Россия без Паустовского

(К 110-летию со дня рождения певца Тарусы)

Его проза взволновала Бунина. И не случайно. В первых главах “Повести о жизни” Бунин угадал возрождение русской литературы. Он написал из Парижа в Россию трогательное письмо, которое могло для Паустовского выйти боком. Но обошлось. Паустовский всегда был какой-то антисоветский и дореволюционный. Похоже, что в XX веке он находился, как в эмиграции из прошлых времен. В 1956 году была издана его “Золотая роза”. Книга над временем и поверх всех барьеров. Об Андерсене, о Грине, о художниках всех времен и народов, о творчестве, о вдохновении. Сегодня эта вещь читается, как жития святых, хотя мы-то знаем, что художники отнюдь не святые, скорее наоборот. Но Паустовский писал не о художниках, а о творчестве. Все мимолетное, наносное выведено за скобки. Золотая роза отлита из ювелирной золотой ныли. Такова же и проза Паустовского.

Он всю жизнь менялся. В 30-х годах начинал, как Грин, потом вернулся к бунинскому реализму, а в 60-х вдруг оказался близок к Ильфу и Эренбургу. Его мемуары об одесской литературной школе читаются весело и легко. Бабель, Багрицкий, Олеша, Ильф, Катаев, сам Паустовский предстали здесь прикольной молодежной компанией сотрудников одесской газеты “Моряк”, всем гнездом перекочевавшей в московский “Гудок” и создавших там блестящую, совсем не советскую литературу. Бабеля расстреляли, Багрицкий умер от чахотки, Олеша снился, Ильфа тоже рано унес туберкулез. Остались последние из могикан – Катаев и Паустовский, и они достойно плыли по волнам 60-х годов. Почему-то Хрущев особо взъярился на мемуарную прозу Паустовского: “Он Пишет, что они в Одессе в 20-е годы килькой питались, а у нас и кильки не было!!!” – злобно орал безумный глава безумного государства. Паустовский молчал, задыхаясь от подступающей астмы. Марлен Дитрих, посетившая Советский Союз, встала перед писателем на колени и поцеловала ему руку. Она читала только одну его новеллу— “Телеграмма”.

Сегодня я прошел по крупнейшим книжным магазинам Москвы. Паустовского там нет. Это и странно, и страшно одновременно. Можно не читать “Кара-Бугаз”, “Блистающие облака”, но не прочесть в юности “Золотую розу” – это все равно, что не совсем родиться. Некоторые писатели достигли такого уровня, что их книги переросли литературу, стали явлением природы, неотделимой деталью русского пейзажа. После Бунина такие книги создал Паустовский. Россия без Паустовского — это все равно, что русский пейзаж без нивы. Духовный ландшафт страны искорежен и обезображен. Зигзаги современной книготорговли и современного издания заведут нас в бедуинскую пустыню, где мы уже никогда не найдем и не увидим друг друга.

Впрочем, за Паустовского я спокоен. Его будут читать и через сто лет. Мне просто жалко людей, которые не прочтут его здесь и сейчас. Это чтение оздоровляет, как прогулка после грозы. Вся грязь смыта, вся духота ушла. Дышится легко, и видно только хорошее. Вы скажете, что это взгляд искусственный. Для Паустовского он был естественным.

60-е годы стали не менее знаковым явлением, чем знаменитый Серебряный век. Едва повеяло легкой оттепелью, тут же выяснилось, что под глыбами совдеповского официоза, как зеленая трава подо льдом, перезимовала и вызрела великая культура, не поддающаяся никакому террору. Мир узнал об этом, прочитав “Доктора Живаго”, но Пастернак писал свой роман не в пустыне, а в благодатном оазисе прозы Паустовского. Он искренне надеялся напечатать свой роман в Советском Союзе, ведь напечатал же Паустовский “Повесть о жизни”, где в сущности тот же сюжет. Интеллигент, оставшийся самим собой внутри советской давильни. Жизнь Паустовского сама по себе была таким романом. После литературных беснований Хрущева имя Константина Георгиевича попытались предать забвению при жизни. Задача явно невыполнимая. В каждой интеллигентной семье стоял на полке его шеститомник. Сегодня новая полоса искусственного забвения, вызванная, как нам говорят, всего лишь навсего условиями рынка.

Нас все время пытаются убедить, что рынок и литература – две вещи несовместные, но это несусветная чушь. Плохому танцору культура всегда мешает. Паустовский старался быть подчеркнуто не столичным, провинциальным. Жил в калужской Тарусе и превратил тихий дачный городок в литературную мекку шестидесятников. Ведь литературная оттепель началась с легендарного альманаха “ Тарусские страницы”, душой которого был, конечно же, Паустовский. Многих раздражала жизнь великих дачников-небожителей or Пастернака до Паустовского. Действительно, они создали своеобразное государство в государстве. Их дачи стали неприступными рыцарскими замками для абсолютистской власти. Там была тихая настоящая жизнь, противостоящая шумным митингам, демонстрациям, съездам и прочим коммунистическим оргиям. Тихий голос Паустовского (он никогда не кричал) перекрыл митинговый ор.

Не случайно из художников XIX века он больше всего любил тихую живопись Левитана. Действительно проза Паустовского похожа на картину “Над вечным покоем”. Он всегда радовался жизни, но всегда видел смерть, о которой в то время думать не полагалось. Паустовский знал о жизни что-то самое главное. Его мемуары можно было бы снабдить заголовком “В поисках точных слов”. Он часто возвращался к этой теме. Все писатели – от Андерсена до Бабеля – ищут точные слова и находят их самым неожиданным образом. Бальзаку для вдохновения нужен кофе, а Флоберу запах гниющих яблок. Паустовский открыл, что гекзаметр Гомера возник из морского прибоя. Похоже, что писатель говорит здесь не о Гомере, а о себе. Он захватил в Тарусу Черное море, как морская раковина несет в себе шум прибоя. Его проза вобрала и стихию мори, и тихое течение Оки. Он во всем подражал природе, поэтому остался неподражаемым. Той природы и даже того моря с тем побережьем сегодня уже нет. Любимую Паустовским Мещеру загрязнил Чернобыль. Но в прозе Паустовского природа останется чистой, незагрязненной навсегда.