное и сладостное, что с ним и водка становится крепче, в хлеб вкуснее, и душа горячее — антисемитизм. То была воистину высокая плата за подвиг русского народа в Отечественную войну, за все неисчислимые потери, уже понесенные и предстоящие, за обреченность на дурную, нищую жизнь и новые чудовищные эксперименты. Параноиком был не Сталин, а все остальные, кто не верил в его антисемитизм, доказывал теоретическую невозможность расизма в социалистической и к тому же в многонациональной стране. Сталин блистательно опроверг этих недоумков».
И еще одна, истина, которая все еще не доходит до многих «высоколобых» советологов на Западе и в Америке. «Кампания борьбы с космополитизмом была глупа по изначальной формулировке. Но при всей глупости в смехотворности кампания эта была предельно, трагически серьезна, что тогда мало кто понял, ибо означала решительный поворот к фашизму. Отныне между идеологиями коммунизма и национал-социализма можно было поставить знак равенства. Как бы потом ни колебалась линия партии, какие бы оттепели и перестройки ни тревожили стоячих вод нашего бытия, лишенного действительности, отношение к евреям — лакмусовая бумажка любой политики — не менялось, ибо неизменной оставалась основа — русский шовинизм. И никакой другой эта страна быть не может».
Понимаю, сколько гнева и негодования вызовут эти строки. Вспомните, как негодовал зал Съезда народных депутатов СССР, когда А.Д.Сахаров сказал правду об Афганистане, которую, казалось бы, и до этого все знали. Знали-то знали, а произносить вслух было нельзя: в доме повешенного не говорят о веревке. Вот и сейчас, читая Нагибина, ясно вижу, что все это нам давно известно, да и те, кто не знает, скорее прикидываются незнающими. Просто не хотят знать. Мириады световых лет между истиной, которую все знают, но таят про себя, и той же истиной, вслух произнесенной. Рано или поздно должен был раздаться очищающий крик: «А король-то голый!» И вот он раздался.
Юрий Маркович не собирался уходить из жизни. Он был грустен, подавлен, по не сломлен. Главное обстоятельство, «перевернувшее всю душевную жизнь» Нагибина, — это раскрытие роковой семейной тайны. Отцом главного героя повести оказался не тот опальный, ссыльный, умирающий от голода человек, к которому он прикипел всей душой, а вполне русский Кирилл Александрович. «Стало ясным, почему мать с такой неохотой, натужностью приближала меня к правде моего рождения. Ей виделось в этом предательство Мары». Но никакого прилива радости при своем открытии Юрий Нагибин не испытал. Чисто русское происхождение так же мало радовало, как мало радовала мнимая причастность по крови к роду лютеран Дальбергов, после революции вдруг ставших евреями.
«Я был в смуте, самое отчетливое ощущение — убыток любви к трудовому крестьянству, за которое отдал жизнь Кирилл Александрович. Расстреляли и утопили его те же мужики, тот человек с ружьем, который делал революцию».
Дальше — та правда о трудовом крестьянстве, которую, конечно, не может позволить себе ни один политик, желающий получить голоса аграриев. Слава Богу, Юрий Нагибин не был профессиональным политиком. Он был и остался нашей совестью, в чем и сила его таланта. Так что извольте выслушать всю правду и об этом. «Социальный пейзаж страны уже не оживлен многомиллионным крестьянством. Сеятели и хранители попрятались, как тараканы, в какие-то таинственные щели. А от их лица витийствуют никем не уполномоченные хитрые и нахрапистые горлопаны (преимущественно колхозной ориентации); сельские жители ни в чем не участвуют, ничего не хотят и по-прежнему ничего не делают: хлеб, картошку и капусту все так же убирают силами армии, студенчества и других посланцев города. Даже на экране телевидения не мелькнет трудовое крестьянское лицо. Изредка показывают каких-то замшелых дедов, прекративших трудовую деятельность еще в прошлом веке, в их маразматическом шамканье — предсказание конца света, как будто он когда-то начинался в России».
Здесь, конечно, можно возразить Нагибину, что не стоит, мол, судить о народе по телевидению. ТВ — оно ведь тоже выполняет чей-то лихой заказ. Но эта существенная поправка не заглушает главную истину — тьму, которая открылась писателю в конце коммунистического туннеля.
«Народ, считавшийся интернационалистом, обернулся черносотенцем-охотнорядцем. Провозгласив демократию, он всем существом своим потянулся к фашизму. Получив свободу, он спит и видит задушить ее хилые ростки: независимую прессу и другие средства информации, шумную музыку молодежи, отказ от тошнотворных сексуальных табу. Телевидение завалено требованиями; прекратить, запретить, не пускать, посадить, расстрелять.
Что с тобой творится, мой народ! Ты так и не захотел взять свободу, взять толкающиеся тебе в руки права, так и не захотел глянуть в ждущие глаза мира, угрюмо пряча воспаленный взор. Ты цепляешься за свое рабство и не хочешь правды о себе, ты чужд раскаяния и не ждешь раскаяния от той нежити, которая корежила, унижала, топтала тебя семьдесят лет».
«Я хочу назад в евреи. Там светлее и человечней».
Возражайте, возражайте теперь Юрию Нагибину, спорьте с ним и не соглашайтесь. Это так прекрасно, если мы не хотим быть такими, какими увидел нас писатель в последние дни своей жизни. Говорят, когда человек умирает, он видит сначала темный туннель, а в конце его свет (читайте «Смерть Ивана Ильича»). Юрий Нагибин увидел незадолго до ухода от нас то же, что и Уэллс, приехавший к Ленину, — «Россию во мгле», «Тьму в конце туннеля». Может, с той высоты, где ныне пребывает его душа, ему откроется свет. Впрочем, его книга — это и есть весть оттуда, где видно далеко во все концы света. Откуда еще Гоголь воскликнул: «Русь, куда же несешься ты? Дай ответ! Не дает ответа...»


ОТ САДИЗМА ДО ПОСТМОДЕРНИЗМА – ЭВОЛЮЦИЯ СОЦРЕАЛИЗМА.

Повесть Вл.Сорокина «Сердца четырех» наконец-то напечатана на родине автора


«Известия» № 155, 16 августа 1994


До знакомства с прозой Владимира Сорокина я считал, что соцреализм создан советскими начальниками. При этом как-то упускалось из вида, что сами по себе начальники ничего не в силах создать, даже такое чудовище, как соцреализм.
Писатели, которым сегодня за 50 или да 60, просто упор не видели всю эту социалистическую символику. Они восприняли хрущевскую оттепель, как право не смотреть в эту сторону. Так возникла замечательная литература «поверх барьеров», условно именуемая «искусстве шестидесятников». Скажем, в прозе Василия Аксенова или Войновича, конечно, есть реалии советской жизни, от мрачных «портретов», заседающих на площади Ногина, до пропахших кислятиной секретариатов союзов советских борзописцев. Но это были сугубо отрицательные персонажи, коим, конечно же, противостояли честные хипари или же не менее честные «коллеги», интеллигентные и полуинтеллигентные работяги, не говоря уже о самих авторах, чье ироническое отношение ко всей этой бодяге было очевидно. I
Но вот пришло молодое поколение брежневского застоя, коим сегодня лет сорок, пришли Сорокины, и вдруг оказалось, что они, не ведавшие оттепели Хрущева, зато вдоволь нахлебавшиеся в детстве коммунистическом ахинеи, совсем иначе относятся и к социалистической символике и к соцреализму.
Вряд ли кто из них прочел «Мать» или «Молодую гвардию» с «Тихим Доном», но зато уж досыта насмотрелись они «Неуловимых мстителей», «Место встречи изменить нельзя», «Семнадцать мгновений весны» – произведений по-своему циничных, поскольку создавали их люди очень талантливые, не верящие ни в чох, ни в соц, но твердо усвоившие формулу успеха в условиях развитого социализма. Человек неразвитый и простодушный видел в тех же семнадцати мгновениях гнусных фашистов и кровавое гестапо, а человек интеллектуально развитый прекрасно понимал, что гестапо – это еще и КГБ, а папаша Мюллер - это еще и Берия, а Гитлер – еще и Сталин. Кто что хотел, тот то видел.
Так родился предпостмодернизм – искусство мистификации, извлекающее кроликов из замшелого цилиндра соцреализма.
А затем пришел сам постмодернизм, предпочитающий подлинники, а не подделки. Изъеденные рефлексией шестидесятники с вечной фигой в кармане в адрес властей стали раздражать молодых прозаиков. К чему эта половинчатость, все эти компромиссы, уж лучше кондовый производственный или ура-патриотичёский роман со всеми этими Нюрками, Вальками, Петьками, Сергухами, вкалывающими за троих или творящими бессмертные подвиги на передовой али в тылу врага.
Да и зачем пародировать что-либо, когда есть газета «Правда». Бери и читай: «Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного представления о том, что по мере роста наших сил враг становится все более ручным и безобидным. Такое предположение в корне стереокрепни, все более ручным и безобидным. Такое предположение в корне стереокнург неправильно. Оно является отрыжкой правого уклона, уверявшего всех и все, что враги будут потихоньку вползать е социализм, что они станут стеорул в конце концов настоящими соцреалистами». Этот отрывок из романа Владимира Сорокина «Сердца четырех». Неподготовленный читатель заподозрит, что в текст вкрались ошибки наборщика, но это не так. «Стереорулы» и «стереокнурги» – это единственное авторское вмешательство в текст, настолько совершенный в своем роде, что к нему грех со стороны прикасаться.
Четверо героев романа рвутся к заветной цели. Это женщина, что-то вроде героини советской кинозвезды Орловой, мальчик Сережа, видимо, из сериала «Адъютант его превосходительства», изобретатель Ребров, почти Жеглов, и загадочный Штаубе, не то шпион, не то барон, тоже из какого-то сверхсоветскоге романа.
На пути к заветной цели они отстреливаются, похищают планы из подвалов Лубянки, убивают, пытают, убегают от преследователей в Сибирь, но ни на секунду не забывают о главном, высшем. Это особое изобретение советского ВПК, к нему в запретную зону
должны проникнуть герои. Но устройство начнет работать лишь в том случае, если в него удается залить раствор «жидкой матери». Ужасно, конечно, но для этого героям пришлось задушить настоящую советскую Ниловну, а затем под прессом добыть бесценный раствор. И вот финал романа, из которого не выкинешь ни единого слова. Истекая кровью, четверо подползли наконец под пресс, вставили друг друга а нужные углубления:
«– Оль! – позвал Сережа.
– Молчи! Молчи! – радостно плакала Ольга.
– Вот… – Штаубе закрыл глаза, облизал потрескавшиеся губы. Граненые стержни вошли в их головы, плечи, животы и ноги. Завращались резцы, опустились пневмобатареи, потек жидкий фреон, головки прессов накрыли станины. Через 28 минут, спрессованные в кубики и замороженные сердца четырех провалились в роллер, где были маркированы по принципу игральных костей. Через 3 минуты роллер выбросил их на ледяное поле, залитое жидкой матерью. Сердца четырех остановились: 6,2.5,5».
Наивный садизм маркиза де Сада становится отныне невинной детской считалочкой, как гильотина кажется детской игрушкой рядом с печами Освенцима и ледниками ГУЛАГа. В романе Владимира Сорокина соцреализм наконец-то окончательно сформировался, кристаллизовался и завершился. Садо-мазохнзм, конечно. Ну а красные и белые герои, рубающие друг друга шашками, закрывающие пулеметы своими телами или ложащиеся «под танки со связками гранат», или передовики производства, зачинающие детей и умирающие в жерле доменной печи, а все эти Штирлицы и адъютанты его превосходительства – это не мазохизм, не садизм?
Впрочем, Владимир Сорокин никому и ничего не навязывает. Его герои ищут нечеловеческого наслаждения и получают его в финале.
Раньше мне казалось, что постмодернизм умрет, когда забудут соцреализм, теперь стало понятно, что соцреализм не умрет никогда, как никуда не денется из культуры ледниковый период или неолит. Ничего не поделаешь, в искусстве все прочно взаимосвязано. Был соцреализм, а значит, неизбежен постмодернизм, поскольку «история смеясь расстоается со своим прошлым», как говаривали основоположники соцреализма.


БУЛЬДОЗЕР КАК ПОСЛЕДНИЙ АРГУМЕНТ СОЦРЕАЛИЗМА


«Известия» № 177, 15 сентября 1994 г.


Для многих людей варварская сущность советского строя открылась только в этот день 20 лет назад, когда бульдозеры поблизости от теперешнего метро «Беляево» стали давить картины художников, не угодных властям

Через три дня после изгнания Солженицына в феврале 1974 года художник Оскар Рабин
мрачно заместил: «Теперь у них освободились руки для нас», и, по свидетельству Александра Глезера, это предчувствие оправдалось уже через 20 минут. Телефонный звонок принес весть о том, что в квартире ленинградского художника Евгения Рухина выбили булыжником стекла, ранив двухмесячного ребенка. «Нечего с подозрительными друзьями шляться, тогда и окна целы будут»,— цинично от комментировали это событие в милиции.
А на следующий день лавина терроризирующих звонков обрушилась на Оскара Рабина.
Одни неизвестные угрожали бить художника, другие провокационно просили дать почитать «Архипелаг ГУЛАГ», а когда к телефону подошел Глезер, живший в то время у Рабина, в трубке раздался вкрадчивый голос: «Оскар Яковлевич, с вами говорят из Мавзолея Владимира Ильича. Не хотите совершить половой акт с Лениным?» Я, естественно, смягчаю выражение.
На квартиру к Рабину зачастил участковый с глупыми придирками, а сосед, профессор- экономист, оказавшийся стукачом, стал пугать художника психушкой и высылкой на. Запад, которая, кстати, вскоре осуществилась.
Вскоре Рабина арестовали при выходе из церкви, обвинив в краже часов.
12 мая 1974 года милиция ворвалась в квартиру Александра Меламида и арестовала всех,
кто присутствовал, осыпая их грязными антисемитскими ругательствами.
Терпению художников наступил предел. Сегодня многие не понимают, что решение выйти со своими картинами на улицу было не столько актом протеста, сколько жестом отчаяния.
15 сентября утром Рабина и Глезера арестовали прямо в метро, обвинив… в ограблении, но через 20 минут отпустили. Как всегда, встретив сопротивление, коммунисты заметались, явно не зная, что делать. И как всегда, отдали предпочтение гусеничной тяге. Слава богу, на этот раз не танк, а бульдозер должен был убедить общественность в преимуществах реализма над всеми иными художественными школами.
Размах и организация дела чем-то напоминают нынешний лихой энтузиазм силовых структур: когда надо арестовать безоружного предпринимателя или ученого, чем-то не угодившего властям.
Один за другим подкатывали самосвалы, куда озверелые стукачи швыряли покореженные
картины неугодных художников. Сами художники корчились от боли тут же с заломанными назад руками.
Целых три бульдозера не спеша передвигались по пустырю, подминая гусеницами картины. Бульдозеристам, словно перед атакой, было выдано по стакану водки для храбрости.
Один из разъяренных бульдозеристов, раздавив холсты, двинулся прямо на художников.
Оскар Рабин вцепился в верхний нож и повис на нем, поджав ноги, чтобы их не отрезало.
Вот так, наперерез танкам, с голыми руками вышли москвичи в августе 91-го; но сейчас стоял сентябрь 74-го. Совесть проснулась только в милиционере, остановившем озверелого исполнителя воли КПСС за штурвалом бульдозера. Слава Богу! Обошлось
без смертоубийства.
Иностранные журналисты выплевывали выбитые зубы, а поливальные машины деловито
смывали вместе с людьми остатки побоища.
Апофеозом советского вандализма стал костер, тут же разожженный. Из искры возгорелось пламя, сбылось пророчество неистового экспроприатора. Картины художников были тут же ритуально сожжены.
«Поскребите советскую власть – и увидите бандитизм, столь типичный для полицейского государства», – писала в то время газета «Балтимор сан».
Художников, принявших участие в выставке, стали забирать в армию и арестовывать как тунеядцев.
Ночью ворвались на квартиру к Сергею Бордачеву и под угрозой отправки в сумасшедший дом заставили подписать заявление, что отныне он не будет участвовать в выставках.
12 декабря в 8 утра ворвались на квартиру к Александру Глезеру, арестовали его после
восьмичасового обыска и потребовали, чтобы он навсегда покинул Родину. «Или уезжайте на Запад, или будем судите за анти советскую деятельность и попадете в лагерь».
Оскар Рабин, Лидия Мастеркова и многие другие замечательные художники, ныне ставшие славой русского искусства за рубежом, были вышвырнуты из страны лихими бульдозеристами от идеологии.
За всю свою тысячелетнюю историю Россия только однажды знала подобный взрыв варварства, когда во времена раскола патриарх Никон швырял к ногам царя «неправильные» иконы, а царь печально понурив голову шептал: «Нет, Отче, не надо сжигать. Вели закопати». Эх, не было у Никона бульдозера. Он бы всю древнерусскую
культуру закопал, от Рублева до Ушакова.
Только с приходом к власти большевиков мечта ревнителей полностью осуществилась. Сжигали, вкапывали в землю, рубили теперь уже без разбора все иконы — и «правильного», и «неправильного» письма.
Костер, возожженный советскими властями 15 сентября 1974 года на пустыре в Беляево,
означал, что Россия ушла из семьи цивилизованных государств, превратившись за годы коммунистического правления в становище вандалов и гуннов.
Почему же сегодня, 20 лет спустя, этот мрачнейший эпизод нельзя отнести только к прошлому?
Да хотя бы потому, что отношение властей к неофициальному искусству оставляет желать
лучшего.
Совсем недавно образовалось в Москве, вблизи Петровского бульвара, содружество
молодых художников, актеров и модельеров. Туда вошли участники многих международных фестивалей современного искусства: художники Гарик Виноградов, модельер авангардист Петлюра, феерический театр Ла-Ре. Вскоре место стало достопримечательным. Сюда съезжались искусствоведы и журналисты со всего мира. Неофициальный центр неофициального искусства стал заметным явлением современной культуры. Однако власти, благоговеющие только перед плакатными кичевыми полотнами Глазунова, недолго терпели подобное беззаконие.
Художникам предложили очистить никому, в сущности, не нужное полуразвалившееся здание. Сделали это лихо, под шумок послеоктябрьских событий 93-го года. Обошлись на сей раз без бульдозера. Просто выставили художников из незаконно захваченных трущоб. Неужели всякая власть во все времена враждебна искусству? А где, кстати, можно увидеть сегодня картины Оскара Рабина, Мастерковой, Немухина, Янкилевского?
Поезжайте в Париж, друзья! Там все есть для наших художников: и мастерские, и галереи.
У нас же так и не нашлось приличного здания для музея современного искусства. Вечная
песня об отсутствии средств ни в чем не убеждает.
Нашлись же средства для уничтожения неофициального центра современного искусства,
когда выставили на улицу Гарика Виноградова.
Многие из уехавших художников не возвращаются на Родину из-за бульдозерного законодательства, согласно которому художники не являются хозяевами своих картин и не могут вывозить их в нужном количестве. Под предлогом сбережения национального достояния мы лишаемся самого главного достояния – самих художников.
не вижу злого умысла в культурной политике властей. Что-то они пытаются делать во благо. Но может ли тот же самый бульдозер, который давил картины, теперь защищать их и охранять?


ЖИЗНЬ ЗА ГРАНЬЮ СМЕРТИ
Ученик великого генетика Тимофеева-Ресовского и духовный сын священника Меня выпустил книгу, вызвавшую бурную полемику внутри церкви.

«Известия» № 224, 22 ноября 1994 г.


Когда выдалась свободная минутка в Риме, куда мы приехали с отцом Александром Борисовым, он первым делом устремился на поиски храма Космы и Дамиана, потому что честь этих христианских бессребреников назван и его приходской храм в Москве.
Алтарная мозаика римской базилики сияла так, словно была создана не в первые века
христианства, а только что. В московском храме в это время велись ремонтные работы после того, как много лет там размещалась типография.
Прав Пушкин: уважение к минувшему отличает народы цивилизованные от народов варварских.
Как относились к храмам, так и к людям. Уничтожили и затравили лучших их лучших.
Вот и учитель Александра Борисова великий генетик Тимофеев-Ресовский уходил из жизни, так и не реабилитированный советской властью. Он лежал на больничной койке.
«Тощие подушки и горелая каша, и хрип в груди были неважны, а важно было то, что только что вычитал в английской книжке «Жизнь после жизни» – рассказы вернувшихся оттуда после реанимации тех, кто побывал на том берегу, заглянул за порог бытия. Вся мощь его ума, его знаний беспомощно застревала перед глухой стеной, в которую упирался конец жизни. Что там? Есть там что-нибудь или уже нет? Куда же девается Душа, сознание, мое «я»?»
Этот эпизод из повести Даниила Гранина «Зубр» не вымысел, а документальный факт.
Незадолго до своей кончины великий генетик Тимофеев-Ресовский действительно читал на больничной койке книгу врача Моуди о потусторонней жизни, открывшейся человеку, а вручил ему эту книгу молодой ученый Александр Борисов, чтобы получить от своего учителя благословение на перевод. Вдруг это всего лишь навсего туфта, не имеющая, отношения к серьезной науке.
Тимофеев-Ресовский прочитал книгу «Жизнь после жизни» и сказал, что надо переводить.
Миллионы россиян, зачитывавшие до дыр сенсационные свидетельства людей, вернувшихся «остуда», не подозревали, что этот текст перевел для них кандидат биологических наук, православный дьякон Александр Ильич Борисов.
«Человек умирает, и в тот момент, когда его, физические страдания достигают предела,
он слышит, как врач признает его мертвым. Он слышит неприятный шум, громкий звон
или жужжание, и в то же самое время он чувствует, что движется с большой скоростью сквозь длинный черный туннель».
Длинный черный туннель отец Александр прошел отнюдь не после смерти, а уже в самом начале своей взрослой жизни. И шел по нему все 16 лет. Именно такой срок «выдержки» установило всемогущее КГБ для ученого, осмелившегося уйти в семинарию после защиты диссертации по генетике на звание кандидата биологических наук. Сначала, как это водится, предложили сотрудничество. Видимо, рассудили, что человек по происхождению в доску свой, выходец из крепкой крестьянской русской семьи. Когда же получили крепкий крестьянский русский отказ, тотчас же пригрозили трудностями в карьере. И надо отдать должное, слово свое сдержали. 16 лет вплоть до 1989 года, Александр Ильич Борисов оставался простым диаконом и лишь накануне падения самой богопротивной власти получил сан священника.
В книге «Жизнь после жизни» момент выхода из черного туннеля выглядит так: «После этого он внезапно обнаруживает себя вне своего физического тела, но еще в том же самом
физическом окружении». «Окружение», увы, оставалось все тем же и не примкнуло о себе напомнить, когда топор так и не найденного раскольникова обрушился на голову духовного отца молодого священника. Думал ли школьник Саша, который познакомился со священником Александром Менем, что когда-нибудь ему придется нести на своих плечах гроб с телом зверски убитого духовного отца?
«Через некоторое время он собирается с мыслями и постепенно привыкает к своему новому положению. Он замечает, что он обладает «телом», но совсем иной природы и с сов сем другими свойствами, чем то физическое тело, которое он покинул».
Как, сущности, похожи описания загробной жизни на то, что происходит с нами в этой земной и вполне человеческой жизни.
Вся Россия сейчас «уже в другом теле», но еще не осознает его как своё. Многим кажется, что нынешнее переходное состояние общества вскоре сменится прежним привычным советским укладом жизни. «Новое тело» России еще не научилось ходить самостоятельно, потому что оно имеет возможность летать.
Александр Борисов — человек новой России. Он умел летать всегда, даже тогда, когда
всем было приказано ползать. Его духовный наставник Александр Мень был тоже человеком новой России, за что его убил какой-то безумец, скорее всего, какой-либо взбесившийся и одичавший от невостребованности ставленник КГБ.
Поразительно, что и сегодня есть неглупые люди, которые критикуют труды А. Меня за
какое-то мифическое вероотступничество. О таких уставшиках хорошо Сказано в книге А.
Борисова: «Где были все эти современные критики о. Александра Меня в 50—60-е годы, когда в условиях сталинского режима и хрущевских гонении о.Александр по крупицам собирал книги по философии, истории и богословию, создавая фундамент своей; будущей пастырской и литературной работы? — может быть, еще ходили в детский сад или заседали на комсомольских собраниях и пионерских сборах?»
Христианство таких людей, говорит А.Борисов, больше похоже на бронированный дзот.
Самоутвердившись в нём, его обладатели с чекистской зоркостью всматриваются в окружающих и, чуть что, открывают огонь, особенно по тем, кто тоже любит Христа и верит в Него, но не находит для себя возможным присоединиться к сидящим в дзоте, поскольку видят в христианстве не разделяющие барьеры, а Божью любовь, которая хочет, чтобы все спаслись и пришли к познанию, истины.
Александр Борисов хочет, чтобы новый храм, где он наконец-то обрел свой приход, стал
источником истинного знания о христианстве для всех, кто желает знать.
В Столешниковом переулке, рядом с памятником Юрию Долгорукому, виден золотой
купол этого храма. В тот момент, когда отец Александр стал настоятелем, храм был
славные святыни России, отнятые у церкви коммунистическими диктаторами. Грязь духовную и физическую приходилось выгребать пудами, чтобы храм снова стал храмом. Что являют собою запущенные, обезображенные изнутри храмы, где в алтарях стояли станки, а в притворах хранились химические реактивы, знает каждый из нас не понаслышке. Наверное, это очень похоже на самое печальное зрелище, которое открывается умершему после туннеля.
«Внезапно я очутился а очень темной, очень глубокой долине. Позднее, когда я выздоровел, я понял, что имеется в виду в Библии под выражением «долина тени смертной», потому что я был там».
Мы все были там. Все 74 года. И выход из этой тени не так скор, как казалось ранее. Слишком далеко зло отбрасывает свою зловещую тень. И все же прошло три года, и храм святых бессребреников стал не пристройкой к ресторану «Арагви», а одним из притягательиейших духовных центров Москвы. А отец Александр написал в Предисловии к своей только что вышедшей книге «Побелевшие нивы»: «Россия переживает удивительный период своей истории. Закончилось 70-летнее «вавилонское пленение» страны партией, называвшей себя коммунистической. Как бы ни относиться к
этой партии и ее идеологии; несомненно, что это время было исторически неизбежным для страны и ее народа. Будущие исследования ответят нам на вопрос — почему мы пошли по такому пути и какой в этом смысл».
Октябрьскую революцию 1917 года Александр Борисов видит как суровое предостережение для всех нас, все еще не осознавших, какие причины привели великую страну на столь гибельный путь. Православная церковь не смогла в те годы спасти страну. Народ отвернулся от своей церкви. Почему?
Странная и унизительная для русского национального самосознания теория о том, что в
октябрьской катастрофе виноваты-де одни евреи, противоречит реальной истории.
Во-первых, что это за великий народ, который так легко сбить с толку, а во-вторых, антисемитизм уводит от покаяния. Свалив, свою вину на других, творцы и последователи коммунизма и фашизма так и остаются нераскаянными грешниками, тешащими себя мыслью о каком-то превосходстве над всеми другими народами.
В Библий про антисемитизм сказано со всей ясностью в книге «Бытия». «И злословящих тебя прокляну» (Быт. 12,3) «Ибо касающийся вас, касается эеницы ока Его. И вот, Я подниму руку Мою на них, и они сделаются добычею рабов своих...» (кн.прор.Захарии.2,8—9). И прошлая, и нынешняя Россия виновна а тяжком грехе антисемитизма, а потому не приходится удивляться многим бедам в нашей истории. А ведь без чувства раскаяния в своих злодеяниях невозможна радость не только в этой, но и в будущей жизни, пишет Александр Борисов в своей книге.
Многие люди, пережившие свою смерть, прошли через глубокое покаяние. «С того момента, как это случилось, я всегда думал о том, что я сделал с моей жизнью. Я стал задумываться, когда я совершаю те или иные поступки. Раньше я реагировал на что-либо просто импульсивно, теперь же я вначале всё обдумываю хорошенько и не спеша», — пишет один вернувшийся из состояния клинической смерти.
Вся Россия была в состоянии клинической смерти 74 года, и теперь при возвращении к жизни, на которое многие уже и не надеялись, не лучше ли раскаяться в прошлых прегрешениях, нежели творить новые.
Люди, которым посчастливилось после, клинической смерти вернуться к жизни, рассказывали удивительные истории о том, как, поднявшись над собой, они видели свое распростертое бездыханное тело и врачей, которые безуспешно пытаются пробудить в нем жизнь. Нечто подобное происходит сейчас и с нами.
В книгё «Жизнь после жизни», которую перевел Александр Борисов, говорится, что возвращению в свое видимое тело часто предшествовал полет над землей, движение по
темному туннелю. Встреча с Светом, который оказывало либо Ангелом, либо давно умершим родственником и Даже самим Христом.
После утешительной беседы с потусторонним Светом душа возвращалась на землю и снова соединялась с телом.
Но воскресший человек видит жизнь уже другими глазами. И в первый момент некоторые люди отнюдь не радостно взирают на земной мир, в котором снова предстоит жить.
Сам отец Александр рассказал мне недавно, что одна и его прихожанок, пережив клиническую смерть после автомобильной катастрофы и потеряв ней руку, подтвердила все, чем говорится а книге Моуди.
Она увидела «мгновенный фильм» о всей своей жизни. Встретилась со светлым существом, вернувшим ее на землю. Ей было настолько хорошо, что после оживления она три часа плакала, что снова приходится быть в нашем печальном мире.
Душевная достоверность таких переживаний и воспоминаний вполне здоровых и здраво
мыслящих людей ничуть не похожа на галлюцинации. Известно, что сны м галлюцинации быстро забываются, а тут фактор времени не играет никакой роли. Люди твердо убеждены в достоверности своих загробных видений.
И все же жизнь «в нашем печальном мире», как бы ни была она тяжела, в чем-то не
измеримо притягательней, чем любое запредельное счастье.
Россия, обретающая свой человеческий облик, возвращающаяся в семью цивилизованных народов, стран, далека от безмятежного счастья.
И все-таки открываются храмы и новые хлебные ларьки, читается не только Чейз, но и
Библия. Время орущих и митингующих разрушителей, которые всегда на виду, уходит в прошлое. Пришел час незримых созидателей, которые без крика и шума восстанавливают
в стране нормальную жизнь.
Жизнь после семидесятилетней тоталитарной смерти.
Впрочем, наставники и учителя Александра Борисова – Александр Мень и Тимофеев-
Ресовский не были подвержены этой смерти, потому что в самом темном туннеле видели
свет новой жизни. Жизни после туннеля.
Александр Мень призывал своих учеников: «Чаще смотреть на облака, на звезды, устанавливать в себе такую тишину, как там, в вышине. А на обстоятельства смотреть как бы издали и сверху, словно вы умерли и просматриваете свою жизнь из другого мира...» Это и есть истинная жизнь после жизни.


«УМИРАЕШЬ ВРЕМЕННО, А ЖИВЕШЬ НАВСЕГДА…»
О новом романе Валерии Нарбиковой «Шепот шума»

«Известия», 1994 г.


Уж, казалось бы, где-где, а на аэровокзале трудно найти источник для вдохновения. Вот сидит прозаик Валерия Нарбикова в зале ожидания и видит не надоедливых суетящихся людишек, а прежде всего людей.
«Напротив Веры сидела идеальная семья: замученные и бедные, так они друг к другу жались и так любили друг друга, и дети спали, а мать их обнимала, а отец смотрел по сторонам и обнимал мать, которая тоже спала, и даже если бы отец тоже заснул, то все это грандиозное сооружение из матери, отца и детей все равно бы не разваливалось, потому что все они были абсолютно точно подогнаны друг к другу, и их отец тоже спал на вершине».
Лев Толстой утверждал, что для художественной удачи нужны три условия; искренность, любовь к предмету изображения, простота и доходчивость языка.
Искренность и любовь в прозе Нарбиковой были всегда, что же касается простоты и доходчивости, то тут даже с Толстым можно спорить. Так ли прост язык Гоголя, Достоевского, не говоря уже о самом Толстом. Почему язык должен быть прост, если жизнь от века к веку становится сложней и сложней.
В 1917 году рухнула цивилизация Толстого и Достоевского; но все думали, что это временно. Пройдет десять, двадцать, ну 70 лет, и все восстановится. Но вот прошло 73 года, коммунисты ушли если не в подполье, то в оппозицию; а что-то ничего не восстанавливается и не восстановится уже никогда.
Пришла иная культура, другая цивилизация, а значит, и другая литература.
Валерия Нарбикова — первая ласточка другого века и даже другого тысячелетия. Мир, где уже никогда не восторжествуют цели и идеалы, выходящие за пределы одной жизни или одной любви. Где человек живет не в какой-то мифической истории, а здесь и сегодня. Впрочем, может быть, и в истории, в каком-нибудь Древнем Риме или в средневековой Испании. Где захочет жить, там и будет.
Нарбикова пишет о любви, но эта любовь в разбегающейся, разлетающейся Вселенной. Сила чувства здесь значит не больше, чем всякая иная чисто физическая. Например, сила автобусного колеса, которая вскоре раздавит любящего отца семейства на глазах у читателя.
«И как только она проснулась, как только самолет прилетел, как только подхватили чемоданы и с чемоданами вывалились на улицу и как только вот тот отец троих детей, как только он оторвался от жены и детей, как только он сделал несколько шагов вперед, как только отъехал автобус, как только он, стал переходить дорогу и как только из-за автобуса
выскочил мотоцикл, и только этот мотоцикл выскочил, и только отец сделал два шага назад, – автобус его раздавил».
Впрочем, так ли уж это неожиданно. Разве в «Анне Карениной» встрече Анны и Вронского не предшествует несчастный случай с раздавленным «стрелочником». Смерть и любовь всегда рядом — нечто подобное произошло и с героиней романа Валерии
Нарбиковой. Она встретилась со своим возлюбленным прямо на месте дорожного происшествия, когда услышала душераздирающий крик, а потом почувствовала, что это кричит она сама; и в этот миг Ее рука оказалась в Его руке.
Исходные данные о всепобеждающей любви, которая сильнее смерти, уже налицо. Однако этот почти реалистический и даже в чем-то биографический роман весь состоит из эмблем и символов. Вскоре, очень вскоре под машину попадет черная «гогеновская» собака, потом «перепрыгнет» в смерть соседка по кухне, которая помолодела, умерев. А потом утонет в какой-то «мыльной реке» мальчик-ученик, и вся эта лавина смертей была нужна лишь для того, чтобы во время любовного сна возникло новое многофигурное изваяние. Вошла умершая соседка, а за ней черная раздавленная собака, а потом раздавленный отец семейства. «И этот отец держал за руку мальчика, но это был не просто мальчик, а тот ученик, который утонул. Это у них была такая, одна семья, как у живых людей. Как будто молодая соседка заменила ученику мать, а отец как будто стал ему отцом, а черная собака стала их собакою. И, собравшись всей семьей, они пошли посмотреть, как спят живые люди».
И у Толстого в «Анне Карениной» бывали сны. Анна видела какого-то мужика, приговаривавшего по-французски: «Родами умрешь, матушка». В реалистической литературе есть так называемая реальность, которая важнее снов. У романтиков и символистов есть сны, которые важнее так называемой реальности. В новой литературе мосты разведены. Реальность, как сновидение или сон, как реальность, а в общем никакой разницы.
Вот почему в финале, когда один из героев по имени Свя... сначала сколотит гроб, потом зароет его в могилу, потом прокопает к нему подземный лаз и уляжется внутри поуютнее, мы уже не воспримем это как некую фантасмагорию, спор или мудрую Притчу. Просто такова жизнь на исходе XX века. В ней торжествует что угодно, только не здравый смысл.
Твердой уверенности нет ни в чем, даже в том, что смерть существует. Вот последняя фраза романа, вобравшая в себя всё оптические обманы века, обманувшего всех и оказавшегося, как всегда, не таким. «И пока он полз, он как будто был еще живой, и когда он изнутри заколотил стенку гроба, он как будто был еще живой, а когда он лег и устроился удобно, он как будто умер...»
Так кончается роман «Шепот шума». (Изд-во «Третья волна». Париж-Москва-Нью-Йорк). Он ничего не навязывает читателю, кроме любви и свободы.
Валерия Нарбикова уже месяц в Германий, где по приглашению одного издательства проведет еще месяц на берегу какого-то озера, заканчивая новую книгу.


1995


КОГДА Ж НАМ НУЖЕН БУДЕТ ЧАЦКИЙ?

«Известия» № 7, 14 января 1995 г.


Грибоедов — самая большая загадка XIX столетия. Загадочна его жизнь, окутана тайной гибель, а вокруг русского Гамлета – Чацкого – до сих пор не утихают споры. Молодой человек, вернувшийся из дальних странствий в Москву, за один день сумел сказать столько, что вот уже вторе столетие над его словами ломают головы несколько поколений россиян.
Судьба комедии «Горе от ума» типична для нашей страны. Сначала запрещенная властями и распространяемая а списках, затем изучаемая в школах и на филологических факультетах, она по-разному понималась в разные времена, .но никогда не теряла своей притягательности и силы.
Странно. Ведь должны же были обидеться москвичи хотя бы на такие слова: «Из огня тот выйдет невредим, кто с вами день пробыть успеет, подышит воздухом одним, и в нем
рассудок уцелеет.
Казалось бы, что приговоры Чацкого устарели, но это не так. Москва, в упор не видящая своих гениев, но тотчас же приходящая в восторг от любого, кого похвалит англичанин или француз, она такой и осталась до настоящего времени. Остались люди, о которых Чацкий сказал когда-то: «За древностию лет к свободе жизни их вражда непримирима, Сужденья черпают из забытых газет времен Очаковских и покоренья Крыма».
Москва по-прежнему не утратила своей способности восхищаться речами очередного Скалозуба, предполагающего мгновенное решение всех проблем путем применения военной и лолицейской силы. «Ать-два! И никаких оказий».
И все же один из героев бессмертной комедии явно не вписывается в нынешнюю Ситуацию. Это Молчалин. В эпоху гласности и свободы Молчалины оказались самыми говорливыми. Они как-то органически переплавились в Репетиловых. «Шумим, братец, шумим!» – «Шумите вы и только», – отрезал Чацкий. Эту неизбежную победу эволюции Молчалина предугадал в свое время еще Салтыков-Щедрин. «Молчалин, у вас руки в крови». Молчалин, вытирая руки от пирога с капустою: «Я мыл-с».
Чацкий – первый русский интеллигент. Вот что в нем так изумляло, поражало и приводило в ярость. Вот почему его тотчас же назвали сумасшедшим, прекрасно зная, что это не так. А затем сколько русских интеллигентов разделило участь Чацкого. Сумасшедшим был объявлен Чаадаев за свои «Философические письма», в коих позволил себе усомниться в правильности исторического пути России. А в середине XX века гостеприимно распахнулись двери советских психушек для новых чацких. Диагноз «вяло текущая шизофрения» означал, что перед вами умный человек, говорящий правду. «Горе от ума» – это смягченный вариант заглавия. Первый звучал резче: «Горе уму». Это заметил прозорливый Мейерхольд, поставивший Грибоедова под первым вариантом заглавия.
И ничего не поделаешь, даже трагическая гибель Грибоедова от рук мусульманских фанатиков звучит как трагическое предостережение от неуклюжей силовой политики на Среднем Востоке. Вряд ли в России был тогда дипломат умнее Грибоедова; но мог ли он
один сдержать волну безумия, нахлынувшую ив Россию с Востока в ответ на такую же безумную волну насилия, идущую от России и захлестнувшую Кавказ. Арба с телом Грибоедова, встреченная Пушкиным на Кавказе, лишний раз подтверждает правоту Чаадаева, призвавшего Россию повернуться лицом от деспотического Востока к цивилизованной Европе.
Наша дипломатия никогда не понимала тонкостей мусульманского мира. Мы послали туда умнейшего человека России, а взамен получили растерзанный труп и алмаз «Шах», цену крови.
Чацкий вернулся из Европы в Россию полный патриотических чувств; но дым Отечества выкурил его в течение суток И здесь он разделил судьбу нынешней, теперь уже добровольной русской эмиграции. После падения советского режима многие рванулись
было на Родину, однако немногие продержались здесь дольше месяца. Видимо, дым Отечества сладок и приятен лишь на чужбине.
«Горе от ума» – это комедия, но это и трагедия русской интеллигенции, все еще не отказавшейся от навязчивой идеи понять Россию умом. В упор не видящую истинных хозяев положения, Молчалиных и Скалозубов.
Интересно, что комедия «Горе от ума» Грибоедова была начата во время путешествия по Кавказу. У него был замысел ехать в Соединенные Штаты, но послали его в Тегеран, где разъяренные люди с кинжалами в руках четко обозначили грань между варварством и цивилизацией. Цивилизация заканчивается там, где Грибоедовых убивают.
Можно ничего не знать о России, но, зная характеры Фамусова, Чацкого и Скалозуба, мы уже имеем четкое представление о ее, как сейчас принято говорить, электорате.
Во времена Грибоедова Россия повернулась к Кавказу и к Европа и к самой себе лицом Скалозуба, и потому в ней восторжествовали на долгие времена Фамусовы и Молчалины.
Однако куда бы ни уезжал из России оскорбленный Чацкий, он тоже навсегда останется здесь.


СВОБОДА ТРЕБУЕТ СОВЕСТИ

«Известия» № 61, 4 апреля 1995 г.


Церковь в России отделена от государства, но будем откровенны. Никогда участие ее в политической жизни страны не было столь очевидным. На всевозможных конгрессах и съездах присутствие церковных иерархов стало почти что обязательным. Митрополит Санкт-Петербургский Иоанн выпускает брошюрку «Памятки православному воину», пишет о преимуществах колхозного строя и социалистического хозяйства. Вспоминаются
слова нынешнего патриарха, сказанные им еще в советские годы, когда, обращаясь к партийному руководству, он вполне справедливо заметил: «Церковь отделена от государства, но не от общества».
Ныне же мы видим, что церковь в лице своих высших иерархов становится вполне реальной политической силой, выступающей отнюдь не на стороне демократии
и свободы.
В начале Великого поста священник, недавно лишенный сана, отец Глеб Якунин направил патриарху Алексию II открытое письмо. Этому событию предшествовала тридцатилетняя борьба Глеба Якунина за освобождение православной церкви от опеки КГБ. Первое
письмо было написано в те далекие годы, когда церковь возглавлял тоже патриарх Алексий, но не II, а I. Да и ФСК тогда называлось попросту КГБ, и только Глеб Якунин был Глебом Якуниным и, судя по нынешнему посланию, никем другим никогда не будет.
С письмом отца Глеба к Алексию I я ознакомился в 60-х годах в келье епископа Казанского и Чистопольского Михаила. Осторожно озираясь по сторонам, епископ
приоткрыл конверт и протянул мне лист, подписанный тогда никому не известными именами отцов Глеба Якунина и Николая Эшлимана.
Приведу текст того письма в пересказе, каким осталось оно в сердце и в памяти: «Святейший патриарх, Вы находитесь в том преклонном возрасте, когда каждый
христианин готов предстать перед Господом. Поднимите голос в защиту поруганной церкви, осудите стукачество и подчинение церкви КГБ через никем не узаконенный
комитет по делам религий».
В этом письме отец Глеб впервые назвал страшную цифру – 20000 церквей, закрытых Хрущевым.
Ответ Алексия 1 забыть невозможно. В нем говорилось, что своим посланием Якунин и Эшлиман нарушают тихое течение нашей церковной жизни.
«Тихое течение» продолжалось. Пока непокорившиеся священники томились в советской
тюрьме, по-прежнему закрывались и сносились бульдозерами старинные храмы, а число мучеников за веру пополнялось новыми именами.
Умер в расцвете сил Николай Эшлиман.
После августа 91-го депутат Глеб Якунин вошел в состав комиссии, проверяющей преступную деятельность КГБ. Вскоре он сообщил, что удалось обнаружить документ, где ряд высших иерархов церкви проходили под кличками «Адамант», «Прелат» и т.д. Разумеется, это не означало, что носители кличек были агентами. Определить же, кто в действительности служил Лубянке, прикрываясь сутаной, никакая комиссия уже не могла.
К сожалению, первый же указ президента Бориса Ельцина, изданный после августовского путча, сделал невозможным объективное расследование преступлений КГБ,
поскольку засекречивались все документы, могущие пролить свет на неблаговидную деятельность тех или иных высокопоставленных лиц. Отсутствие развитого правового
сознания не вызвало и тени сомнения в правомерности такого указа. А ведь в нем нарушались самые элементарные права человека, и прежде всего право каждого гражданина на правосудие.
Время показало, насколько близорук был тот указ. За августом 91-го последовал октябрь
93-го, инспирированный теми силами, которые были взяты под защиту. Как только бывшим и нынешним осведомителям стало ясно, что им ничего не грозит, они тотчас поняли, что «пора приниматься за дело, за старинное дело свое».
Ни один из священников, благословлявших стилизованные свастики, не подвергся даже легкому покаянию. В то же время лишают священнического сана отца Глеба. Дьякон Кураев еще в пеленках лежал, когда отец Глеб встал на защиту церкви. Митрополит Питирим, напечатавший тонны журналов о полном благополучии со свободой совести в СССР, ныне укоряет в телевизионном интервью Глеба Якунина за то, что он когда-то унес из библиотеки Духовной академии книгу запрещенного Бердяева и не вернул. Дескать, навлек неприятности Глеб Якунин на тогдашнее духовное начальство. КГБ очень было недовольно.
Все-таки есть Бог! В то же самое время, когда митрополит Питирим объяснял Караулову, как нехорошо уносить Бердяева и огорчать КГБ, что-то засвистело, заверещало, захрюкало.
— Что это, Святейший владыко? — спросил изумленный телеведущий.
— Это мой микрофон. Я все записываю, – ответил невозмутимый митрополит. Профессионализм – великое дело.
Лишь немногие верующие знают что нынешняя структура церковного управления учреждена не отцами церкви, а Сталиным, слепившим и восстановившим ту церковь, которая была нужна ему, а не Христу. Об этом и говорит Глеб Якунин в своем последнем письме:
«Коварный тиран, чтобы заставить новорожденную Патриархию всегда помнить о ее иелигитимности и, следовательно, верой и правдой служить тоталитарному режиму, заклеймил ее именем «Русская Православная Церковь» вместо законно существовавшей Поместной Российской Православной Церкви. Заменив поместное название «Российская» национальным «Русская», Сталин заронил в новообразованную церковную организацию зерно национализма, вызревшее сегодня в махровый шовинизм».
Послушаем проповеди высших церковных иерархов, там каждое второе слово «патриотизм»; Ио где, когда, в каком месте Евангелия Христос говорит о патриотизме? Между тем, главная заповедь о любви к ближнему почти не упоминается.
Скажут опять же, это-де внутреннее дело церкви. Конечно, внутреннее, но тогда не следует удивляться, что миллионы людей обращают свой слух к проповедникам, говорящим не о патриотизме и службе в армии, а о заповедях Христа. Задумываясь о причинах октября 1917 года, многие православные мыслители давно пришли к выводу, что не последнюю роль сыграл здесь роковой разрыв между церковью и русской интеллигенцией. Анафема Льву Толстому заставила содрогнуться мыслящую Россию. Содрогнуться и отвернуться.
Недавно архиерейский собор заявил, что последователи учения Рерихов об Агни-йоге находятся вне церкви. Неужели же семейство Рерихов, столь много совершившее для России, Индии и всего человечества, является главным врагом православия? Архиерейский собор не оскорбился кощунственным соединением православного
креста со свастикой и пятиконечной звездой у многих нынешних ересиархов от коммунистических и национал-социалистических группировок. Даже легкой критике не
подвергли Сталина, убившего десятки тысяч священников и монахов. Главным врагом оказался гималайский затворник Рерих.
Никогда не был последователем наивного энергетизма Агни-йоги; но если начать анафемствовать всех, с кем не согласен, кто же останется? Что, кроме нечеловеческой гордыни, толкало обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева к указу об отлучении Льва Толстого от церкви? О Победоносцеве и помнят-то сегодня
только в связи с Толстым. Геростратова слава.
Когда депутат Марычев в милицейской фуражке глумится над сутаной Глеба Якунина, называя ее халатом, сжимается сердце у всех верующих христиан, кто в те, слава Богу, уже далекие годы коммунистической теистической диктатуры читал смелое послание отца Глеба. Мы ничем не могли тогда помочь священнику, заключенному в тюрьму; и сегодня, казалось бы, в условиях свободы, чувство такой же беспомощности. Тогда отца Глеба отстранили от богослужения, теперь же лишают сана и всенародно глумятся над облачением. История христианства знает тысячи случаев подобных глумлений, начиная с поругания самого Христа. «Блаженны изгнанные за правду, ибо Их есть Царство Небесное».
В условиях свободы бороться за свободу, может быть, еще труднее, чем при тоталитаризме. Руки развязаны у всех — у злых и у добрых. Удары наносятся все
больнее. Интеллигенция вообще оказалась не готова к разгулу столь темных, средневековых страстей. Мы представляли свободу слишком романтически, думали, что сразу восторжествует добро. Праведнику воздается за праведность, палачу за палачество, а больше всех будут презирать приспособленцев.
Оказалось, что все не так. Как раз приспособленцы-то легче всего и приспособились. Люди разуверились в справедливости, замкнулись в личном эгоизме, оградились легким цинизмом.
Конечно, раздраженные выкрики в парламенте отцу Якунину не к лицу. Как не к лицу митрополитам и архиереям восседать на съездах рядом с предводителями митингующих толп.
Проходит первый момент умиления, когда миллионы россиян, отлученных от храма коммунистической партией, впервые услышали дивное церковное пение, увидели красоту древнего богослужения. Но если вы пришли в церковь к Богу, а вас при этом заманивают
в светлое коммунистическое прошлое или в черное национал-социалистическое будущее, то есть над чем задуматься даже в храме.
Святой патриарх Тихой принял свое время мудрое решение. Священники могут участвовать в политической жизни, но они не должны выступать от имени церкви. На
первых порах такую же позицию занимал и нынешний патриарх.
Однако дальше декларации дело не сдвинулось. Вскоре все поло по накатанной советской колее: слияние церкви с власть имущими или с теми, кто рвется к власти, желая вернуть Россию к новой тоталитарной идеологии. Как это гибельно для церкви, да и для всей
страны, знают все, кто знаком с многострадальной историей нашего государства.
Не только в людях, но и в целых организациях свобода выявляет и лучшие, и худшие свойства. Испытание свободой есть испытание для всех, в том числе и для церкви. Горько, когда праведников преследуют в тоталитарном государстве, но еще горше, когда их травят в государстве свободном.


ВОСКРЕСЕНИЕ ЕВГЕНИЯ ЕВТУШЕНКО

«Известия» № 94, 25 мая 1995 г.


Многолетняя работа Евгения Евтушенко над антологией «Строфы века» завершена. Огромный фолиант объемом в 1053 страницы вместил себя всех или почти всех поэтов нашего многострадального столетия. Их оказалось 875, жаль, что недотянул именитый составитель до тысячи. Тысяча поэтов ХХ века – это звучит. Но не будем забывать, что впереди еще 5 лет, так что не все потеряно.
Впрочем, Евтушенко отлично знал, на что шел, когда включил в это уникальное издание столько имен, потому в рекламном дайджесте есть такое авторское признание: «Как бы несовершенна ни была эта антология, над которой я работал примерно двадцать лет
плюс всю предшествующую жизнь, эта книга, надеюсь, будет не менее ошеломляющим открытием не только для юных читателей поэзии, но и для многих собаку съевших в этом деле знатоков. Наверняка я вызову недовольство многих живых авторов и моим выбором, и количеством строк, и комментариями и смертельную обиду тех, кого я не включил вообще. Предоставляю им полное право включать или не включать меня в их антологии. Объективных антологий не бывает».
Весной прошлого года мы сидели ночью у окна и под оглушительное пение соловья среди индустриальной Москвы вели разговор о будущей антологии.
– Разве может быть 800 поэтов? – изумленно спросил я у Евтушенко.
– Главное — сохранить, что есть. Потомки разберутся, кто поэт, а кто нет.
Этот ответ уже тогда поразил меня честностью позиции, а главное, давно забытой и поруганной в России эстетической веротерпимостью.
Сейчас, когда том лежит у меня на столе, я в который раз перечитываю текст Евтушенко, которых хотел бы положить на стол всем российским чиновникам, от коих зависит книгопечатание, дабы поняли они наконец, какое вопиющее преступление перед поэзией
совершалось все зги годы, когда издательства вообще перестали печатать живых поэтов.
«Мы проиграем двадцать первый век, если не возьмем в него с собой наши немногие недевальвированные ценности — и среди них русскую поэзию. Она нас не предаст – лишь бы мы ее не предали».
«В терновом венце революций грядет шестнадцатый год». Это пророчество Маяковского Евтушенко вынес в начало книги, и вдруг стало ясно, что знакомые строки великого поэта прочитаны совершенно по-новому. Венец-то терновый. Страдания несут человечеству все революции. А рядом строфа совершенно забытого поэта Вильгельма Зоренгфрея:

«Я сегодня, гражданин,
плохо спал,
Душу я на керосин
Обменял…».

Тут-то м стало ясно, что, не столько поэты, сколько строфы века составляют душу той удивительной книги. Миллионы людей распевают песенку «Когда качаются фонарики ночные», но кто из них знает, что слова принадлежат Глебу Горбовскому? А кто из многих тысяч «диссидентов», наизусть знающих песню «Товарищ Сталин, вы большой ученье, осведомлен, что автор этого уже хрестоматийного текста живой и здравствующий писатель Юз Алешковский?
Пусть сегодняшние школьники и студенты прочтут две строки о Федоре Сологубе в предисловии Евгения Евтушенко, и вряд ли они смогут забыть, что Сологуб «пожалуй, единственный русский в мире поэт, который осмелился назвать Бога «милый», и это не оказалось пошло».
Маленькие предисловия Евтушенко к каждому из поэтов века – это какой-то новый жанр поэтического литературоведения.
О поэзии Горького. «У него были и порывы в гениальность, и соскальзывание в риторику». А разве не так?
О Максимилиане Волошине. «Видя всю нехристианность, всю жесткость русского народа по отношению к самому себе, Волошин нашел в себе христианство благословить его, а не проклясть». А вот революцию почти в равной степени принял и проклял. Доказал собой, что поэт есть не только явление личности, но и явление истории.
А разве каждый помнит, что легендарный футурист Алексей Крученых дожил до года, когда советские танки вторглись в Чехословакию. Футуристы не предполагали, во что может превратиться восторженно призываемая ими революция».
Разумеется, Евтушенко крайне субъективен в своих оценках. Это-то и прекрасно. Кому нужны тяжеловесные наукообразные тома, где «от имени и по поручению» (была когда-то такая неблагозвучная расхожая фраза} неизвестно кого вмещались истины в последней
инстанции. Иногда одна-единственная строка из предисловий поэта говорит больше, чем любая многостраничная биография. «Не выдержав унижении, Цветаева повесилась на той самой веревке, которую дал ей Пастернак».
Евтушенко – реалист до мозга костей, поэтому его оценки иногда, как это ни странно, совпадают со старым официозом. Например, он по инерции в духе советских времен называет Семена Кирсанова цирковым поэтом, хотя и не забывает упомянуть, что
именно Семен Кирсанов дал ему рекомендацию в Союз писателей. Думаю, что заслуги Кирсанова перед русской поэзией этим не ограничиваются. Его стремительные искрометные ритмы и феерическое воображение буквально, пробили туннель сквозь советский литературный официоз от футуристов к знаменитой тройке шестидесятников. О своем загадочном антиподе Андрее Вознесенском сказал очень точно: «После Маяковского в русской поэзии не было такой метафорической Ниагары». Кстати, о самом свое Евтушенко написал очень сухо и сдержанно. Привел данные развесистой родословной и закончил словами: «Я надеюсь, что хоть часть моих грехов мне простится за эту антологию». Не знаю, за что именно прощать поэта, написавшего «Наследники Сталина», «Бабий Яр» и «Братскую ГЭС», разве что за стихи об октябре 93-го года в Москве, написанные наспех в Нью-Йорке, да за литературных надсмотрщиков, которых Евтушенко привел на ключевые посты в Союз писателей после августа 91-то. А сам уехал в Нью-Йорк тосковать по двум распавшимся союзам – Союзу писателей и Союзу Советских Социалистических. Республик. Кто помнит сегодня, что Фет яростно защищал крепостное право. «Шепот, робкое дыхание» – это навеки. А политические взгляды поэтов – их личное дело.
В последних главах антологии раздражение Евтушенко против «ельцинского нэпа» нарастает. Будучи оторван от новой литературной жизни России, он почему-то решил, что авангард в поэзии ныне стал новым официозом. Кто из авангардистов заправляет в Союзе писателей? Может быть, тайные поклонники авангарда засели в Кремле? Не думаю. Вот поэты, выдвинутые на Госпремию в этом году: Рейн, Кушнер, Левитанский, Кублановский. Авангард в их поэзии даже не ночевал.
Предвзятость составителя, конечно же, весьма ощутима. Когда самый популярный среди
Молодежи, лауреат международной Пушкинской премии Дмитрий Пригов получает для публикации лишь 20 строк, а никому неведомые поклонники традиционного реализма
занимают по 2-3 страницы. Во вступление к антологии Евтушенко объяснил свои принцип отбора. Вспоминая слова Герцена о писателях! «Мы не врачи – мы боль», — поэт утверждает, что «главный принцип отбора в угон антологии – по степени боли». Не думаю, что это главное в поэзии, но таков Евгений Евтушенко и такова его антология.
Эта удивительная книга открывает читателю неведомую Россию и почти неведомую нынешней России ее поэзию.
875 поэтов быть не можете но тысячи и даже десятки тысяч гениальных поэтических прозрений вполне возможны; и если в антологию Евтушенко прорвалась хотя бы сотня из них, то это уже удача.
Вместе с научным редактором Евгением Витковским Евтушенко в течение двадцати лет создавал и создал совершенно оригинальный поэтический шедевр под названием «Строфы века». Здесь он соавтор и великих, и малых и никому неизвестных поэтов, поскольку выстроил из их стихов новый хрустальный дворец поэзии XX века. Это здание уникальное, где каждому отведено место, в котором нескучно жить.
По словам Евтушенко, в России сейчас новая ситуация (слава Богу, не революционная).
«Ситуация свободы слова и свободы равнодушия к нему». Не думаю, что поэт прав. Рискую предсказать, что десятитысячный тираж антологии, выпущенной издательством «Полифакт» в серии «Итоги века», скорее всего, разойдется мгновенно. Россия была и останется страной поэзии.

«СВОБОДЫ СЕЯТЕЛЬ ПУСТЫННЫЙ…»

«Известия» № 102 6 июня 1995


Знаменитое ахмадулинское «Стало Пушкина больше вокруг» сегодня звучит как-то по-иному. Казалось бы, что за дата –196 лет со дня рождения. Но вся Россия ощущает, может быть, острее, чем все прочив нехватки и дефициты, отсутствие пушкинской речи. Несмотря на все академические переиздания, Пушкина стало не больше, а меньше. Его молчание становится оглушительным в наш жестокий век. Кто вспоминает поэта, призывавшего «милость к падшим». Кто выше всех других благ ценит «тайную свободу». Кто гордится званием космополита, как Пушкин, и не боится быть масоном до конца своих дней, как он.
Он любил Россию, не, насмотревшись собственными очами на холерные бунты и написав «Историю Пугачева», пенял раньше других, «то сулит нам русский бунт бессмысленный и беспощадный.
Он видел неиссякаемую творческую энергию России и такое же неиссякаемое зверство, исходящее из ее глубин и от вершин власти. Александр I разрешил задушить отца, но не до смерти, – сказал он об одном из либеральных царей.
И в то же время именно Пушкин понял трагедию любой власти перед лицом бунтующей черни. «Борис Годунов» – великая драма о невозможности нравственной справедливой власти в России. В молодости ему казалось, что главное – скинуть царя, от которого исходит все зло. В зрелые годы поэт задумался об истоках деспотической власти и нашел
их в бунтующей черни. Пугачевцы смазывали ружья человеческим салом. Как упралять такими людьми?
Поэт не стал выносить вердикта осуждения ни народу, ни власти. В «Медном всаднике» и
власть, и народ – ничто перед лицом разбушевавшемся стихии. «С Божией стихией царям не совладеть», не совладеть и народу. Поэтому он создал сказочного доброго Пугачева в «Капитанской дочке» и такого же сказочного богоподобного Петра I в «Полтаве». Он осудил безраздельную впасть золота над людьми в «Скупом рыцаре», но понял и страсть
Дон Жуана, и разгульное веселье пирующих во время чумы. Потому что ничего другого не остается человеку на этой земле, кроме любви, прощения и веселья.
Став памятником среди Москвы, он каким-то чудесным, образом одухотворил все вокруг, превратив площадь своего имени в самое уютное место в гигантском столичном городе, в островок свободы в тоталитарном государстве. Здесь Андрей Сахаров с горсточкой смельчаков впервые открыто восславил свободу в наш жестокий век. И поплатился за это
многолетней высылкой в Горький под фактический домашний арест.
Раньше Пушкина заглушали своим ором те, кто стоял у кормила. Сегодня Пушкина не слышно из-за крика рвущихся к власти. Россия, оглушенная политикой, все еще не слышит своих поэтов. Но это временно. Опомнившись хотя бы на один День поэзии 6 июня, мы вдруг вспоминаем, что у нас есть Пушкин. Все еще терпеливо ждущий, что се-
мена свободы, посеянные им более века назад, рано или поздно взойдут в России.

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и груды...
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их нужно резать или стричь
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.

Это не приговор России, это ее диагноз. За полтора столетия болезнь стала еще свирепее. Несвобода проникла во все поры нашей жизни. Она сделала нас несвободными даже тогда, когда политическая свобода пришла. Сначала в феврале 1917-го, потом в августе 1991-го. Это происходит потому, что, по словам Достоевского, в Пушкине нам явлен русский человек, каким он будет в своем развитии через 200 лет. Так ли это? Похоже, что
так. Но ведь и дата, намеченная Достоевским, уже не за горами. Политическая свобода еще не делает человека личностью. Внутреннюю свободу поэт ценил еще выше.

Недорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова,
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне я сладкой участи оспаривать налоги,
< . . . >
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
отчета не давать, себе лишь самому
< . . . >
— Вот счастье! вот права…

До такой свободы Россия еще не доросла. От имени и по поручению «народа» множество политических сил все еще стремятся уничтожить личность, размолоть ее в жерновах государственной необходимости. И все-таки Пушкин в России неслучаен и 196 лет назад, и сегодня. Чтобы выжить, надо быть свободными, все остальные пути ведут к погибели.
Все живое тянется к жизни, поэтому Россия любит Пушкина и все-таки стремится к свободе.

ПОСЛЕДНИЙ МУЧЕНИК СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ

«Известия» № 159, 20 августа 1995


Колокола пасхального Рима и всей Европы возвещали радостную весть о Воскресении Христа. Мы спустились в римское метро неподалеку от мест, где только что прозвучало послание Папы на многих языках мира. Однако мир, как всегда, оставался глух к призыву
любви. Все шло своим человеческим чередом. В бывшей Югославии снайперы стреляли прицельным огнем в женщин и детей на улицах когда-то мирных городов; на Кавказе в райских курортных местах шли ожесточенные бои; методически убивали друг друга в
Нагорном Карабахе, а стены весьма непрезентабельного римского метро были равномерно расписаны отнюдь не крестами, а свастиками, пятиконечными звездами и серпами с молотами. В абсолютно пустом вагоне к нам тотчас же пристал бомж весьма агрессивного вида, благо нас было четверо. Он презрительно бросил на пол предлагаемую мелочь и показал нам бумажную ассигнацию в 500 лир. Лира в весеннем Риме равнялась по курсу нашему рублю. Никто из нас ни в Москве, ни в Риме не был в состоянии давать такие
щедрые милостыни. Бомж грязно выругался почему-то по-английски и, переполненный классовой ненавистью к нам, по его мнению, сытым буржуям, покинул вагон на ближайшей остановке. Будь я один, разговор был бы намного круче. Эта выходка почему-то крайне опечалила православного священника, который вез нас в тихую обитель «к сестричкам» где-то на окраине Рима. Именно он и протянул по доброте сердечной милостыню в 100 лир, презрительно отвергнутую люмпеном-вымогателем.
Обитель находилась в том месте, где когда-то был обезглавлен апостол Павел. Творилось это важное государственное дело у каменного столба, который цел и поныне, а далее голова апостола скатилась вниз по той самой тропинке, где ныне шли мы. По преданию, в трех местах, где голова апостола Павла остановилась, из земли стали бить целебные ключи. В память об том три фонтана стоят и поныне. У одного из них мы, конечно же, отпили целебной воды. На месте казни Св. Павла возведен храм, где с большим мастерством художник изобразил, как происходило злодейство. Палач с мечом, апостол на коленях, склоненный к столбу. Трудно поверить, что это тот самый столб, который стоит и поныне, но это действительно он. И здесь же в храме сохранилась темница, в которой держали апостола. Каталажка как каталажка. В деле убийства праведников 1 век мало отличается от XX.
Никто не знает, в какой тюрьме держали отца Павла Флоренского перед расстрелом, но чем-то темница апостола Павла напомнила мне такие же камеры в Соловках. Скорбь о злодеянии, совершенном почти две тысячи лет назад, продолжается в Риме и по сей день. Вблизи места казни находится обитель, где монахи (их около двадцати человек) хранят обет молчания и затворничества. Они ни с кем не общаются; и вход в эту обитель, конечно же, для нас невозможен. Ну а как мы скорбим о своих праведниках, убитых за веру совсем недавно, можно судить по тому, как позорно велось расследование убийства
православного священника отца Александра Меня, христианского мученика эпохи перестройки. Как же не вспомнить слова Евангелия о том, что все желающие жить благочестиво будут гонимы; злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле.
Однако в день Пасхи не хотелось думать о печальном, тем более что обитель «сестричек» уже открылась нашему взору в виде мраморной стены, увитой каким-то вечно зеленым «лавром и миртом». О «сестричках» этих рассказал нам православный священник,
ученик о. Александра Меня, доставивший нас в монастырь.
Поскольку до самого 1988 года КПСС и КГБ не в переносном, а в прямом смысле с овчарками охотились за Библией и за всякой иной религиозной литературой, «сестрички» перевозили к нам Слово Божие нелегально. Устав их обители требовал быть там, где трудно, и они устремились в Россию. Напомню нынешним коммунистам, страдающим хронической потерей памяти, что провоз Библии через границу считался уголовным деянием вплоть до августа 91-го года. Были попытки посадить в тюрьму за распространение сей подрывной литературы отца Александра Меня, однако мировая известность великого священника помешала Андропову осуществить свой замысел, хотя в печати уже начиналась травля, а отца Александра вызвали на допрос. В андроповской
печати писали, «что Александр Мень «распространял слайды сомнительного содержания». Уж не порнографию ли? О, нет! Гораздо страшнее. Слайды с эпизодами из жизни Христа – вот что считалось сомнительным в пору отчаянной битвы за трудовую дисциплину 1984 года. В ознаменование этих титанических подвигов Лубянки ныне в Москве существует гигантский проспект Андропова, но, конечно же, нет даже малюсенькой улочки имени Александра Меня или Павла Флоренского.
Рим в отличие от Москвы помнит праведников. Обитель, в которую мы пришли, основана в честь французского мученика Фуко, удивительного человека, словно сошедшего со страниц повести Льва Толстого «Отец Сергий». Кстати, и действие происходило в то самое время, конец XIX — начало XX века. Только место действия не Российская, а Французская империя. Фуко вначале был блистательным офицером, вольнодумцем и атеистом. Потом – внезапный перелом, прозрение и уход в монастырь. Под влиянием
проповеди пастора Юлиан Фуко стремится во всем подражать Христу. Большое впечатление произвели на него слова – Бог настолько прочно в лице Христа занял самое последнее место в мире, что теперь на него никто не в силах претендовать.
В поисках последнего, самого трудного места в мире молодой монах поселился на родине Христа – в Назарете. В монастыре, подражая Иисусу, он занимается простым плотницким ремеслом.
Ведь Христос в детстве был усыновлен плотником Иосифом. Однако жизнь в Назарете среди монахов вскоре стала казаться ему слишком суетной и мирской. Он устремляется туда, где намного трудней, в Алжир, а затем совсем покидает обжитые места и уходит в
пустыню к туарегам. Фуко писал своему наставнику, что проход через пустыню очищает душу. Через пустыню вел Моисей евреев из египетского плена и обрел там на горе Синай десять заповедей: не убий, не укради, не сотвори себе кумира, не лжесвидетельствуй на своего ближнего в суде (проще говоря, не доноси и не сутяжничай).
Спустя тысячелетия после Моисея в пустыне 40 дней постился Христос, прежде чем приступить к проповеди. Там он был искушаем врагом рода человеческого. По словам Ф.М. Достоевского, именно в пустыне Христос отверг соблазн социализма, когда отказался превращать камни в хлеба.
А разве не пустыней была страна воинствующего атеизма Россия для отца. Павла Флоренского и отца Александра Меня?! Это сейчас асе устремились в храм, как раньше в райком, а тогда на человека в рясе с крестом смотрели, как на безумца. Кто начинает проповедь в пустыне, тот обречен на непонимание. Моисей в гневе разбил скрижали с десятью заповедями; Христос был распят; Флоренского расстреляли; Александра Меня зарубили топором, когда он шея совершать Божественную Литургию; Фуко застрелил из кремниевого ружья какой-то повстанец-туарег, видимо, ре шивший, что все французы – колонизаторы и эксплуататоры трудового туарегского народа. Брат Фуко Христа – так называл себя этот удивительный человек, поселившийся там, где начинался в то время край света, лечивший бедуинов, бережно собиравший их фольклор и проповедовавший им
Слова Христа: «Заповедь новую даю вам – да любите друг друга». Мы-то, конечно, не туареги, не бедуины. У нас христианство существует 1000 лет, 932 года в законе и лишь 74 года вне закона. Так-то оно так» да только поступили мы со своими праведниками
так же, как туареги. Убили. Туарегу его убийство, конечно, непростительно, но что он понимал, убивая человека в белой рясе с красным крестом на груди? Тот, кто шел с топором убивать отца Александра Меня, наверное, был образованней того арабского
бедуина. Наверное, заповедь «не убий», данную Моисеем, он не признавал потому, что Моисей был еврей и заповедь была записана на древнееврейском языке. Мень был для него врагом, поскольку, как обезглавленный в Древнем Риме апостол Павел и как распятый в Иерусалиме Христос, был евреем. Сохранился замечательный эпизод из нашей истории, когда Иван Грозный недовольно спросил у митрополита;
— Почему это все святые евреи?
— А какая разница? – спросил удивленный иерарх.
— То есть как это какая? — нахмурился царь, убивший за время своего правления такое количество русских людей, что число жертв превышало сумму погибших за все время татаро-монгольского ига.
Монахини в голубых одеждах с кожаными крестами на груди провели нас в светлую трапезную. Все монастыри удивительно похожи. Так же приветливо встречали меня
в Эстонии в женской обители где- то недалеко от Дубулты; так же гостеприимно было в Троице-Сергиевой Лавре, куда тайком совершал паломничество в 60-е годы; так же тепло встречала меня Псковско-Печорская обитель. Чисто, светло, приветливо и достойно. Я не преминул сказать об этом настоятельнице и сестрам.
Настоятельница только что вернулась из ЮАР, там в то время была резня. Устав обители велит быть там, где людям трудно. Другая монахиня — только что с Украины. Там, по ее мнению, сейчас очень тяжело, тяжелее, чем в Африке.
Пока шла беседа, сестры подхватили наши намокшие под дождем плащи и понесли их сушить. Потом провели нас в деревянный храм. Луч света из окна слегка золотит крест и алтарь. На чистом полу в джинсах сидит, погрузившись в какую-то великую тишину,
молодая женщина. Во многих римских храмах видел я эту картину. Тишина. Служба не идет. 2-3 человека молча сидят, не то молясь, не то думая о чем-то очень важном, своем. Эта паломница, судя по всему, пришла, как мы, из какой-то далекой страны с букетиком полевых цветов в руке для Фуко.
Из вещей Фуко практически ничего не осталось, но бережно хранят монахини два фотоальбома. Один – со .снимками покойной основательницы обители. Другой – весь отдан отцу Александру Меню. Отец Александр был в Риме, посещал обитель, и, как принято во многих монастырях и у нас на Руси, посещение великого человека запечатлено на множестве снимков.
— А как идет следствие по делу об убийстве отца Александра? – робко спросила настоятельница, словно боясь нас обидеть.
— Пока нет никаких результатов, – вот все, что могли мы сообщить тогда весной. Знали ли мы тогда, что осенью буквально сейчас, на днях следствие будет вообще прекращено?! Если бы и знали, то как бы сказали?
Найти убийцу. Таков был приказ: двух президентов. Сначала Горбачева, потом Ельцина. И что же? Следствие официально прекращено. Повторяется библейская история.
— Каин, где брат твой Авель? – спрашивает Господь.
— Разве я сторож брату моему? — отвечает Каин.
В последний раз с отцом Александром Меием. я встретился во время работы над сценарием фильма «Сон о Флоренском». Александр Мень стал консультантом фильма..
— Древние христиане, – говорил он, – не придавали большого значения обрядности, пышности ритуала. Иконостас не отделял молящихся от алтаря.
Знал ли я тогда, думал ли, что через считанные месяцы отец Александр примет мученический венец Флоренского, погибнет за веру, и фильм выйдет после смерти отца Александра, после падения самой жестокой самой богопротивной власти.

РИМ—МОСКВА.


НИ ПАПА, НИ ПАТРИАРХ, НИ АЯТОЛЛА НЕ МОГУТ КОНТРОЛИРОВАТЬ ФАНАТИКОВ

«Известия» № 233 24 ноября 1995 г.


«Война не может быть священной. Священным может быть только мир». Так заявили видные богословы и священнослужители всех крупных мировых религий на межрелигиозном форуме во Флоренции.

Город, где когда-то Данте вынашивал замысел создания единой Европы, движимой и управляемой лишь заповедями Христа, и сегодня не отказался от замысла великого флорентийца. Но политический замысел Данте толкуется еще шире. Не только христианство, но все религии мира призваны объединять, а не разъединять людей.
Когда говорят, что в бывшей Югославии; или в Чечне христиане враждуют с мусульманами, а католики с православными, – это ложь. Дудаеву никто не давал права толковать Коран, выступая от лица самого Аллаха. Ни один из нынешних военных конфликтов в Европе не получал благословения от чьей-либо церкви. Между тем религиозное самозванство стало нормой политической и общественной жизни. Кто только не выступает сегодня от лица православной церкви на политических митингах в России. Зеленые повязки на головах террористов вовсе не означают, что они получили благословение от главы мусульман. Ни папа, ни патриарх, ни муфтий не могут проконтролировать всех фанатиков, берущих на себя право выступить от лица Христа или Магомета.
Религиозный фундаментализм стал настоящей чумой конца XX века. Фанатики, не имеющие ничего общего с каноническими церквами, взрывают бомбы в метро, воюют с
беременными женщинами, натравливают православных на католиков, католиков на протестантов, мусульман на иудаистов. Эта недопустимая вражда противоречит самим основам данных религий» названных авраамическими. Авраам молился Единому Богу и
основал религию, из которой позднее образовались иудаизм, христианство и мусульманство. Заповеди «не убий», данная Моисею Богом на горе Синай, в равной мере священна для христиан и для иудаистов.
Мусульманские шейхи на Ингушетии и Чечни говорили, что Аллах именуется прежде всего милосердным к людям. Принадлежность к другой религии вовсе не означает
отступление от Бога. Отступают от Бога те, кто разжигает вражду между народами, жившими до этого бок о бок в тишине и спокойствии.
Раввин Брюсселя отметил, что для иудаистов молитва – это не только произносимые слова или возможность диалога с Богом, но и добрые дела, которые обязан совершать человек для других людей. «Не делай другому то, что не хочешь себе» — эта заповедь несовместима с любым видом вражды и агрессии по отношению к другим народам и другим религиям.
К сожалению, средства массовой информации гораздо охотнее рассказывают о действиях религиозных фанатиков, чем о реальной гуманистической деятельности церквей. «Настоящая жизнь совершаются там, где она незаметна». – утверждал в свое время Лев Толстой.
У бывшего президента Филиппин Корасон Акино были все основания, чтобы озлобиться на всю жизнь. Агенты диктатора Маркоса убили ее мужа, но и она самым решительным образом прогоняла мысль о возможной мести. За ней шли тысячи людей, готовых взяться за оружие, но она предпочла силу ненасилия. Мирный протест
против диктаторского режима оказался намного сильнее и эффективнее, чем изнурительная партизанская война экстремистов левого толка.
Речь этой маленькой, красивой и мужественной женщины произвела большое впечатление на участников конференции (их было более тысячи). Италия не стоит в стороне от политических бурь. Югославия совсем близко, а серпы и молоты вперемежку со свастиками встречаются на заборах Флоренции чаще, чем в Москве: И тем не менее
есть над чем задуматься.
К концу XX века все крупные религии мира пришли к единству в решительном неприятии войны, терроризма и любых форм насилия.
Мысли, недавно прозвучавшие во Флоренции из уст видных представителей всех религий, высказывались в начале века Львом Толстым, а затем не раз повторены и развиты Махатмой Ганди в Индии, Альбертом Швейцером в Европе и в Африке, Мартином Лютером Кингом в Америке. В 1968 году на волне студенческой революции в Риме при соборе Св.Эджидио возник обидна католической молодежи, пронизанная идеей единения всех людей, независимо от их религиозных убеждений, вокруг общечеловеческих ценностей. Спустя.20 лет, в 1986 году, в Ассизи, на родине Франциска Ассизского, была созвана первая межрелигиозная конференция, в открытии которой участвовал сам папа. «Ныне мы мечтаем о конференции, которую открыли бы вместе с папой и патриархом Алексием II», – сказал глава общины Андреа Риккарди. Святой Эджидио изображается на иконах с ладонью, пронзенной стрелой. Он заслонил ею оленя. Это символ защиты слабых и обездоленных. Община насчитывает 15 тысяч человек в разных странах мира. В основном это молодежь. Заботиться о бедных? Конечно. Но самое главное – всюду и во всем способствовать примирению. Не должно быть вражды между религиями и между национальностями. «Мир на земле и на небе» – таков девиз нынешней конференции, организованной общиной Св. Эджидио.
Напомню, что во Флоренции находятся мраморные гробницы Микеланджело, Галилея, Энрико Ферми, Россини и, что немаловажно, Данте. Изгнанный в свое время из родного города Данте покоится в Равенне, но флорентийцы все же воздвигли ему надгробие среди
Других великих политиков и поэтов. Дело в том, что недалеко от гробницы Данте находится гробница Макиавелли, утверждавшего в своем политическом трактате «Государь» что в политике все средства хороши. Нынешняя Флоренция чтит автора хитроумного трактата, но предпочтение отдает изгнанному когда-то Данте, для которого
в политике хорошо было только самое благородное средство: «Любовь, что движет солнце и светила». Потому жители Флоренции приветствовали во время молитв и шествий нескончаемыми аплодисментами и поклонников Конфуция в халатах, расшитых иероглифами, и бритоголовых приверженцев Будды в огненных желто-оранжевых облачениях, и огнепоклонников сикхов в высоких чалмах, и мусульманских шейхов в высоких барашковых папахах, и кардиналов в красном, и епископов в фиолетовом, и раввинов в шляпах с полями, и православное духовенство в черном.
Манифестации такого рода обычно впечатляют лишь тех, кто в них участвует; но оказывают ли они воздействие на ход событий во враждующем мире. Думаю, что события такого рода влияют на человечество в долговременной перспективе. В начале века эти мысли высказывал один Лее Толстой, сегодня это уже не высказывания двух-трех одиночек, а большие международные форумы, на которых присутствуют представители всех канонических церквей мира.
Войны и насилие продолжаются, но ведь большинство людей категорически против этого. Просто, как писал Лев Толстой в эпиграфе к роману «Война и мир», злые люди всегда лучше организованны объединены. Хорошие люди должны тоже объединиться. Форум во
Флоренции – еще один шаг к осуществлению этой заветной мечты флорентийца Данте и яснополянского затворника Льва Толстого. Данте был за эти идеи изгнан, Толстой сам ушел из Ясной Поляны. Однако идеи двух великих людей не теряют своей притягательности и силы в конце XX века.


1996


ЛЮБИ БЛИЖНЕГО, КАК САМОГО СЕБЯ, И ЧЕРЕЗ 2000 ЛЕТ
Впервые осуществлен научный перевод четырех Евангелий на русский язык

«Известия» № 101 (24708), 1 июня 1996


Оговоримся сразу – научный» вовсе не значит самый точный или самый достоверный. Любой перевод допускает множество самых разных истолкований.
Четыре канонических Евангелия дошли до нас в переводах с греческого языка. Сам же Христос разговаривал на арамейском. И до сегодняшнего дня в Сирии, бывшей в те времена частью Древнего Израиля, сохранилась деревня Малула, где жители разговаривают на языке Христа. После гибели Израиля арамейский язык ушел в историю, как после гибели Древнего Рима исчезла латынь. Одним словом, слова Христа претерпели
множество изменений, прежде чем были переведены на русский язык.
Сам Иисус ничего не записывал, поэтому речь его сохранена лишь в пересказе апостолов. На каком языке апостолы запечатлели слова Учителя, неизвестно. Это мог быть арамейский – разговорный язык Израиля, или древнееврейский богослужебный и книжный, или греческий, на котором и написаны все четыре Евангелия. В любом случае был неизбежен переводе арамейского на греческий, с греческого на старославянский, со
старославянского на древнерусский, с древнерусского на церковнославянский, с церковнославянского на русский.
Если же учесть, что сам русский язык сформировался лишь в XIV веке, спустя 1400 лет после рождения Христа, то можно понять, насколько трудно переводить сразу с нескольких уже умерших языков: с арамейского, о древнегреческого, со старославянского, с древнерусского и, наконец, с церковнославянского. Чем-то это напоминает работу реставраторов, снимающих слой за слоем древней иконы, дабы добраться до самого раннего.
Нынешний перевод с греческого осуществлен В.Н.Кузнецовой под редакцией С.В.Лёзова и С.В.Тищенков издательстве «Наука».
Для человека, привыкшего к синодальному переводу, многие знакомые слова звучат непривычно, но зато более осмысленно. Например, заповедь Христа «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», в научном переводе понятнее – «Как
счастливы те, кто бедны перед Господом! Царство Небесное – их»». А вот как звучит самая известная молитва «Отче наш»:

Отец наш в Небесах!
Пусть прославится Трое имя.
Пусть придет Твое Царство,
Пусть исполнится на земле воля Твоя —
Как на Небе.
Дай нам сегодня насущный наш хлеб,
И прости нам наши долги,
Потому что и мы простили
Тем, кто нам должен.
Не подвергай нас испытанию
И защити нас от Зла.

Не вдаваясь в текстологические и богословские споры, можно с уверенностью сказать, что перевод такого рода может быть лишь подспорьем к устоявшемуся и весьма
поэтичному синодальному: «Отче наш, Иже еси на небесех, совсем
не то же самое, что «Отец наш в Небесах», и «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго» поэтичнее, чем «Не подвергай нас испытанию и защити нас от Зла»,
но смысл, конечно, яснее.
Многие слова Христа, знакомые с детства, звучат как бы заново услышанные:

«У язычников цари господствуют над своими народами,
И правители требуют называть себя «Благодетелями»,
У нас же должно быть не так.
Пусть старший среди вас ведет себя, как младший,
И главный — как слуга»
(Евангелие от Луки, Гл. 22, ст. 25).

Тайна четырех Евангелий с научной точки зрения и сегодня не раскрыта. Неясно, когда они написаны. Имена авторов овеяны легендами и преданиями. В дословном переводе с греческого слово «евангелие» означает «хорошая новость» или «радостная весть».
Почти два тысячелетия человечество пытается понять, что же хотел сказать Иисус. Сравнив нынешний научный перевод с традиционным синодальным, я пришел к выводу,
что главный смысл остается тот же: «Люби ближнего, как самого себя». 2000 лет назад это казалось так же невыполнимо, как и сегодня.


НЕГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПУШКИН

«Известия» № 104, 6 июня 1996 г.


Пушкина превратили в памятник уже в конце XIX. века. Из вечно опального, до конца дней находившегося под наблюдением тайной полиции, стали лепить образ государственного мужа и ура-патриота. Одесский градоначальник говорил молодому Маяковскому: «Имейте в виду, я не позволю непочтительных отзывов о Пушкине и другом начальстве. Так Пушкин превратился в «начальство».
В 1937 году вся страна была оклеена плакатами с весьма странным изображением, Пушкин почтительно взирает со, своего пьедестала на лики проносимых мимо вождей. Примазаться к всенародной славе опального при жизни поэта — извечное стремление государственной власти.
На самом деле поэт тем и отличался от своих великих предшественников Ломоносова и
Державина, что ставил частную жизнь человека выше государственных интересов.
Все же однажды государственная идея Пушкина соблазнила. Для Петра 1 было сделано исключение. В «Полтаве» это уже и не человек, а Зевс-громовержец: «Лик его ужасен, движенья быстры, он прекрасен». Все так, однако любовь юной Марии к старому гетману Мазепе составляет главный сюжет поэмы, а вовсе не Полтавская битва, где Петр 1
впервые применил тактику заградотрядов, стреляющих по своим в том случае, если они
начнут отступать.
Заметим, что в своей «Истории Петра» Пушкин глубже разобрался в личности императора-сыноубийцы. Именно там любознательный читатель может узнать, что, выпив утром кружку кофе, Петр приступал к своему излюбленному занятию – пыткам на дыбе. В «Полтаве» и в «Арапе Петра Великого» не реальный облик властителя, а красочный народный лубок. Зато в «Истории Петра» Пушкин сказал всю правду. Государственная власть, которая не считается с интересами отдельного человека, признана поэтом губительной и безнравственной, что отнюдь не умаляет роли Петра, впервые приобщившего Россию к великой европейской цивилизации.
И все-таки Пушкин стал известен всей России и прежде всего как автор «Гавриилиады» и других нежных эротических стихов.

В своем углу Мария в тишине
Покоилась на смятой простыне.
Душа горит и негой и желаньем,
Младую грудь волнует новый жар.
Она завет тихонько Гавриила,
Его любви готовя тайный дар.

Эти строки 22-летнего поэта и сегодня стыдливо прячут, словно подрывную литературу. А почему бы не поставить памятник Марии, уступившей зову сердца, и не начертать на пьедестале такие строки:

Но между тем в задумчивости нежной
Она грешит — прелестна и томна,
И чашу пьет отрады безмятежной.
Смеешься ты, лукавый сатана!

Впрочем, если читателю милее целомудрие, супружеская верность и неприступность, он с
удовольствием может прочесть «Графа Нулина»:

Она, открыв глаза большие,
И, гнева гордого полна,
А впрочем, может быть, и страха,
Дает пощечину. Да, да!

В 30 лет Пушкин написал гениальную поэму «Тазит». Житель Кавказа, может быть, даже чеченец, должен отомстить по закону кровной мести за убийство брата. И вот между
отцом и сыном происходит такая сцена:

Ты долга крови не забыл!..
Врага ты навзничь опрокинул,
Не правда ли? ты шашку вынул,
Ты в горло сталь ему воткнул
И трижды тихо повернул,
Упился ты его стенаньем,
Его змеиным иадыханьем...
Где ж голова?.. подай... нет сил...
Но сын молчит, потупя очи.

Тазит отказался мстить обезоруженному израненному убийце брата и предпочел изгнание из родного аула, потому что в сердце его проснулась любовь. А любить гораздо прекрасней, чем мстить.

Он пил огонь отравы сладкой
В ее смятеньи, в речи кроткой,
В ее потупленных очах.

Я не знаю, возможна ли на Кавказе сегодня такая сцена, чтобы увешанный «стингерами»
боевик сбросил всю эту смертоносную рухлядь в пропасть и пошел к своей возлюбленной целоваться. Вот какой удивительный сюжет привез Пушкин с кавказской воины.
Казенный, государственный, бесполый, препарированный Пушкин представлен в наших
ура-патриотических хрестоматиях. А между тем он всю жизнь славил и воспевал «одну, но пламенную страсть», потому что любить лучше, чем убивать. Не по энциклопедии
постигал поэт античную мифологию. Вот знаменитый сюжет о Леде и Лебеде, предвосхищающий огненно-нежные скульптуры Родена:

Леда смеется.
Вдруг раздается
Радости лик.
Вид сладострастный!
К Леде прекрасной
Лебедь приник.

Лицемерие, ханжество, застегнутость на все пуговицы до сих пор скрывают от нас подлинного Пушкина — певца любви во всех ее проявлениях и свободы, ни с чем не смешанной, незамутненной.

Да будет проклят дерзновенный,
Кто первый грешною рукой,
Несчастьем буйным ослепленный,
О страх!.. смесил вино с водой.

Пора бы нам насладиться наконец дарами свободы и пить чистое, не разбавленное водой вино поэзии Александра Пушкина.
Время показало, что поэтов ни при жизни, ни после смерти нельзя отдавать в руки государства. Чиновники от литературы не раз превращали Пушкина то в революционера, то в государственного мужа, то в монаха. Между тем сам поэт написал «Мое завещанье», от которого никогда не отказывался:

И пусть на гробе, где певец
Исчезнет в рощах Геликона,
Напишет беглый ваш резец:
«Здесь дремлет юноша-мудрец,
Питомец нег и Аполлона.

Главное дело поэзии — пробуждать в человеке человеческие чувства, и Пушкин делал это великолепно.


МУЗА «ДОКТОРА ЖИВАГО»

«Известия» № 174, 15 сентября 1996


Есть тайная, отмеченная небом связь между гением и красавицей. Когда Пастернак говорил об этом, он имел в виду Ольгу Всеволодовну Ивинскую.
Они встретились в 1946 году в редакции «Нового мира», где работала Ивинская, а вскоре поэт попросил ее обращаться к нему на ты, потому что «Вы» будет звучать как ложь.
Уже готовы были первые главы, романа «Доктора Живаго», но еще только входила в него очаровательная Лара. Ларой стала Ивинская. Так получилось, что сюжет романа «Доктор Живаго» был во многом предопределен и выстрадан ее дальнейшей судьбой.
Под неусыпным оком тогдашнего КГБ (всех наименований этой ужасной организации не упомнишь) Пастернак устраивает читку глав из романа в кругу друзей. Такое не позволялось и не прощалось в те годы. Поэту дали понять, что меч над ним уже занесен. В 49-м году Ивинскую арестовали. При обыске старались изъять все, что связано с Пастернаком: книги, рукописи, письма. А компромат к тому времени уже накопился. Были ставшие ныне хрестоматийными посвященные Ивинской строки:

«Недотрога, тихоня в быту,
Ты сейчас вся огонь, вся горенье.
Дай запру я твою красоту
В темном тереме стихотворенья.
Пошло слово любовь, ты права.
Я придумаю кличку иную.
Для тебя я весь мир, все слова,
Если хочешь, переименую».

Ольгу Всеволодовну подвергли пытке бессонницей. Ослепительно яркая лампа в камере обжигала глаза. Так продолжалось три ночи. Когда выяснилось, что пытают беременную, пытку отменили и даже улучшили питание. Допрос вел следователь, не скрывавший своего антисемитизма. Пастернака он называл не иначе как «старый еврей», «английский шпион», требовал от Ивинской сведений об антисоветском романе. Пока лубянские литературоведы измывались над творчеством «эстета» Пастернака и над женщиной, которую он любил, Борис Леонидович продолжал работу над романом. Ольга Всеволодовна отбывала свой срок в Потьме, била киркой по мерзлому и сырому грунту, выполняя норму, а ее прообраз Лара, следовала своим крестным путем страданий, и тоже в лагерь. В потьминский концлагерь все же прорвались строки Бориса Пастернака:

«Засыплет снег дороги,
Завалит скаты крыш,
Пойду размять я ноги, —
За дверью ты стоишь...»

Но это только в поэзии. В жизни за дверью была только вьюга. Ивинскую подвергали все новым и психологическим пыткам. Однажды заставили зачем-то спуститься в морг, где под брезентом лежали трупы. Первая мысль – среди них может лежать мой любимый. Да, Пастернак, к счастью, был еще жив. Позднее Ольга Всеволодовна узнала, что в тот момент, когда ее зачем-то привели в морг, Пастернак писал такие строки:

«Как будто бы железом,
Обмакнутым в сурьму.
Тебя вели нарезом
По сердцу моему
…………………….
Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?»

Бориса Леонидовича вызвали на Лубянку и вернули ему книги и письма, изъятые у Ивинской во время обыска и ареста. Пастернак потребовал, чтобы все это вернули Ольге Всеволодовне. Ясно было, что затеяна грязная провокация, и поэт совсем не напрасно собственными руками вырвал из книг страницы со своими надписями, адресованными Ивинской.
Главная цель ареста и заключения Ивинской — запугать Пастернака. Заставить его отказаться от работы над «антисоветским романом», но все получилось наоборот.
Лара из романа «Доктор Живаго» заполнила ту пустоту, которая образовалась в жизни поэта после ареста Олюшки (так называл в письмах Пастернак свою музу). Любовь Юрия Живаго и Лары – это и любовь Пастернака и Ивинской. «Еще больше, чем общность душ,
их объединяла пропасть, отдалявшая их от остального мира».
И все же кремлевские сатанисты могли торжествовать. В чем-то они своего добились. У Пастернака — обширный инфаркт.
Ольга Всеволодовна вернулась из лагеря в 53-м году после смерти Сталина. Пастернак все эти годы помогавший ее семье, все же боялся встречи. За пять лет заключений Олюшка могла сильно измениться. К тому же тяжелая болезнь заставляла бояться новых потрясений. Но как только он увидел Ивинскую, все ожило, как в былые годы.
Редкий случай в литературе, когда один из главных героев романа работает с автором над его корректурой, но так оно и было. Лара-Ивинская помогала Пастернаку закончить работу над рукописью.
Дальше сцена на Лубянке, которую еще в 49-м году разыгрывал с Ивинской следователь-антисемит, вырвалась на просторы многомиллионной страны. Теперь Пастернака клеймили уже не следователи, а члены политбюро. «Свинья не сделает то, что сделал он». Разгневанные «трудящиеся» изъявляли в открытых письмах готовность расстрелять Пастернака лично. Все это за то, что он осмелился написать и опубликовать «Доктора Живаго» за рубежом.
Ивинскую с Пастернаком вызывают в ЦК. Там поэта грубо называют на «ты» и говорят» что теперь уже нельзя сдержать гнев народа. «Гнев народа» свел поэта в могилу
В б0-м году, а Ивинскую снова арестовали. Арестовать Лару из романа было уже слабо, зато можно отыграться на прототипе. Ивинская снова в тюрьме. Какая блистательная возможность свести счеты с уже умершим поэтом! Так началась новая ненаписанная глава «Доктора Живаго».
Ольга Всеволодовна вышла на свободу уже при Брежневе. Ей еще многое предстояло пережить и увидеть. Видела она, как в середине 80-х из окон дачи, Пастернака выбрасывали вещи поэте. Во дворе валялся рояль. Месит быть, тот, над которым звучали строки: «Я клавишей стаю кормил с руки».
Была еще одна позорная ненаписанная страницы романа уже наши дни, когда Лубянка так и не отдала изъятую при тресте у Ивинской рукопись «Доктора Живаго» и другие страницы, подаренные Пастернаком. Изымали все это как вещественное доказательство при аресте, а теперь объявили, что рукописи, подаренные Пастернаком своей Олюшке-Ларе, принадлежат не ей, а государству. Теперь это, мол, национальное достояние и
должно храниться в государственном архиве.
Правильно. В нашей стране все принадлежит государству. Пришел, арестовал, отобрал. Заодно и казну государственную пополнил.
Лара оставалась Ларой. С годами она не утратила красоту и обаяние. Годы травли и заключения не изменили ее характер. Был момент, когда Пастернак предложил Ивинской вместе уйти из жизни, выпив дозу снотворного. К счастью, этого не произошло. В 1972 году Ольга Всеволодовна написала свои воспоминания «В плену времени». Там опубликована часть писем Бориса Пастернака, хотя большая часть переписки погибла при аресте. 4 марта 1959 года поэт писал: «Радость моя, прелесть моя, какое невероятное счастье, что мы есть на свете, что в мире есть едва представимая возможность разыскать и увидеть тебя…что я получил в дар от тебя это драгоценное право самозабвенно погружаться в бездну восхищения тобой».
Трудно быть музой поэта в России. Еще труднее быть живой героиней его романа. За это у нас дают девять лет тюрем и лагерей и в период сталинской диктатуры, и в эпоху хрущевской оттепели.
В понедельник Москва простилась с русской музой XX века Ольгой Ивинской, а Лара останется навсегда. Впрочем, почему-то кажется, что теперь она обрела другое истинное свое имя, связующее жизнь и поэзию – Ольга-Лара.


1997

НУЖНО ЛИ ЧЕЛОВЕКУ БЕССМЕРТИЕ
"Известия" 4марта 1997 г.
Сын есть отец – отец есть сын. Этот труднопонимаемый догмат христианства может стать биологической реальностью. Максимальное тождество отца и сына возможно лишь при клонировании. Противники клонирования бьют тревогу. Бог и природа определили для человека путь к продолжению рода через любовь. Здесь же мухи отдельно, а котлеты отдельно. Продолжать род можно и без любви, клонировав свою клетку. Таким образом, грех Адамов и все его сложнейшие взаимоотношения с Евой и дьяволом оказываются как бы не при чем. Уж не возвращение ли это к первозданно-райскому состоянию человечества до грехопадения Адама и Евы?
Верующие твердо убеждены, что нельзя отклоняться от естественной природы человека. При этом они впадают в явное противоречие с догматами своей веры. Ведь с точки зрения христианина, любое естественное зачатие порочно, если ему не предшествует венчание. Стало быть, достаточно освятить клонирование, и оно тоже станет делом богоугодным. Заповедь "Плодитесь и размножайтесь", данная Адаму и Еве, не будет нарушена. Наркоз, капельница, пенициллин, аспирин, прививки – все это тоже не было сотворено Богом изначально. Однако всем этим пользуются ныне и епископы, и папы, и патриархи, не считая себя еретиками.
Тем, кто опасается, что клонирование чуть ли не полностью вытеснит естественное зачатие, вряд ли следует волноваться. Клонированный ребенок вовсе не обязан сам в дальнейшем клонироваться. Он, скорей всего, подчинится вечному зову "никуда не денется, влюбится и женится". Зато множество мужчин и женщин, обреченных на бездетность, смогли бы продолжить род.
Наконец, безгранично расширяется "брачный возраст". Клетка для клонирования может быть взята у биологической особи весьма преклонного возраста. А в перспективе маячит и возможность "воскрешения" из клетки умершего существа. Может быть, древние египтяне совсем не зря так яростно бальзамировали своих умерших? А Дэн Сяопин, может быть, поспешил с завещанием о сожжении своего тела. Ведь каждая сохранившаяся клетка умершего может теперь "воскреснуть", если вживить в ее ядро код другой, оплодотворенной яйцеклетки.
Суть клонирования в том, что разрушен барьер между "смертными" соматическими клетками и "бессмертными" яйцеклетками. Яйцеклетки рассчитаны на вечное продолжение и обладают биологическим бессмертием. Соматические обычные клетки тела обречены на умирание. Однако при клонировании удалось внедрить в ядро смертной клетки генетическую информацию "бессмертной" яйцеклетки. Это означает, что граница между смертным и "бессмертным" весьма зыбкая. Мы созданы из смертных клеток, которые при известных условиях могут обрести биологическое бессмертие.
Разумеется, и "бессмертную" клетку можно убить, отключив от питания или подвергнув физическому уничтожению. И все-таки. Смерть наглядна и убедительна – она торжествует всюду. Бессмертие запрятано в глубины генетического кода и проявляет себя как зачатие и продолжение рода. Сделав путем клонирования смертную клетку "бессмертной", биологи задумались. Впервые человек собственными руками привел в движение биологический вечный двигатель. Пока лишь на уровне клеточного ядра. И это намного перспективнее, чем расщепление ядра атомного.

КАЖЕТСЯ, ХРИСТОС САМ СОЗДАЛ МИФ О СВОЕМ ВОСКРЕСЕНИИ

«Известия» № 46, 12 марта 1997 г.


Книга С.Лёзова о «Евангелии от Марка», вышедшая в издательстве «Восточная литература» РАН, несмотря на ядреное научное название, производит впечатление разорвавшейся бомбы.
Рассмотрев «Евангелие от Марка» с научной точки зрения, автор приходит к неожиданному выводу, свободному от любых идеологических установок.
Евангелие является легендарной биографией Иисуса, которую сочинил... сам Иисус.

* * *
Своей жизнью и смертью на кресте Христос стремился всячески подтвердить сценарий собственной жизни, созданной им заранее.
Само же воскресение на мертвых виделось Иисусу как символическое описание распятия. То, что на земле выглядело как страшная казнь, на небесах являлось обретением вечной жизни.
Однако о небесной жизни нельзя рассказать земным языком, поэтому Иисус сам создал притчу о своем воскресении.
Проще говоря, Христос был великим поэтом, сочинившим свою жизнь, смерть и свое бессмертие.
Поскольку Христос заранее рассказал ученикам, что означает его распятие, у апостолов не возникал вопрос, воскрес ли их учитель на самом деле или это игра воображения.
Они жили в небесном царстве веры и религиозной фантазии, где никаких подтверждений просто не требовалось.
Если бы Пушкин, кроме своей дуэли и смерти, предсказанных в смертей Ленского,
сочинил бы еще и воскресение Ленского из мертвых, никто бы не стал требовать подтверждений этого факта. Просто в «Евгении Онегине» была бы еще и глава о воскресении поэта, что неизбежно привело бы к возникновению слухов, что Пушкин не погиб на дуэли, а чудесным незримым образом вознесся на небо. Для людей просвещенных это было бы символическим описанием бессмертия поэта.
XIX век в России, .конечно, не то же самое, что 1 век в Древнем Израиле. Вся страна жила ожиданием ближайшего конца света и всеобщего очищения. Десятки, а может быть, и сотни людей считали себя спасителями Израиля перед неизбежным концом света. Многие
из них погибли от рук властителей, как, например, Иоанн Креститель, современник и родственник Иисуса. Погиб и Иисус. Но в отличие от сотен других мессий и пророков,
он был гением, создавшим, как Гомер, устную великую поэму о своей смерти и воскресении.
Она-то и стала в будущем основой для четырех Евангелий, впоследствии канонизированных церковью.
Книга С.Лёзова называется «История и герменевтика в изучение Нового Завета». Это сугубо научный труд. В нем нет прямых выводов и обобщений, о которых речь идет
выше. Единственное, на чем настаивает исследователь,— это утверждение, что поэтический рассказ о смерти и воскресении Иисуса существовал задолго до того, как
Евангелия были сочинены. И второе — в этом рассказе остро ощущается авторский почерк самого Иисуса.
Таким образом, самым подлинным в Евангелиях становится как раз то, от чего с XVIII века пыталась избавиться научная мысль. Это сама поэзия.

ХРИСТА РАСПЯЛИ… НО ЗА ЧТО?

«Известия» № 76, 23 апреля 1997


Пожар, едва не уничтоживший Туринскую плащаницу в дни Великого поста, да еще и увенчанный хвостатой кометой Хёйла-Боппа, напоминающей Вифлеемскую звезду, заставляет снова и снова вспоминать историю двухтысячелетней давности. Что же
произошло тогда в Иерусалиме? И почему это событие на два тысячелетия зарядило человечество духовной энергией, именуемой христианством?
Тысячи проповедников блуждали по дорогам древнеримской империи. Многие из них подобно Иисусу приняли мученическую смерть за свои идеи. Но в истории остался только Христос. Потому что только он оказался гением, распознавшим человеческую душу глубже, чем все психологи грядущих времен.
Кровь, смерть, насилие, порабощение личности государством – вот фон, на котором прозвучала заповедь «Люби ближнего как самого себя». Она была невыполнима тогда так же, как невыполнима теперь. Но человеческая душа — христианка. Она верует не благодаря, а вопреки очевидности. В религии не бытие определяет сознание, а душа противостоит бытию.
Это и называется духовной свободой, которую подавить невозможно. В цивилизованных государствах духовная свобода спустя 1800 лет после Христа обрела формы политические, вылилась в Декларацию прав человека. Человек рождается на свет с правами, дарованными ему Творцом.
Россия только вступает на этот путь. По-прежнему вместо прав личности обществу завязывают приоритет имперских амбиций государства; страдающего неизлечимой манией величия. Таков и был Рим во времена Христа. Христос противопоставил государственному человеческое. Он впервые сказал, что Человек важнее. «Нет ни эллина, ни иудея»,— повторяли его апостолы.
Несмотря на это, религию время от времени эксплуатируют амбициозные государственники. Пышные обряды, похожие на военные парады, нетерпимость к
другим религиям, стремление подменить Христа земными властителями — все это есть и будет. Но не за это Христос принимал мученическую смерть на кресте. «Познайте истину – истина сделает вас свободными» - вот к чему стремились Иисус и его ученики. Говорят, что на смену христианской эре приходит некая эпоха Водолея. Что Христианство спустя 2000 лет полностью исчерпает себя. Все это в высшей степени бездоказательно и сомнительно. Никаких других этических и духовных ценностей человечеству не предложено. Попьггки изобрести для России какую-то новую идеологию смехотворны. Человек и его права – вот единственная точка опоры, на которой можно утвердить, а не перевернуть землю. Переворачивать мы уже пытались. Эта точка опоры была найдена Христом в человеческом сердце, и за это Римская империя осудила его насмерть.



Михаил Пиотровский
директор Государственного Эрмитажа, доктор исторических наук.

Константин Кедров, как всегда блестяще написал «Христа распяли. Но за что?» И все же это – «перебирание бисера», причем не самого лучшего. Христос, который выступает за права человека, это все-таки подстраивание христианства под приятную нам сейчас идеологию. Точно так же доказывалось, что Христос был первым коммунистом. А ведь речь идет о Боге-человеке, о пророке (если не для христиан). Это совсем другое. Пора понимать религию как религию, а не пристраивать ее к нашим интересам. Но написано, повторяю, блестяще, именно поэтому хочется спорить.

Известия № 79 (24932) 26 апреля 1997



ГЕРОИ БУЛГАКОВА УШЛИ В 4-Е ИЗМЕРЕНИЕ

«Известия» № 90, 16 мая 1997 г.


Уже вторая литературная энциклопедия посвящена Михаилу. Первая была о Лермонтове. Над ней трудились десятки лермонтоведов. Вторую, Булгаковскую энциклопедию написал один автор – Борис Соколов.
Самое сенсационное сообщение — это данные о пометках Булгакова на книге «Мнимости в геометрии» великого математика, философа и богослова Павла Флоренского, расстрелянного в 1937 г. Полный текст булгаковских пометок в книге «Мнимости в геометрии» передан автору энциклопедии Говардом Соломоном из университета Лоуренса (Канзас). Что же подчеркнул Михаил Булгаков в книге, которая стоила Флоренскому жизни? Самое главное.
Флоренский утверждал, что при скорости, близкой к световой, всякое тело становится бесконечным.
В финале романа Маргарита видит, как скачут четыре всадника, удаляясь от земли. Это Воланд, Азазелло, Коровьев-Фагот и Мастер. Азазелло превращается в демона пустыни, Коровьев – в фиолетового рыцаря, Мастер – в философа XVIII века, подобного Канту, а Воланд, разрастаясь до бесконечности, становится всей Вселенной. «Маргарита не
могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала, что, возможно, это
лунные цепочки и самый конь – только глыба мрака, и грива этого коня – туча, а
шпоры всадника — белые пятна звезд».
Так Булгаков озвучил и высветил математические и философские идеи Флоренского о соседстве мнимых и реальных миров.
Умирая, Булгаков просил сохранить и напечатать рукопись романа. «Пусть знают!».
Это знание дорого обошлось и Булгакову, и Флоренскому.


ВРАГ В ЗЕРКАЛЕ КУЛЬТУРЫ – ДРУГ
Академики, обсуждая состояние культуры, много говорили об ужасном падении нравов в обществе.

«Известия» № 128 (24976), 4 июля 1997.


«На пороге XXI века: образование и культура» — под таким названием прошла Международная конференция Российской академии образования.
В дальнейшем я упускаю академические титулы, поскольку все участники обсуждения
либо академики, либо, по меньшей мере, профессора.
Одна из интереснейших идей была высказана Бестужевым-Ладой. Даже при нынешнем положении дел можно и нужно реформировать наше образование, превратив так называемое, среднее образование в систему нескольких уровней.
Один уровень — обязательный и общедоступный, другой – избирательный индивидуальный и третий — специализированный. При таком подходе высшее образование потенциально открыто всем и не отгорожено от учащихся лабиринтом барьеров.
Хотя эта мысль не была развернута, она не кажется мне такой уж безнадежной утопией. В
США, например, каждый школьник знает, какой уровень ему светит в будущем, и стремится к своему рекорду уже с первых классов. У нас, хотя и существует система специализированных школ, все же господствует усредненный с виду демократический принцип. От всех требуется одно и то же. Сказать «учатся все» то же самое, что «никто не учится». Самое тревожное, школьники перестают читать. Компьютер и телевизор
отвадили самую читающую страну от книги. К тому же приходится признать, что главные
педагоги сегодня не родители и не учителя, а кумиры ТV. Это проблема всех цивилизованных стран. В ряде городов Франции выпускники школ не в состоянии правильно заполнить почтовый конверт. Вызов брошен. Справится ли с ним наша цивилизация или превратится во что-то другое, пока неизвестно.
Знаю только, что при любом раскладе в России не исчезнет читающая элита. В связи с этим высказанная Бестужевым-Ладой идея многоуровневого образования очень важна. Насильно в рай тащить никого не надо. Кто-то научится заполнять конверты, и на том спасибо. Другие же к одиннадцатому классу будут читать Шекспира на староанглийском и задумываться над Эйнштейном. Переделывать человека не надо. Каждому найдется ниша. Самая идиотская идея XX века — «воспитание нового человека». Образовывать можно то, что есть. Лепят из глины. Высекают из каррарского мрамора. Учителям
приходится работать и с мрамором, и с глиной. Желательно, чтобы глина попала к гончару, а мрамор к скульптору.
Здесь со мной, по всей видимости, не согласится Борис Неменский, ставший уже во время конференции лауреатом Государственной премии. Он много лет жизни потратил на то, чтобы у нас, как в Японии, рисование или художественное воспитание в школе было повседневным. Японцы-то вон куда рванули. Разве не убедительно? Убедительно. Почему
же, несмотря на многолетние усилия, преподавание того же рисования или той же музыки
так и осталось на задворках? Здесь опять проблема глины и мрамора. Разумеется, можно
потребовать от глины, чтобы она ваялась, а от мрамора, чтобы он лепился. Результат известен заранее. Иллюзии просветителей на том и разбились, что все образование взывает к разуму, который далеко не у всех присутствует. Как заметил однажды академик В.П.Зинченко, «человек разумный» никогда разумным не был. Склонность людей к безумию неисчерпаема. С талантливостью всех и каждого явно поспешили. Все же большинство людей не умеют рисовать не из-за того, что их этому не учили, а потому,
что к этому не способны.
Согласно проведенному опросу, 90% российских школьниц изъявили желание в будущем стать путанами. Ну, разумеется, они посмеялись над взрослыми. Возможно, те, которые хотят стать путанами, на самом деле мечтают о карьере японской гейши или античной
гетеры. Стало быть, надо учиться играть, если не на цитре, то на гитаре. Кроме того, гейши отлично разбираются в живописи, знают наизусть великих потов, весьма неплохо танцуют классические танцы, со вкусом одеваются, могут поддержать любую беседу в застолье. Школьницы, якобы пожелавшие стать путанами, вряд ли мечтают о карьере девушек с трех вокзалов. И тем не менее анкеты весьма травмируют академиков. Где же нравственность?
Разговоры о падении нравов – самая слабая часть академической конференции. Школьники и школьницы остаются школьниками и школьницами. Изменилась манера поведения. Лет 15 назад в анкетах было бы сказано, что все хотят быть кинозвездами или, на худой конец, балеринами. Сейчас откровенно пишут: «Хочу выйти замуж за нового русского». А раньше никто бы не решился написать даже дрожащей рукой: «Хочу выйти за секретаря РК ВЛКСМ», хотя это в принципе одно и то же.
Теперь маска лицемерия отпала и обнажилась торричеллиева пустота. Учителя в ужасе
бросились за помощью к новым батюшкам, а те стали забивать сознание школьников молитвами и постами, плавно минуя проблему добра и зла, которая им явно не по зубам. Да и не педагоги они, а священники.
«Священнику в школе не место» — считают почти все участники конференции. Однако были и возражения. Если учитель верующий, почему он не может рассказать об этом ученикам. «Все это пережитки атеизма», — заявил бывший директор музея научного атеизма и прямо с конференции уехал в Саров поклониться мощам св. преподобного Серафима Саровского.
Полемика о религиозном просвещении в школе была самой ожесточенной и представительной. При слове «Бог», произнесенном одним из участников, сверкнула молния, и гром потряс своды аудитории. «Поосторожнее», — заметил кто-то. Но дискуссия смело продолжилась.
В.А.Лекторский справедливо заметил, что атеизм – такая же неотъемлемая часть культуры, как и религия. Ведь не случайно же свободная мысль развивалась, освобождаясь от клерикальных колодок. Галилей, Коперник, Джордано Бруно, будучи людьми религиозными, вынуждены были вступить в конфликт с религиозным догматизмом. Если преподавать религию, то неизбежно и атеизм.
Словом, ясности здесь добиться не удалось. Разброд и шатания в умах простых людей примерно такие же, как в умах ученых. К подлинной свободе совести Россия оказалась неподготовленной. Система образования, построенная или на атеизме, или на замалчивании религии, конечно же, устарела. Но возврат к урокам Закона Божьего, сочиненный чиновниками синода, недопустим. Отмену этих уроков радостно привестствовали в свое время и св.Патриарх Тихон и Павел Флоренский. Если что и убивает религиозное чувство в зародыше, так это насильственно приобщение к церковным догмам.
«Враг в зеркале культуры – друг» – с таким неожиданным утверждением В.Л.Рабиновича аудитория как-то молча не согласилась. А между тем, наши учебники истории, как, впрочем, и зарубежные, угрюмо создают у школьников образ врага. Во всех войнах наше дело только правое. На нас только нападают. Мы же только обороняемся. А если взглянуть на ту же войну 1812 года глазами французов? Окажется, что за долго до нападения Наполеона на Россию наши войска пытались задушить Французскую революцию в самом центре Европы. Где Аустерлиц, где Альпы и где Москва.
Мы утверждаем, что в 1612 году Минин и Пожарский спасли Москву от польской интервенции. А ведь, с точки зрения поляков, они находились в Москве законно. Вся Московская Русь на вполне законных основаниях целовала крест польскому королю, призвав его навести порядок и покончить с диктатурой рюриковичей. Ибо чем иным было правление того же Ивана Грозного, как не диктатурой.
Это не призыв к пересмотру истории. Надо просто расширить поле зрения от национального до всемирного. Понять, что те же поляки и французы так же героически защищали себя и свою свободу, как мы свою.
Впрочем, до этого еще очень далеко. Но ведь образование всегда обращено к будущему.


РОССИЯ НА ПУТИ ОТ СТАЛИНА К ХРИСТУ?
Беседа с Эдвардом Радзинским


«Известия» № 109, 14 июня 1997 г.


Кедров – Ваша книга о Сталине, к удивлению многих, одна из самых популярных в России.
Несмотря на лавину литературы, которая, казалось бы, давно расставила все точки над
«i». Как возникла идея после всего, что написано, снова вернуться к такой, казалось бы,
давно отыгранной теме?


Радзинский — После крушения путча я написал пьесу «Дочь Ленина». Это история маленького актера, который всю свою жизнь хотел играть Ленина, но ему это не разрешали. И там у меня был такой сюжет; Перестройка задумывается большевиками. Чувствуя, что их идеи с какого-то момента начинают умирать, они решают продемонстрировать стране, что будет, если они уйдут. Они понимают, в чьи руки попадут все эти либеральные замыслы и до чего они их доведут. Потому что слишком хорошо известны исполнители. Именно тогда я решил писать книжку о Сталине. Это было очень смешное решение, потому что Иосиф Виссарионович относился тогда к фигурам абсолютно ушедшим. Когда я сообщил своему западному издателю, что после «Последнего царя» собираюсь писать «Сталина», он сказал: «Это, к сожалению, не пойдет никогда. Потому что «дедушка Сталин» уже в прошлом. У вас все памятники ему разрушены. Заниматься этим неинтересно». Когда я сообщал здешним издателям о своих планах, то они сказали, что тема закрыта. Это-де доказал Волкогонов своей книгой. Все знали о Сталине всё. В общественном сознании твердо сложился облик «параноика и дегенерата». Моя мысль о том, что на самом деле Сталин — верный ученик Владимира Ильича, оказалась крамольной даже для тогдашнего «Огоньке». Можно сказать, что книги о Сталине я начал писать под абсолютные насмешки. Так было в 90-м году, но и в 96-м, когда и сообщил одному молодому телевизионщику, что будет мой цикл телевизионных передач о Сталине, он сказал: «Кому это интересно? Разве что глубоким старушкам». Так что я понял, что пьеса о смерти либеральных идей в России, задуманная мной в 90-м более чем актуальна сейчас.


— А какая есть альтернатива либеральным идеям? Только тоталитарная или авторитарная власть. Либо Сталин – это Ленин сегодня, либо Лебедь — это Сталин завтра. Хрен редьки не слаще.


Э.Р. — Нет, не думаю. У меня другие ощущения. Я думаю, что здесь наблюдается некоторая неготовность интеллигенции к тому, что произошло. Ведь свобода пришла неожиданно.


— Как на картине Репина «Не ждали».


Э.Р — Совершенно точно. Свобода пришла нежданно. Она была получена с барского плеча соизволением и решением и практическими действиями человека. Одного тогда. Потом уже в движение включилось много людей. Свобода была приглашена сверху.


— Стали вводить, как картошку во времена Петра I и Екатерины. Кстати, вес же ввели. Тогда почему же со свободой как-то ненадежно и смутно?


Э.Р — Те, кто вводили, верили мифам – ну, скажем, в мифическую веротерпимость Ленина. И в здравый смысл, наконец. Ну почему не сказать, что 2 х 2 = 4, а не 5? Почему бы ни сказать «А» и «Б»? Но выяснилось, что только «А» и «Б» сказать нельзя. За ними с неизбежной закономерностью последует весь алфавит.


— А к полной правде, не были готовы даже самые смелые зачинщики перестройки. Им
нужен был миф о светлом социализме хотя бы в прошлом, «при Ленине», или в отдаленном будущем некая светлая «социалистическая перспектива». А в будущем ждал только голод. И карточная система.


Э.Р — Да Ленин в отличие от этих людей прекрасно знал, что его социализм и веротерпимость — две вещи несовместные. Он знал условия существования однопартийного государства. И Сталин это тоже знал. И тоже исповедовал это. И он знал непременные условия существования многонационального государства. С разными религиями и устоями. Когда все время выискивал национализм, которого не было, и людей расстреливал за эту выдумку. И это делалось не просто по жестокости его тупой. А исходя из убеждения, что страх не должен проходить в стране. Потому что, коли он пройдет, на следующий день вся великая глыба начнет распадаться. Это было убеждение.


— Да. Но и жестокость патологическая имела место.


Э.Р — Конечно, жестокость — это дитя революции — была нормой для этих людей. Они все родом из гражданской войны. Гражданская война — это зверство. Когда нам рассказывают, что происходило сейчас в распавшейся Югославии, то многие не могут поверить, что в славянской стране, где большинство людей — верующие христиане, могло твориться такое?! И поэтому люди говорят: «Нет, это неправда». Нет — это правда! Таковы непременные условия гражданской войны. Потому что это озверение людей, когда люди внутри одного народа начинают убивать друг друга. Это как люди, которые отведали человечьего мяса. С этого момента все человеческое кончается. Заповеди рухнули. Брат пошел на брата. Сын — на отца. Сколько таких сюжетов у того же Шолохова. Но никто не понимал, что и души тех, кто расстреливал, калечились навсегда. Будущий сталинский террор, он заложен там. Он тоже дитя гражданской войны.


– Однако вот что интересно. В осуждении большевизма Россия сейчас более или менее
едина. Даже коммунисты часто употребляют это слово в бранном значении. А вот когда доходит до Сталина, тут государственники с каменными лицами с легкостью прощают гибель миллионов людей. Зюганов как-то сказал, что б его деревне пострадали лишь 2 человека, да и то отчаянные пьяницы и лодыри. Это разве не феномен.


Э.Р — Все революции неизбежно заканчиваются термидором. И Сталин здесь не исключение. Он склонялся к новой империи. Другое дело, что это была азиатская империя. Поэтому и строилась она азиатскими методами. У Сталина была задача создания вселенской империи.


— Интернационал вселенский не получился. Будем делать вселенскую империю.


Э.Р — Он хотел создать всемирное государство рабочих и крестьян. Его идеология прельщала словами «пролетариат», «царство рабочих и крестьян», они не выбрасывались. Он не считал себя царем, но считал себя хозяином. Что было забавно в стране, сделавшей революцию, чтобы отменить всех хозяев. Хозяин было его официальное имя.


— Да, но в этом смысле он был царем. Николай II в графе профессия написал «хозяин
земли Российской» — 17-18-й годы показали, что христианство в России существовало
весьма условно. Государственная религия без главной заповеди Христа о любви к
ближнему, не говоря уже о врагах. 74 года советской власти увели нас от Христа еще
дальше. Если многие упреки Льва Толстого в адрес церкви были справедливы в начале века, то, боюсь, в конце столетия их актуальность только возросла. Сталин довел церковь до полного государственного оцепенения.


Э.Р — Страна, где гордо декламировали строчки «добро должно быть с кулаками», конечно, ушла от Христа.


— Но, казалось бы, вот пришла свобода, и мы должны были услышать слова любви и
прощения из уст многих верующих. Мы их не услышали, ни от епископов, ни от священников.


Э.Р — Я не смею обсуждать поступки священнослужителей. У них другой Судия. Скажу одно: «Покаяние» – это был символический фильм. Покаяние с выброшенным из могилы покойником. И это казалось покаянием, Покаяние было бы в том, чтобы вспомнить первую заповедь и простить. Этого не произошло. Ведь когда я делал книгу про царя, я ее никак не мог закончить. Я собрал огромное количество документов. У меня все было, и я не понимал, почему никак не могу закончить эту книгу. Я советовался в Лавре с одним мудрым наставником. И он сказал: время сейчас смутное. И нельзя возбуждать в людях еще большую вражду и рознь. И я понял. Я начинал книгу при том строе, когда говорить и называть расстрел царской семьи злодеянием уже было подвигом. Я помню, что приходилось писать «расстрел в Екатеринбурге» вместо «злодеяние в Екатеринбурге». Я был буквально помешан на этой идее злодеяния. И теперь я понял, что я не о том пишу. Что вся сила идеи, почему очень слабый царь Николай II ныне на другом уровне вернулся в Россию, в том, что он простил. Он завещал стране прощение.


— В тот миг, незадолго до гибели, он и стал настоящим Императором. Именно так, с
большой буквы.


Э.Р — Вы правы! Потому что для государственного деятеля смерть иногда важнее жизни. Он попрал смерть своею смертью. Тем, что он по правде оказался религиозным человеком! Но это самое важное. Ведь в чем катастрофа большевизма была? В 37-м годе. Потому что тогда они поняли, они себе доказали, что они одиноки. В камерах они были одни. Их было легко заставить оболгать себя. Не потому что они были плохие. Бухарин — очаровательный, тончайший человек. Но в мыслях все было так перепутано. Люди защищались предательством от пыток. Предательством себя. Потому что они были одним. С семьею Романовых был Господь, и поэтому они сказали самые важные слова. Важнее этих слов не было. Они сказали: прости им. И все.


— Вот сравнить смерть Николая III, достойную мученического венца и титула императора, и смерть Сталина. Мне иногда кажется, что Сталин не использовал тот самый последний шанс, который у Николая появился и, который он максимально осуществил своим прощением и отказом от бегства. Ведь после знаменитого обращения к народу со словами «Братья и Сестры», после победы, наконец, когда воя страна была просто пронизана духом примирения. Забыть все ужасное в прошлом. Начать все сначала по-человечески, по-хорошему. И вдруг Сталин, уже человек, казалось бы, в возрасте, уже умудренный годами, снова начинает террор. Что с ним такое?!


Э.Р — Это очень интересная тема. Она более таинственная. Дело в том, что у него было обращение к Богу в дни войны. Его военачальники Шапошников и Василевский были люди верующие. Шапошников имел на него тогда огромное влияние. У Хозяина в книгах множество пометок с именем Шапошников. И тогда Шапошников рассказал ему о знаменитом видении, которое было митрополиту Гор Ливанских, о том, что надо вернуть священников из ссылок, открыть монастыри, обнести иконами осажденные Ленинград и Сталинград. И это было сделано. Я думал, что это легенда. Но это все было. Он все это проделал: Потому что был момент самый страшный для России – отступление. И он все это осуществил. И я, закончив книжку, так до сих пор и не знаю, что это было такое. Потому что это сложный, таинственный человек.


— Что же все-таки его натолкнуло на это?


Э.Р — Вы знаете, толкнул человека Бог. Вот тогда он понял в этот момент. Искренне. Он вспомнил свое религиозное воспитание. И он, я думаю, его не использовал, а искренне решился идти туда. Но дальше, когда Россия была спасена, он вновь вернулся в это дьявольское состояние человеко-бога. Надзирать за религией был назначен Карпов из органов НКВД, где он должен был истреблять религию. А вот здесь он должен был ее опекать. И вот в этом назначении уже был страшный провал души Иосифа Виссарионовича. Это надо еще исследовать, моя книжка — это психологическая биография. Это огромная жизнь. В ней много разных людей, которые в нем умирали. Был религиозный мальчик Сосо. Был Коба, который преданно служил Ленину, таскал для него каштаны из огня. И от которого тоже отказался, предпочтя стать Сталиным, этим фантастическим комбинатором, страшным и сложнейшим политическим деятелем. Я старался избегать политических оценок. Потому что для этого нужно огромное пространство. Не хватает книги. Я старался лишь выяснить его внутреннюю логику.
Это только биография некого человека, который иногда именовался Иосиф Джугашвили, и взял себе псевдоним Сталин. Я пытался определить, почему в каждый определенный момент он вел себя так. Ведь он не случайно появился у нас. И когда в 90-м году я закончил книгу, то понял: он будет действующим лицом уже на предстоящих выборах.
Это очень сложная тема: он в нас мы в нем. Исход из рабства, из плена египетского – это
очень и очень долгий, тяжелый путь от несвободы к свободе. Смешно, хотелось за 500 дней, но не вышло. Светлое будущее капитализма не получилось. Тогда многие начинают тосковать о рабстве. Ведь в рабстве есть преимущества: нет мучительной проблемы выбора. О еде заботитесь не вы, а Хозяин. Он обязан вас накормить.


— Пусть впроголодь...


Э.Р — Не впроголодь. Это называется умеренно нищая жизнь. У меня в пьесе Лепорелло очень тоскует о своем хозяине Дон-Жуане. И когда Дон-Жуан возвращается и бьет своего слугу, тот очень доволен. Слава Богу, Хозяин вернулся. О нем будут заботиться.


— Из нашего разговора я с удивлением понял, что вы твердо верите г благополучный исход событий. Вы действительно не утратили веру, что Христос еще вернется в Россию. Ведь пока маячит возвращение Сталина.


Э.Р — Бог не может от нас уйти. Он с нами всегда и до скончания века. Эго мы пытались уйти от Него. И все это закончилось кровью и помрачением. Жизнь и Смерть предлагает Он нам: добро и зло. И он только советует – избери жизнь.

Кант и танк
Национальная идея – это такая же глупость, как национальный кислород…

«Известия» № 133, 18 июля 1997 г.


Двухтомник Канта на русском и немецком языках вряд ли пройдет незамеченным. Тем более что Московский философский фонд готовит к изданию еще один том с главным трудом бога классической философии под названием «Критика чистого разума».
С разумом у нас, прямо скажем, нечисто. Да и негусто. Могила Канта в Калининграде, конечно же, почитается, а вот мысли великого философа мало кому известны, впрочем, известно, что Владимир Ленский «с душою прямо геттингентской» был «поклонник Канта и поэт». Не потому ли так стремительно оборвалась его жизнь на дуэли среди российских снегов? Как и судьба Пушкина, предсказавшего в «Евгении Онегине» свою дуэль на снегу. Однако всех поклонников Канта перестрелять в России не удалось. Даже неистовый Ульянов-Ленин, снабжавший тексты философов примечаниями типа: «попался, идеалистическая сволочь!», все же испытывал к нему постоянное уважение и даже включил его в «Три источника, три составные части марксизма» вкупе с Гегелем.
Великий Фет читал Канта по-немецки и очень рекомендовал Льву Толстому. Толстой отнесся к таинственному Иммануилу скептически.. Ему не нравилась мысль, что Бога разумом постичь невозможно. Великого писателя до конца дней не покидала уверенность, что на самом деле все ясно и понятно, а Кант только запутал дело.
Эту мысль Толстого подхватил Михаил Булгаков в романе «Мастер и Маргарита». Правда, вложив ее в уста не совсем положительных персонажей.
« – Но позвольте вас спросить, – говорит Воланд Берлиозу – как же быть с доказательствами бытия Божия, коих, как известно, существует ровно пять?
– Увы, с сожалением ответил Берлиоз. – Ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь согласитесь, что в области разума никаких доказательств существования Бога быть не может.
– Браво! – вскричал иностранец. – Браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!
– Доказательство, – тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, – также неубедительно.
– Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! — совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.
– Иван! – сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.
– Именно, именно, — закричал он, — ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут.
Но, – продолжал иноземец, – отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребываете местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя!
– А жаль! – отозвался задира-поэт».
Эта дивная беседа на Патриарших прудах – вечный русский спор – велся и те времена, когда Кант еще покоился в Кенигсберге, не подозревая, будучи в местах «значительно более отдаленных, чем Соловки», что окажется в Калининграде, где начитанный танкист нацарапает на его надгробии: «Ну теперь ты понял, что мир материален?».
Такой поистине всенародной любви не испытал ни один философ. Даже Маркс прошел как-то боком, не коснувшись души народной, а Кант стал героем русского литературного фольклора. Даже бессмертный Веничка Ерофеев в момент «святая святых», опрокидывая в себя бутылочку, тотчас отмечает, что не просто опохмелился, а превратил «содержимое» бутылки из «динг ан дих» (вещь в себе) в «динг фюр зих» (вещь для себя)
Для России Кант так и остался вещью в себе. Да и Германии в первой половине XX века устремилась от Канта куда-то сторону, к дурно истолкованному Ницше. В то время как Россия помешалась на другом дурно истолкованном немецком философе. Однако «Германия туманная» уже в 50-х годах вышла из фашистского тупика и снова открыла Канта. Россия как-то замешкалась и после Маркса никак не может очухаться. Хватаясь сегодня за труды запрещенных ранее философов, проповедующих «русскую идею», мы часто совершенно не сознаем, что топчемся на задворках немецкой мысли, проповедовавшей в свое время «немецкую идею». Идея не может быть русской, немецкой или еврейской. Национальная идея – такая же глупость, как национальный кислород или русский водород. Пережив фашистскую чуму, немцы это поняли и потому на художественной выставке «Москва-Берлин» каждый раз приходили в смятении перед портретом Гитлера. Чего не скажешь о москвичах, вторые без малейшего смущения лицезрели портреты Сталина в том же зале. Это различие реакций на однотипное зло настолько бросалось в глаза, что было замечено искусствоведами, выпустившими журнал «Творчество», посвященный русской и немецкой культуре.
Помпезное государственное искусство каменной мускулатуры и железных мундиров – это для людей, никогда не читавших не только «Критику чистого разума», но даже не подозревающих о существовании «Критики практического разума». Искусство и Идея никому не должны служить. Искусство самоценно. Идея всемирна. Эти истины открыл Кант. Он жил в немецкой части Европы, раздираемой даже не межнациональной, а межрегиональной враждой. Может быть, именно поэтому он создал трактат «К вечному миру», где не устарел ни один абзац.
Принято считать, пишет Кант, что мир и дружба – это естественные состояния между близкими соседями. На самом деде естественным для людей и соседей является состояние вражды. Именно поэтому необходимо позаботиться о мире, обуздав естественную вражду разумной системой договоров.
Если бы эти мысли Канта были прочитаны серьезными политологами, мы бы не удивлялись парадоксу, почему после семидесятилетних разговоров о любви и дружбе между народами СССР вражда вырвалась, как джинн из бутылки и не обузданная системой разумных равноправных договоров разорвала страну.
Кант писал о вечном мире, а война настигла его в тихом Кенигсберге. В результате пусть недолгое время он был российским подданным, как все жители Кенигсберга. Правда, Кант этого почти не заметил, как, впрочем, и все остальные жители этого просвещенного города. Его мысль от проблемы вечного и такого недостижимого мира плавно перетекала к проблеме свободы такой же недостижимой.
И снова Кант, намного опережая время, приходит к выводам, в истинности которых россияне убедились сегодня.
Свобода каждого, утверждает философ, часто приходит в противоречие со свободой всех. Общество должно позаботиться о системе важнейших и тонких договоров, которые в равной мере должны обуздывать и посягательство личности на всеобщую свободу, и посягательство всех на свободу каждого. Это, конечно, противоречит, чрезвычайно распространенному убеждению, что воля народа, общества, государства важнее прав личности. Личность и общество для Канта абсолютно равноправны, и права отдельного человека ничуть не менее важны, чем благо общества. «Ты – ничто. Твой народ – все», утверждал Гитлер. «Общественное выше личного», – талдычили коммунисты.
Словом, у Ивана Бездомного были все основания для отправки Канта в Соловки, где томились в застенках Дмитрий Лихачев и Павел Флоренский.
В конце жизни Кант неустанно повторял, что его система не завершена. Нет труда, который свёл бы воедино философию, эстетику, трактат о вечном мире и, космогонию.
На самом деле эта завершенность достигнута в одном высказывании, которое стало эпитафией на могиле в Калининграде: «Звезды – над моей головой. Моральный закон – во мне»,
В огне второй мировой войны Кенигсберг Канта был уничтожен, но плита с этой надписью уцелела. Есть еще одно доказательство бытия Божия, которое так гармонично завершает систему Канта. Имя Иммануил означает в переводе с древнееврейского «С нами Бог». Бог есть, если есть Кант. Кант есть, если есть Бог.


ПУСТОТА СПАСЕТ МИР
В лабиринтах новейшей прозы

«Известия» № 143 1 августа 1997 г.


– Что главное в колесе? – спрашивал древнекитайский философ Мо-Цзы. Одни говорили — ободья. Другие — спицы.
– Главное в колесе пустота, вокруг которой оно вращается, — вразумил великий мудрец. Вся Вселенная вращается вокруг пустоты. Чтобы познать себя, нужно почувствовать пустоту внутри.
Эта нехитрая дзен-буддистская байка стала новой идеологией, о которой так тоскуют новые россияне и новые русские.
Успех романа Виктора Пелевина заранее предрешен названием «Чапаев и Пустота». Когда же выясняется, что Чапаев крупный восточный мистик, а Петька — московский поэт, декадент по фамилии Пустота, повествование поглощается с удвоенным кайфом. Постепенно вырисовывается триада: Бог Отец — лысый кокаинист Котовский, Бог Сын — Чапаев и апостол Петр — Петька Пустота.
Нехитрый прием с пробуждением Петьки время от времени в психиатрической лечебнице № 17 и с дальнейшими его провалами во «Внутреннюю Монголию» с тачанкой, Анкой и глиняным пулеметом должен лишь обострить чувство ирреальности бытия, на котором так настаивает Чапаев.
Внутренняя Монголия Пелевина плавно переходит в «Россию – Китай – Германию» Алины Витухновской в повести «Последняя старуха процентщица русской литературы». «Американский ученый Зигмунд Форд выдвинул теорию, по которой Москва не только спровоцировала Китайское Иго, но при этом симулировала его. Значит, "китайцы" в Москве – либо русские, работавшие под китайцев, либо китайцы метафизические (фактически не существующие)». В метафизическом Китае Витухновской так же, как во Внутренней потусторонней Монголии Пелевина, существует сложная система запретов, по сравнению с которой утопия Оруэлла выглядит царством свободы и справедливости. Там запрещены вещи вполне определенные и всем известные. В «России — Китае — Монголии» запреты чисто ритуальные, а иногда и тайные. Так что нарушитель и никогда не поймет, что нельзя, что можно, а главное, он не поймет, почему нельзя. Нельзя, например, думать о рыбе. Поэтому «Гитлер – Мао», издавший этот запрет, все время думает о рыбе. А вместе с ним о рыбе, и только о ней, думает вся страна. Так, может быть, тут и сокрыта тайна.
Витухновская не подыгрывает толпе, не стремится втиснуть свою метафизику отчаяния в школьную хрестоматию, как Пелевин. Она вообще бежит от сюжета, потому что сюжет — это время, а время с его прошлым, будущим, настоящим – уже надежда на некую перспективу. Пелевин лишь декларирует устами Чапаева отказ от времени. Нет будущего — нет прошлого. Нет настоящего. Вопреки этим утверждениям роман преспокойно катит в броневичке Чапаева от гражданской войны к нынешнему времени, далее везде. У Витухновской отсутствие времени и пространства не декларация героев, а сама повесть. Ну вынырнет какой-нибудь Раскольников с топором или Анна Каренина, но вовсе не для развития сюжета и не в современность, а так, сами по себе. «И упал он в обморок и почувствовал себя матерью своей — Последней старухой-процентщицей Русской литературы. И было видение ему. Привиделась ему Анна Каренина, под поезд бросающаяся. А машинист обрадовался, что человека подавил и захохотал смехом яростным. А на небе надпись: «АНАЛИЗ МОЧИ». А в пруду отражается: «ТЫ ПРЕЖДЕ ВСЕГО МАТЬ».
Народ кричит: «Провокация! Нет идеалов! Нет! И все символы Русской Литературы осмеяны!».
Паровоз Витухновской мчит сквозь Каренину в никуда, а вот глиняный броневичок Пелевина сквозь все пустоты явно выруливает к Букеру. Ну, что ж, согласно той же дзен мудрости каждый получает то, к чему устремляется. Или как сказано в "Новом завете": "Они уже получают награду свою".
"Чапаев" Фурманова намного оригинальней Чапаева Пелевина, хотя бы потому, что не напрокат был взят из музея соцреализма, а впервые сработан по правилам агитпропа. Дзен-реализм Пелевина по сути все тот же соц. Поскольку реализма как такового у Фурманова не больше, чем в древнеиндийских «Упанишадах». Переименовав "Упанишаду" в "Ебанишаду", Пелевин, конечно, найдет понимание у читающих толп, так же, как нашел его Фурманов. Но доблестный комиссар не был трусливым постмодернистом, а был настоящим дзен-буддистом по Мао поскольку "не боялся трудностей, не боялся голода, не боялся смерти", чем и привлек сердца.
Пелевин боится всего, и больше всего читательского непонимания.. Поэтому все 400 страниц он жует и жует один и тот же сюжет о пустоте из дзенского агитпропа, боясь, что читатель так и не постигнет глубину высказывания, что наша жизнь есть сон. Тут и новые русские со своими разборками, и обстрел Белого дома, и пьяный Ельцин, и московские проститутки, загримированные под гейш, даже пошлое харакири в одной из японских фирм. Да читали мы, читали и драму Кальдерона "Жизнь — сон", и Гамлета, произнесшего 500 лет назад: "Мы сотканы из той же материи, что и наши сны".
Чем-то Пелевин напоминает Бориса Гребенщикова, проповедующего на концертах буддизм для бедных. В то время как слушатели пришли послушать песню про Машу с Дубровским. Вместо Маши с Дубровским Пелевин предлагает Петьку и Анку. Не обошлось без такого же бедняцкого секса, давно обыгранного во всех анекдотах про Анку-пулеметчицу и Петьку с Чапаевым. Но все это как-то меркнет рядом с двумя именами в повести Витухновской «Адольф и Ева». Сказала, и никаких подробностей. А ведь можно было жевать по-пелевински от Адольфа до Адама, от Евы до Евы Браун и обратно.
ХХ век в России заканчивается Великой Пустотой. Начали с Маркса — Энгельса, а кончили Лао-Цзы — Мо-Цзы. Тут в равной мере правы три кумира читающей молодежи. И Пелевин с Внутренней Монголией, и Витухновская с метафизическим Китаем, и Егор Радов со своей Я-кутией, которая, кстати, задолго до Пелевина была написана. С чего ни начнет Россия, закончит она Китаем, Якутией и Монголией. «Хочу быть юкагиром»,— восклицает Егор Радов. Хочу мчаться по ледяному заснеженному пространству, где нет ничего, кроме льда и снега, снега и льда.
Двадцати-, тридцатилетние писатели, контуженные советской школой, ищут Пустоты и Нирваны. Они уже не могут освободить свой мозг от долгоиграющей пластинки соцреализма с ее Чапаевыми, Матерями и Молодыми Гвардиями. Выход один. Запустить ту же самую пластинку в обратную сторону, чтобы текст поглотил текст и образовалась наконец в башке желанная пустота.
В романе Пелевина цель достигнута. Прочел, словно не читал. С Алиной Витухновской и Егором Радовым все намного сложнее. Кроме пустоты, остается что-то. И это «что-то» хочется перечитывать. «Настя разделась догола и легла посреди площади. Сквозь нее проходила новая линия метрополитена. Поезд вышвырнуло из-под земли и прокатило по ЕЕ БЕЛОМУ ТЕЛУ АННЫ КАРЕНИНОЙ. И люди, привлеченные ее криком, приближались, но не увидели ничего, кроме красных дыр на лице сутуленького инженерика, который вырезал когда-то для них свои глаза. Люди смотрели в эти дыры, потому что не на что было больше смотреть, и ужаснулись, осознав, что смотрят они в глаза правды. А там
ПУСТО
ПУСТО
ПУСТО.
Такова была их свобода. Страшная, как смерть».


ПОСЛЕДНЯЯ ТАЙНА НАБОКОВА

«Известия» № 148, 9 августа 1997 г.


Известно, что Владимир Набоков весьма критически относился к религии и дешевой мистике. Ему было близко шекспировское ощущение жизни как некой загадки, головоломки, шарады, над которой интересно поломать голову в досужее время. Впрочем, разгадка частенько оказывалась довольно злой даже в его романах. В поисках успеха писатель долгое время маскировал свои сокровенные мысли под тот или иной традиционный сюжет. Однако после головокружительного успеха «Лолиты» открылась наконец-то возможность дорогою свободной идти туда, куда влечет свободный ум. Степень свободы нарастала по мере приближения к неизбежному для всех жизненному финалу. Именно в эти годы Набоков написал три романа один загадочней другого. «Бледное пламя», «Ада», «Прозрачные вещи». На русском языке эти романы стали доступны читателю в переводах Сергея Ильина. Однако россиянам сейчас, видно, не до Набокова. Иначе чем объяснить ошарашенное молчание критики после выхода трех романов. Рецензии, конечно, появились, но, скорее всего, они носят информативный характер.
Дело в том, что эти вещи намного опережают время и по-настоящему будут поняты в следующем веке. Набокова и раньше никто и никогда не считал писателем современным. Все понимали, что он откуда-то из другого времени и пространства. А может быть, и совсем из другой галактики. Только «Машенька» и «Другие берега» да еще его ностальгическая поэзия как-то привязаны к этой земле. Остальные романы написаны тем самым «агностиком», Цинциннатом, которого даже казнить нельзя из-за полной нематериальности его тела.
Если Набокова интересовало что-то всерьез на протяжении всей его жизни, так это возможность создать такую иллюзию, которую нельзя отличить от реальности. Иногда он называл это игрой в «нетки» или эффектом «камеры обскура», а в последних романах это образ бледного прозрачного пламени и таких же прозрачных, словно нематериальных вещей. Он даже жизнь свою в последние годы превратил в некую непроницаемую прозрачность (не путать с призрачностью) для окружающих. С одной стороны, о нем вроде бы известно все, а, по сути дела, неизвестно ничего.
Да, он щедро наделил литературных героев свойствами своего характера. Лужин, как Набоков, одержим шахматами и всю свою жизнь видит как серию шахматных этюдов, то красивых, то неудачных. Пнин — тоже биографический образ. Преподает русскую
литературу в американской глубинке каким-то оболтусам. Страшно дорожит своим местом и в конечном счете его теряет. О Гумберте ни слова, чтобы не бросить тень на автора; но уж детская-то влюбленность двух тинейджеров, конечно, не выдумка.
Бедный агностик Цинциннат, обвиненный всеми в нематериальности, это уж точно Набоков, которого обвиняли все во всем. Божок русской литературной эмиграции Адамович отказал Набокову в праве называться русским писателем, поскольку тот-де полностью попрал все традиции нашей классики. Набокову после этого ничего другого не оставалось, как покинуть место казни вместе с Цинциннатом и основать свое незримое королевство в тихой Швейцарии.
«Бледное пламя», где король-изгнанник одновременно профессор литературы в американском захолустье и великий поэт, пишущий свою зеркальную поэму на
карточках, — это, конечно, тоже Набоков. Королевство одновременно похоже на предреволюционную Россию и на предфашистскую Германию. И как всегда у
Набокова, не то это театральные декорации, не то действительно замок. Пуля убийцы в конце концов настигает профессора-короля-поэта, как настигла она отца Набокова.
Не менее загадочна волшебная страна Россия-Европа-Америка, куда Набоков переселил
всех своих героев в романе «Ада», с ее водяными лифтами и какими-то клепсидрофонами. По сути дела, он верил только в одну реальность, имя которой воображение. Он изучал бабочек и даже открыл неизвестный науке вид этих фантастических созданий Бога, более других существ похожих на ангелов. Однако безжалостная наука с психоанализом Зигмунда Фрейда вторглась и в это царство. Оказывается, в своих фантазиях человек несвободен. И здесь господствуют какие-то нелепые законы, совершенно чуждые человеку. Полемизируя с Фрейдом почти в каждом романе, Набоков все же не мог уйти от одной и той же закономерности. В конце романа обязательно возникал убийца или самоубийца. И это был сам герой. То, что преступление гнездится в душе каждого человека, знал и Достоевский. Набоков с этим не спорил. Он лишь отрицал, что можно найти какую-то разумную мотивировку совершенного преступления. В каждом человеке таится его двойник-убийца. Иногда он отделяется от своего носителя, и тогда героя убивает кто-то другой, а по сути дела, его двойник («Бледное пламя»). В других случаях убийца не покидает тело своего двойника, и тогда проходит самоубийство («Прозрачные вещи»).
В сомнамбулическом состоянии герой убивает свою возлюбленную, а потом, выйдя из сумасшедшего дома, он как загипнотизированный движется по следу своего преступления, пока оказывается в том самом отеле, в том самом номере, где уже однажды задушил возлюбленную в припадке сомнамбулизма. Но на этот раз его поглощает пожар от умышленного поджога. Впрочем, не исключена возможность, что отель поджег сам герой.
Набоков глубже всех писателей XX века понял немотивированность зла. Он сумел создать мир, где добра и зла просто нет. Есть человек с его поступками, неотличимыми от сонного наваждения. Его интересует не оценка поступка, а ход шахматного этюда. Причуды человеческой психики теперь коллекционируются писателем, как редкие виды бабочек, насаженных на булавку и усыпленных эфиром.
Мир освобожден от смысла, навязываемого человеком или Богом. Но он продолжает удивлять причудливостью интриги разнообразием психологических миражей. Если бы Набоков был мистиком, его обрадовал бы сам акт иллюзорности всех реалий. Но писатель весьма далек от мистических увлечений века. Миражи интересуют его, как бабочки интересуют энтомолога. Он не изучает, а скорее коллекционирует причуды человеческой психики, не давая им никаких оценок со знаком «хорошо» или «плохо».
Только прямолинейность и пошлость его шокируют. Все остальное в равной мере интересно или неинтересно.
В конце жизни все материальные вещи стали для писателя прозрачными, как бледное пламя свечи. Он сгорал сам и видел теперь, как, в сущности, сгорают любые вещи, даже самые материальные. Иногда пламя вырывается на поверхность, но это лишь в момент кульминации. Чаще вещи горят без видимых язычков пламени, пока не превратятся в
ничто.
Последние романы Набокова похожи на прозрачные кальки, где вместо чертежных линий
только отпечаток от рейсфедера. Чертеж остался где-то там, на грубой бумаге. На кальке остались лишь некие очертания прозрачных вещей.
То же самое произошло с литературным сюжетом. Любой внимательный читатель,
Любой внимательный читатель, поглощающий «Аду», все время чувствует в романе призраки то «Войны и мира», то «Анны Карениной», то «Евгения Онегина»» то всех романов Достоевского. Это какой-то летучий голландец русской литературы, весь заселенный призраками из классики. Может быть, проза Набокова и есть некий элизиум теней, где наконец-то обрели успокоение несметные сонмища героев русской литературы. Нет писателя более современного, чем Набоков, начисто отвергавшего всю современность.
Литературный успех совершенно не коснулся его последних вещей. Их вежливо прочли или не прочли и тотчас попытались забыть. Но не тут-то было. Попробуйте забыть свой самый призрачный и самый фантастический сон. Ничего не получится. С легкостью забывается только банальная реальность. Фантастическое не забывается. Рано или поздно, пусть даже вытесненное на время, оно восстанет из подсознания и сотворит что-нибудь вроде пожара в отеле в «Прозрачных вещах». Поэтому лучше помнить.
Толстой открыл человека святого. Достоевский открыл человека грешного. Набоков открыл человека призрачного, который, как куколка, зреет в душе святого и грешного, но рано или поздно расправит крылья и вылетит, как бабочка, на свободу, оставляя далеко внизу свое земное гусеничное тельце. Чехов писал от лица Каштанки. Толстой – от лица коня Холстомера. Набоков переселился в бабочку, покидающую куколку своего земного тела.


2007

ГЕНИЙ В ОБРАТНОЙ ПЕРСПЕКТИВЕ
«Известия» 22.01.2007


Флоренскому 125. А может 25 или тысяча. Для Бога один день, как тысяча лет и тысяча лет, как один день. А для Флоренского и подавно.
Когда в начале 60-х я непонятно каким путем раздобыл запрещенную книгу «Мнимости в геометрии», то, конечно, далеко не все понял. Это позднее мне стало известно, что именно этот труд подсказал Михаила Булгакову финальный эпизод «Мастера и Маргариты», когда всадник скачет по небу, все более разрастаясь, пока звезды не превратятся в уздечку, а месяц в серебряные шпоры. Булгаков читал книгу Флоренского в рукописи, делая пометки в тех местах, которые его больше всего изумили. Всякое тело, разогнавшись до световых скоростей, обретает бесконечную массу, разрастется до размеров вселенной. А душе и разгонятся не надо. Она и так на свободе.
Павел Флоренский создал космологию души. Он окинул вселенную ангельским взором и назвал свое видение термином «обратная перспектива». В обратной перспективе не вы смотрите на картину, а картина на вас. Взгляд художника там, в глубине. Так написана «Троица» Рублева. Она охватывает, обнимает вас скалами, деревьями, крыльями ангелов. И вы не просто смотрите на божественную трапезу, а находитесь в самой середине великого события.
Если есть Троица Рублева, значит есть Бог – это наглядное, вернее, ненаглядное богословие были доступны и понятны разве что его ближайшему ученику и единомышленнику Алексею Федоровичу Лосеву. За что и попал Лосев на стройку Балтлага, где почти полностью утратил зрение. Зато сквозь непомерно толсты линзы очков он видел мир в обратной перспективе своего расстрелянного учителя. И в той перспективе Флоренский был не там, а здесь, рядом с ним за его столом, когда в 1973 году Лосев пригласил меня к себе в квартиру на Арбате. Не удивительно, что мы сразу заговорили об отце Павле. Тогда я и понятия не имел, что сидящий передо мной профессор Лосев в академической шапочке был тайным схимником в миру.
Флоренский мог бы дожить до тех времен и быть во главе беседы, если бы не расстреляли его в Соловках в 1937 году. И подумать только, благостный фильм «Остров» снимался в тех самых местах, где убивали Флоренского. Ведь согласно этому фильму там в 40-е годы были какие-то монахи. Как быстро все забывается. До самого конца 80-х Соловки были лагерной зоной, обильно политой кровью мучеников и охраняемой овчарками. Это все равно что в Освенциме среди печей с человеческими останками разыграть благостную пастораль на религиозную тему.
К счастью, отец Павел если этот фильм и увидел, то разве что в обратной перспективе. Увидел и, конечно же, содрогнулся. А, может, и не содрогнулся. Чем можно удивить гения, который в годы свирепой антирелигиозной диктатуры, будучи священником в Сергиевом Посаде, выпускал книги, призывающие большевиков сохранить Лавру хотя бы как музей. Он наивно объяснял фанатикам от атеизма, что без аромата ладана и колеблющегося дымка от кадила иконы будут лишены правильной перспективы. Между человеком и тайной должна быть преграда. Дым от кадила, стекло киота, полумрак храма. Только сквозь преграду можно увидеть бесконечность. Если просто смотреть на небо, то невозможно увидеть его высоту. А если сквозь крону дерева, то даже расстояние между ветвями внизу и на вершине откроет вам бесконечность.
Эти рассуждения православного Леонардо показались весьма интересными Льву Троцкому, который в отличие от Ленина не был догматиком. Однажды в беседе с Пастернаком Троцкий сказал, что, возможно, в будущем идеалисты окажутся правы. Не удивительно, что он предоставил Флоренскому целый институт для научных исследований и даже порой наезжал к нему для философских бесед. Кровавый диктатор в кожанке и гениальный православный священник в сутане о чем-то беседовали в тиши научной лаборатории. Вероятно, именно это и аукнулось Флоренскому в 37-ом в Соловках. Соловки, Соловки, не тревожьте солдат…
Все чаще заходит речь о канонизации отца Павла. Уж если Николай II несмотря на 9-е января удостоен, то неужели Флоренский не страстотерпец? Хотя какая разница, какими человеческими словами все это обозначить.
Флоренский утверждал, что если смотреть на дерево, как на дерево, мы его не увидим. В прошлом дерево – это семечко, а в будущем это лес. Ну, а лес в бесконечной перспективе – нимфы, дриады, мохнатый леший или греческий Пан, заманивающий свирелью в чащу.
Человек от младенчества до глубокой старости это еще не весь человек. А вот человек в бесконечности перспективе, выходящей за пределы его рождения и смерти, – это ангел с крыльями. Иконы для Флоренского – как снимки, выхваченные фотовспышкой из вечности. Только вместо вспышки трепет пламени свечи или огонек лампады, отраженный в стекле киота.
Он гениальный фантазер, нагромождающий фантазию на фантазию, пока не получится чистейшая правда.
В лубянской тюрьме Флоренский вслед за Платоном грезит о государстве, где нет места диктатуре и демократии, а царит только мудрость и вера. Эти тетради до сих пор кто-то изучает на Лубянке. Опасные грезы? Конечно, опасные. И Флоренский расплатился за них сполна своей жизнью.
Все происходящее он рассматривал как живой Апокалипсис. В письмах из Соловецкого концлагеря он убеждает близких, что зло вообще не обладает статусом реальности, а потому все ныне происходящее – это мираж и сон. В Соловках, где он провел целую ночь «под двумя топорами», все люди кажутся ему каким-то нереальными. Но житейски он не теряет надежду на спасение. Добывает из морских водорослей взрывчатый агар-агар, классифицирует виды северной фауны и флоры, пишет громоздкую поэму. Все тщетно. Ибо свет устроен таким образом, что добывать его можно только путем страданий.
Неудивительно, что на всех снимках и в юности, и в последние годы жизни он еще молодой человек. До старости он не дожил. Дожил до Вечности.

Читаю и перечитываю труды Флоренского об именах. По Флоренскому имя – это судьба. Например, мое имя Константин – постоянный, но ничего постоянного в своей судьбе не нахожу. Скорее наоборот. А у Флоренского так и сказано. Имя, мол, для отвода глаз. Написано «постоянный», значит « изменчивый», как император Константин. До того непостоянный, что тысячелетнюю греко-римскую веру отцов уравнял в правах с материнской, молодой религией своей матери Елены, да и сам стал христианином.
Ну уж об имени Павел и говорить не приходится. «Безумствуешь ты, Павел, ученость не доведет тебя до добра». Эти слова римского чиновника обращены к апостолу Павлу. А спустя почти два тысячелетия, возможно, нечто подобное Троцкий говорил Флоренскому. Но куда же уйдешь и скроешься от своего равноапостольного имени. Павел значит «апостол Павел», по крайней мере, для тех, кто верит в священное предначертание своего имени. Другое дело, что далеко не всякий может испить до дна свою Чашу и полностью воплотиться в Имени. «Бог не есть Имя. Но Имя есть Бог», – любил повторять самый последовательный ученик Флоренского Алексей Лосев, единственный уцелевший православный русский философ-идеалист. Иногда мне казалось, что он дожил, несмотря на Балтлаг и моральные пытки до девяноста лет только потому, что оттуда, из обратной перспективы ему помогал Павел Флоренский.
На снимках Флоренский всегда либо грустный, либо суровый, а в жизни он любил пошутить. Отголоски этого божественного юмора узнаваемы и в манере Лосева. Однажды вышел Алексей Федорович погулять возле дома, где жил на Арбате, и тотчас узрел двух мужиков с бутылью.
– Мужик, будешь третьим?
– Не откажусь.
– Тогда неси три стакана.
Великий философ вернулся домой и попросил три стакана.
– Это для этих во дворе? – спросила верная сподвижница и супруга.
– Ну да. Не из идеи же им пить, – ответил последний идеалист и самый верный последователь Павла Флоренского.
Испить Чашу, как три стакана – как это все по-нашему.