Константин Кедров

М Е Т А М Е Т А Ф О Р А

-------------------------------------

ДЕКА-МИР-ОН

Андрей Вознесенский


ДЕКОобраз


Прометей — вор пламени.
"Митьки" — воры примитива.
Декарт — вор метели.
Кедров — вор дек.
Он крадет для нас у неба источник музыки, ее древесную деку, отражатель и усилитель звука.
Я видел в балетном классе стройные деки, чувственно замершие в стойке у зеркального барьера. Все деревянные скульптуры физиономически похожи на Кедрова.
Творчество — вор вечности и наоборот.
В заплечном мешке собирателя — похищенные у неба идеи метаметафоры.
Поэтика мысли его — вся сужающаяся и расширяющаяся Вселенная.
Троеперстию темного куклуксклана он противопоставляет двоеперстие своего К. К.
Обороняясь от злобы мира, они или становятся или прислонились спинами друг к другу. Прищурьтесь — и вы увидите снежинку.
Снежинка — вор красоты.
К е д р о в — в о р д е К
ДЕКОобраз — декоОБРАЗ

* * * * * * * * * *

Константин Кедров


ДЕКООБРАТНО...


ОТПЕЧАТАВ НА КОМПЬЮТЕРЕ ЭТОТ ТЕКСТ АНДРЕЯ ЮЗНЕСЕНСКОГО, Я ПРЯМО ТАКИ ЗАМЕР ОТ ТОЧНОСТИ ЕГО ОЗАРЕНИЯ. ВЕДЬ САМЫЙ ГЛАВНЫЙ МОЙ ПОЭТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ДЕЙСТВИТЕАЬНО НАМЕРТВО СКРЕПЛЕН СО СКРИПИЧНОЙ ДЕКОЙ.


НЕВЕСТА


НЕВЕСТА ЛОХМАТАЯ СВЕТОМ
НЕВЕСОМЫЕ ЛЕСТНИЦЫ СКАЧУТ
ОНА ПАЛЬЧИКИ ЧЕЛОВЕЧИТ
ОНА ПЕТЛИ ДВЕРНЫЕ ВЯЖЕТ
РУБИТ СКОРБНУЮ СКРИПКУ
ТОНЕТ В ДЫРЕ ДЕРЕВЯННОЙ
ШИРЕЕТ ШИРМОЙ МЕРЦАЕТ МЕДОМ
ПОД БЕДРОМ ТОПОРА НОЧНОГО
САРКОФАГ ЩЕБЕЧУЩИЙ ВИХРЕМ
ХОР БЕДРЕЮШИЙ САРКОФАГОМ
ДИВНЫМ ЛАДАНОМ ЗАХЛЕБНЕТСЯ
ГОЛОДАЮЩИЙ ЖЕРНОВ – 8
ПЕРЕМАЛЫВАЮЩИЙ ХРАМЫ
ЧТО ТЫ ДОЧЬ ОБНАЖЕННАЯ
ИЛИ ТЫ НИЧЬЯ
ИЛИ ЗВЕНЯ СОСКАМИ
МЕСИТ СИРЕНЬ
ТУРБОБУР НЕПРОЛАЗНОГО СВЕТА
В ХОЛЕНЫЙ ФУТЛЯР
ДВОЕБЕДРОЙ СЕКИРЫ
МОЖНО ВКЛАДЫВАТЬ
ТОЛЬКО СЕБЯ

* * * * * * * * * *

Вадим Рабинович
профессор кафедры философской антропологии МГУ


SPIRITUS ДУХА


Поэтический космос Константина Кедрова — это именно его космос. Собственноименный. Именной! Но и — всеобщий. Потому что антропен. Человечен. Хотя и безличен. Потому что замыслен так, что даже если бы не было в этой вселенной ни одного человека, человечности в ней не убыло бы, потому что все по-прежнему влеклось бы друг к другу. Пело и любило бы, потому что влеклось. А это и есть "безличное вочеловечить" не о-, а как раз во-... что и есть единственное дело Поэта. А кого же еще?
Только поэт и никто другой! — способен исхитриться так, чтобы съединить одномерное время с трехмерным пространством в n-мерное Все, светящееся хаотической умиротворенностью вечности.
Ежегодно — каждый весенний март...
"Кошки — это коты пространства", а "пространство — это время котов", — утверждает поэт. Впрочем, и утверждать-то тут нечего, потому что так оно и есть. Без доказательств. Зеленоглазо и влюбленно. Восхищенно. Похищено, как свет из тьмы. Свет встречи двух глаз — кошки и кота. Ромео и Джульетты... В световой год Любви. В марте...
Световой год — свершение расстояния и времени; свершение, определенное скоростью в 300000 км/сек2 после чего начинается тот свет — недвижное между э т и м светом и т е м — светопреставление слова Поэта окликающего, и наше в ответ...
И как результат этой Александрийской возгонки — чистейший Spiritus духа.


-------------------------------------

АНГЕЛИЧЕСКАЯ ПО-ЭТИКА


Вкус и аромат звезд я ощущал с детства. Сладкий, горчащий Сириус, красно-синий, кислинка Кассиопеи и парфюмерная волна от Большой Медведицы. Мама звала меня звездочетом, но одновременно я был дирижером. Услышав любую музыку из черной настенной тарелки, я тотчас же начинал дирижировать. Я не различал мелодию – дирижировал каким-то шумом и грохотом.
Хор звезд для меня не абстрактное понятие, а вполне слышимое звучание. Оно давно превратилось в мои стихи. Если бы я дирижировал музыкой своего стиха, то давно бы превратился в сторукого Шиву. Тысячеустое и тысячеглазое небо целовало меня своим светом и ласкало ресницами звезд. Неправда, что Рай невидим – поднимите глаза к небу, он перед вами. Фламмарион утверждал, что если бы звездное небо было видно лишь в одном месте земли, туда стекались бы миллионы паломников.
Но еще большего поклонения достойно небо невидимое, открытое Альбертом Эйнштейном. Как бы не был ужасен XX век, он открыл и сделал достоянием науки потусторонний мир космоса. Мчаться со скоростью света, значит видеть мир глазами Ангелов. Ангелическое светозрение великого Альберта – это современная живопись и метаметафора в поэзии. Никакая церковь не открыла мне столько, сколько увидели Лобачевский и Эйнштейн. К сожалению физики и математики говорят о Рае языком ада. Перевести на райский язык Эйнштейна впервые попытался Павел Флоренский в книге «Мнимости в геометрии».
Однако ни в одной книге я не нашел того бесконечного интимного вовнутрения всего мироздания, которое мне свойственно от рождения. «Между поэтом и музой есть солнечный тяж», – сказал Алексей Парщиков. Тяж между собой и вселенной, а еще вернее между собой и вселенной это сладкое втягивание себя в иные миры и еще более сладкое втягивание в себя всех миров. И не отдельной чакрой, а всем внутренним и внешним, правильнее внутренне-внешним своим существом.
Мой мир не делится на внешний и внутренний, на космос и тело, на дух и материю. Материя духовна, а дух телесен. Жизнь переполнена присутствием смерти, а смерть бурлит жизнью. Мужчины и женщины единотелые существа, разделенные только внешне. Также чисто внешне разъединены мы со звездным небом.
«Звезды – мои кишочки», – сказал мне мой крестник Андрюша Врадий, когда ему было 6 лет. В 7 лет он уже намертво об этом забыл. Моя звездная память простирается к моменту рождения, когда сладкий тяж повлек меня сквозь стягивающее пространство в нынешний мир. И был момент, когда между внутренним – материнским и внешним моим миром, не было грани. Видимо, это был один мир до разрезания пуповины. Травма от этого перереза была настолько велика, что я упорно не хотел жить, пока мудрая женщина-врач не поднесла к моему рту ложку стерляжьей ухи.
Каким образом удалось раздобыть стерлядь в Рыбинске 42-го года под нескончаемыми бомбежками, это большая тайна. Позднее я узнал, что в рыбинских лесах в 18 веке один
из моих предков Челищевых основал обитель Розенкрейцеров, и он же был командующий всей артиллерией. Кроме того, в год моего рождения, 42-й, в Рыбинске скончался девяностолетний дешифровальщик звезд Николай Морозов. Видимо, ко мне подключилась его душа, и я стал на всю жизнь «звездочетом». Поразительно, что Морозов видел в Библии только планеты и звезды и совсем не замечал созвездий. Подобно исследователю сказок Афанасьеву он частенько описания созвездий принимал за форму облаков. Эта слепота на созвездия была весьма характерна для так называемой солярной – солнечной школы.
В 70-х годах я слушал в храме на Большой Ордынке в церкви Всех скорбящих Радости проповедь архиепископа Киприана. Праздновался день Казанской Богоматери. «Икона чудотворная ныне утрачена или хранится тайно где-то в Америке. Но взгляните на звездное небо и вот Она перед Вами». Василий Великий утверждал, что неправы те, кто утверждает, будто бы лик Христа скрыт от людей до второго пришествия.
Солнце разве не лик Спасителя? В другом месте он говорит, что солнце – это сердце Иисусово. Очертания созвездия Кассиопеи отчетливо просматривается в Образе Одигитрии, простирающей в благословении свои длани и в образе Богоматери, простирающей над нами честный Омофор Млечного пути.
Только слепец не различит созвездие Ориона в начертании облика широкоплечего Озириса.
В то же время раздираемые на части Озирис и Дионис – это Луна, распадающаяся на фазы, и одновременно, это погребаемое на Западе и восходящее на Востоке солнце. «Ты еси солнце, солнце зашедшее иногда» – поется в воспоминаниях о Страстях Христовых. О раздирании на части Озириса и Диониса напоминает эпизод с раздиранием на части одежд
Иисуса. «Разделиша ризы моя и об одежде моей мятоша жребий». Бесшовный хитон Христа – это еще и все звездное небо над головой. Оно же звездный покров Изиды. «Одеянный светом яко ризою, наг на суде стояша». Но небо не только ризы Христовы оно и кожа вселенского человека Адама Кадмона.
На руке каждого человека четко отпечатано созвездие Кассиопеи и пересекающий ее Млечный путь.

Вдыхайте ладан бездонен он
Вдох – и ты в глубине окна
Так однажды взглянув в ладонь
Я увидел всадника и коня


Всадник взметнул копье судьбы
Линия жизни ушла в зенит
Линия сердца ушла в меня
Линия счастья еще летит


Как копье девственницы над Орлеаном
Как копье римлянина на голгофе
Так мой взор пронзило железо Жанны
Острием сияющих голографий


Вижу Жанну желание входит в латы
В игрища звездных игр
Взмах – копье в боевом полете
Взлет – зенит вонзился в надир


Если бы я жил в пустоте как Бог
Я бы наполнил ее собой
Но Бог без одежды наг
Одежда его собор


Минуя Прованс и Реймс
Улетело Жанны копье
В сияющий рейс
Так лорд Байрон покинув Англию
Плыл в Элладу как древний грек
Человек человеку – Ангел
Ангел Ангелу – человек


Род Челищевых ведет начало от Вильгельма Люнебургского. Он участвовал в крестовых походах. В 15 веке из сирийского города Эдесса крестоносцы привезли Туринскую плащаницу. В те же времена, когда в Турине появилась чудесная плащаница, мой предок Бренко прибыл в Московию и стал оруженосцем Дмитрия Донского. На Куликовом поле он был разрублен в доспехах князя в чело. Рок Челищевых.
Портрет мальчика Челищева работы Кипренского – вылитая копия сестры моей бабушки Варвары Федоровны Зарудной. Ее брат – мой двоюродный дедушка эмигрировал с узелочком красок с армией Деникина. В 1919 ему было 18 лет. В Париже и в Берлине он сошелся с группой Дягилева, оформлял «Орфея» Стравинского. Стравинский вспоминает о Павле Челищеве как о мистике и астрологе. Моя бабушка умерла от тифа тоже в роковом 1919. По личному приказу Ленина всю семью в течение 24-х часов выселили из имения в Дубровке Калужской губернии. Мой прадед Федор Сергеевич Челищев умер в год моего рождения в Лозовой, в 1942 году. Если бы он прожил еще шесть лет, он смог бы получить весточку от своего сына Павла из США.
Однажды Павла Челищева спросили: «Почему вы сделали у ангела крылья на груди? Где вы таких видели?» – «А вы часто видите Ангелов?» – спросил он в ответ.
В 1947 году он пришел в своих работах к мистической перспективе, где смешаны передний и задний план. Он был уверен, что так видят Ангелы.
Из писем Павла Челищева к моей двоюродной бабушке Варваре Федоровне Зарудной-Челищевой.
Муж Варвары Федоровны Алексей Зарудный занимался теорией относительности Эйнштейна и сгинул в ссылке в годы коллективизации. Варвара Федоровна преподавала литературу в кремлевской школе. Ее сестра Мария Федоровна сидела в концлагере, а из США приходили письма от брата.

20 августа 1947 г.

...Меня мало понимают и здесь и в Европе. Я ушел далеко от обыкновенного человеческого понимания и смысла жизни и отношения человека в смысле вселенной – поэтому я чувствую себя довольно одиноким.
Много читаю, думаю – вся моя жизнь в работе – в живописи – я как бы мост между наукой и искусством – это бывает очень редко и вот на мою долю упала эта участь! Это единственное чем я смогу принести пользу человечеству. Но счастье я приношу людям
как и раньше – просто творятся чудеса! Люди простые вдруг превращаются в людей замечательных! Я думаю добрая воля – это великая вещь на свете! Читаю сейчас «Аврору» Сведенборга по-французски – это удивительная книга 16-17 века – он был простой сапожник, которому вдруг стали понятны наитайные и непонятные секреты вселенной. Это очень вдохновенные книги – и очень поэтично написаны – но трудно понять – так что с одной стороны Пифагор, а с другой бесконечные книги анатомические. По правде сказать уже с 1930 года или позднее мое настроение уже невеселое. Очевидно Париж меня наполнил грустью. Я думаю жизнь учит нас не улыбаться и не смеяться, но как прекрасно дойти до такого возвышенного состояния как индусские или древнеперсидские китайские мудрые люди – которые на все смотрели с одинаковой любовью и пониманием – не признавая ни низкого, ни великого в жизни, а видя в ней лишь признаки временного состояния и стремясь всей душой к объединению с вселенной!

12 мая 1948 г.

Почему-то бесконечная сутолока и у всякого желания только личные все только эгоистическое и личное и от этого очень устаешь «душой» так как все желания людей очень низкие, мелкие и не важные – «порядка насекомых», самое большее! Я и мысли мои так далеки от всего этого – так как они должны быть точными и по отношениям правильными, ибо, когда мысли идут – от формы и содержания объема – то это совсем иное депо чем поверхность. Леонардо кот. в 15 веке так много сделал для развития идеи о перспективе – наверное бы понял меня – его тоже не понимали и смеялись над ним – говоря – зачем писать то, чего не видишь не лучше ли писать хорошо то, что видишь! а кто же оказался прав 500 пет мы сидим в перспективе плоскостной – а теперь я интересуюсь – перспективой внутренней. Проекцией в нас высшего – так как человек все воспринимает только через себя. Стремиться покорить вселенную бесполезно – прежде всего надо понять самого себя.
При прозрачном объеме нашей головы перспектива не плоскостная, а сферическая – а об ней никто не думал за последние 500 лет! Так что брат твой наверное будет иметь чудное прозвище безумца.
Время Павла Челищева еще придет.
Самый древний из известных родоначальников Челищевых — герцог Люнебургский. На его щите — гербе изображены три лилии — знак приверженности французскому королю. "Есть лирика великая в кириллице, как крик у Шостаковича — Три лилии!", — сказано у Андрея Вознесенского.
На другом поле изображена перевернутая полумесяцем вверх подкова и летящая вертикально стрела. Это знак участия в крестовых походах.
Предводитель крестоносцев Готфрид Бульонский, король Иерусалимский хотел восстановить династию, ведущую свое начало от брата Христа по крови. Он считал, что Меровинги, свергнутые Капетингами, вернуться на священный трон Римской империи, поскольку самый первый из христианских государей был коронован согласно преданиям самим Иосифом Аримофейским. Поскольку герцог Люнебургский, самый древний из рода Челишевых был Меровингом, то и в жилах рода Челишевых течет кровь брата Христа по крови. Но кому много дано, с того много и спросится.
В моем родовом гербе слились две ветви Иерусалима.
Отец Александр Лазаревич Бердичёвский — режиссер и комический актер и мать — актриса Челишева-Юматова-Кедрова Надежда Владимировна.
Поэтому я разделил бы свой щит на три поля. На одном вверху справа — герб рода Челишевых с тремя лилиями, стрелой и подковой. На втором поле диагонально раздвигаемый занавес с трагической и комической масками в память о моих родителях. На третьем нижнем поле знак моей профессии — звездный крылатый конь Пегас с надписью МЕТАМЕТАФОРА. Девиз моего герба "Человек – это изнанка неба". После отречения Романовых Челищевы не имеют вассальной зависимости ни от кого кроме царя Небесного.

Вассал моего вассала не мой вассал.
Астрал моего астрала не мой астрал...
(К. К.)
В 1958 году я увидел и почувствовал себя в пространстве Лобачевского. Все поверхности мира вывернулись внутрь, в том числе и поверхность моего тела. Оказался не только внутри вселенной, но и со всех сторон НАД.

Я вышел к себе
ЧЕРЕЗ-НАВСТРЕЧУ-ОТ
И ушел ПОД
воздвигая НАД

Два дня я переделывал школьный учебник по геометрии, теоремы и аксиомы Евклида, годные для идеальных прямых плоскостей, в изогнутый седловиной мир Лобачевского. Кратчайшим расстоянием между двумя точками оказалась дуга, Ане отрезок прямой. В то же время вышел сборник Андрея Вознесенского «Парабола», где утверждалось, что «судьба, как ракета, летит по параболе», и хотя в конце стихотворения стоял вопрос: «а может быт все же прямая короче», мне было абсолютно ясно, что правы Лобачевский, Хлебников и Вознесенский, а не Евклид, Пушкин и Бродский.
В мастерской художницы Галины Мальцевой я увидел вогнутое внутрь зеркало от прожектора. Оно вбирало в себя всю комнату и возвращало зрению, обратно отражаемое, сферическое пространство. Подойдя к нему, можно было указательным пальцем соприкоснуться со своим отражением не на поверхности зеркала, а в воздухе. Так у Микеланджело на фреске «Сотворение Адама» Бог протягивает указательный палец навстречу своему творимому подобию, а Подобие соприкасается указательным пальцем с пальцем Творца.
Никогда не думал, что выворачивание может быть зримым. Вогнуто-выгнутое зеркальное пространство, где каждый предмет охватывает собою мир и одновременно пребывает
внутри него – вот что такое МЕТАМЕТАФОРА.
Я бы никогда не заинтересовался этой высокой геометрией, если бы она не отражала мир так, как я его чувствую. Люди воспринимают звездное небо и всю вселенную, как внутреннюю поверхность елочного шара, внутри которого они пребывают. Я же охватываю этот шар изнутртри-снаружи. Лобачевский назвал свою геометрию «Воображаемая». Правильнее считать воображаемой геометрию Евклида. Младенец внутри материнской утробы пребывает в теплой псевдосфере Лобачевского. В момент рождения отрицательная внутренняя кривизна становится положительной – внешней, а затем несколько мгновений пока не перережут пуповину он находится внутри-снаружи. Если верить Фрейду и Грофу, то я слишком хорошо запомнил этот момент, только теперь утробой стала Вселенная. Мое космическое рождение совершилось 30 августа 1958 года в полночь в Измайловском парке и запечатлелось в стихотворении «Страна голубой печали».

Просто есть Страна Голубой Печали
Я молчу я любимая больше не буду
Это просто мамонты прокричали
но ведь их все равно никогда не услышат люди

Два года спустя в поэме «Бесконечная» я вернулся к этому ощущению:

Где голубой укрылся папоротник
и в пору рек века остановились
мы были встречей ящериц на камне

"В Начале было Слово"? Возможно. А может быть, вначале было ухо, чтобы это слово услышать, или хотя бы слух.

Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
Глухо.
Вселенная спит,
положив на лапу
с клешами звезд огромное ухо.
(В. Маяковский, 1914-1915)

Меня всегда огорчало отсутствие МЕТАМЕТАФОРЫ у моих любимых поэтов футуристов, в том числе и у Маяковского. Человек-Вселенная – "Облако в штанах" у него конечно же есть, но внутренне-внешнее пространство еще не освоено. Всему свое время под солнцем. И все-таки однажды он вывернулся:

Нежные!
Вы любовь на скрипки лежите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы

Не случайно в том же «Облаке» рядом с вывернутыми в сплошной вселенский поцелуй губами возникает еще один ИНСАЙААУТ

Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!

Формула МЕТАМЕТАФОРЫ внешне проста

Я / Вселенная = Вселенная / Я

* * * * * * * * *

ИЛИ


Бить или не бить – расхожая шутка. Для меня в этом высказывании самое главное «ИЛИ». В 1983 году я прочел сначала Нине Искренко, а потом Андрею Вознесенскому и Леше Парщикову текст с таким заголовком.

Я готов от мысли быть
Далее чем не быть
или
Быть не быть
не быть или
Потому приказываю повелеваю
Потому торжественно заявляю
Не та гора
что стоит наверху горы
А та гора
Что стоит
посреди горы
Всколыхнуло БЫТЬ гору
Молнией полоснуло ИЛИ

Гамлет – первое новое слово в культуре после моления о Чаше в Гефсиманском саду. Иисус молит Себя-Отца: «Да минует меня Чаша сия», и он же сам принимает решение ее испить. Это Выбор. Это свобода.
У Софокла, Эсхила и Эврипида все решают за человека боги. Здесь не жребий, а личный выбор решает все. «Познайте истину – истина сделает вас свободными. Вы куплены дорогой ценой – не делайтесь рабами человеков».
Если бы Иисус, будучи Отцом и Сыном одновременно, разрешил себе отказ от распятия, он бы утратил себя, перестал быть собой. Спустя 1600 лет, Гамлет уже не должен и не
может выбрать. Он и есть «или». Гамлет выбравший «быть» – это Дон-Кихот. Гамлет, выбравший «не быть», – это Будда. Гамлет – Христос полтора тысячелетия спустя и до наших дней.
«Или» – пространство свободы, где размешается человек. Между «есть Бог» и «нет Бога» целая бесконечность и в этой бесконечности душа человека. Это утверждал Чехов.
Леви-Брюль в книге "Пралогическое мышление" открыл, что логика "да или нет" свойственна дикарям. Цивилизация это и "да" и "нет" одновременно. Я бы сказал она вся в нюансах между этими полюсами. "Верую, Господи, помоги моему неверию, " — самая великая молитва. Само
понятие "вера" заключает в себе сомнение, ибо, если не сомневаешься, это уже не вера, а знание.
Сама вера, как, впрочем, и само знание еще ничего не значат."Вы веруете. И бесы веруют и трепещут".
Дело не в вере, а в свободном выборе. Гамлет свободен, потому что выбирает всегда.

"Люби ближнего как самого себя
Да минует меня Чаша сия
Быть или не быть...?"


ИЛИ
"Дальнейшее — тишина"


ИЛИ
ГАММА ТЕЛ ГАМЛЕТА
Гамма тел Гамлета — это тишина клавиш
ШШШШШШШШШШШШШШШШШ


РАЗГОВОР ЧЕРЕПА ЙОРИКА С ЧЕРЕПОМ ГАМЛЕТА

Бедный Гамлет
я держал тебя на руках
ты играл со мной и смеялся
Но куда денутся эти губы
после поединка
еще недавно шептавшие
Быть или не быть
Теперь они шепчут
илилилилилилилил
или
Элои Элои лама сафахони
Боже мой. Боже мой' Зачем ты меня оставил
— Это он Илию зовет —
сказали стражники у креста


Есть еще одно астральное тело Гамлета в виде флейты


После смерти Гамлет вошел в Офелию
как дыхание входит в флейту
Как нота СИ становится нотой ФА


ЧАША

Чаша Гамлета — кубок с ядом
"Да минует меня Чаша сия"
В Чаше Гамлета кровь Христа
с растворенным ядом
"Примите ЯДите"
а в Чаше ЯД


ШАХМАТЫ

Конь ходит буквой "Г"
образуя имя ГАМЛЕТА
и лабиринт ЭЛЬСИНОРА
Рокировка Гамлета-отца с Клавдием
Рокировка Гамлета с Розенкранием и Гильденстерном
Рокировка Гамлета с Лаэртом
вместо Гамлета умирает от яда Лаэрт
вместо Лаэрта умирает от яда Гамлет
Рокировка Гамлета с Фортинбрасом
вместо Гамлета королем Дании
становится Фортинбрас
Рокировка Шекспира с призраком
Он сыграл в пьесе тень Гамлета-отца


ЗЕРКАЛА

Эльсинор — система зеркал
призрак в латах прошел сквозь стражу
и никого не задел
Гамлет бросился вслед за призраком
– Осторожнее, принц,
не свалитесь в море!

Можно, ступить
на зеркальный мираж стены или башни
и провалиться в море
так погибла Офелия
растворясь "в зеркальном потоке"
Могила Офелии была зеркальна
В ней была драка Гамлета и Лаэрта
Гамлет обезглавленный в Англии
принял могилу за брачное ложе
взревновал Лаэрта к Офелии
кричал что любит ее
в 40000 раз больше чем брат Лаэрт
А по бокам отражались
4 Гамлета и 4 Лаэрта
Отраженье переходя в отраженье
дает 40000 отражений
или 40000 реинкарнаций
составляющих веер астральных тел
40000 Гамлетов
вцепились в горло Лаэрта
40000 Лаэртов
вцепились в Гамлета
40000 клинков и рапир Лаэрта
40000 клинков и рапир Гамлета
Скрестились лучами света
В час поединка
могила Офелии стала небом
где Офелия —
влажная звезда и луна
окуталась сияющим саваном
из рапир и клинков
Гамлет празднует праздник тел
давно уже нет его тела
Смеется череп Йорика
над черепом Гамлета
А Гамлет стал флейтой
Он играет сам себя
выдувая
уже несуществующими губами
неслышимую мелодию
незримого тела
ГАМ ГАММЫ ГАМ-
ЛЕТАЛЕТАЛЕТАЛ
Могильщик роюший могилу буквой "М"
Выбрасывает прах наружу буквой "Г"
ГМ-ГМ-ГМ
ГАМЛЕТ
Глина-ил-глина
ил-ил-ил
или

* * * * * * * * * * *

Переделкинский Фауст

– Неужели Пастернаку уже 108, а ведь совсем недавно было 100 – эта фраза прозвучала на дне рождения Пастернака в Переделкине. Меня привез туда Андрей Вознесенский. За столом на веранде стали вспоминать, у кого кто был учителем. У Пастернака Рильке и все-таки Маяковский. У Андрея Пастернак. «А у Кости только Бог и море учеников», сказал Вознесенский.
Это был вечер Великого Посвящения. Я просто физически ощущал присутствие Бориса Леонидовича, хотя при жизни его не разу не видел. Фотокопия в человеческий рост о чем-то говорила но не в ней было дело. «Его лицо светилось и мерцало как в старых кинолентах. Фотография этого не передает», – сказал Андрей. Но после его слов фотография тоже передавала. Борис Леонидович совершил нечто немыслимое. То, что не удалось даже Фаусту. «Привлечь к себе любовь пространства...» Он ушел а пространство осталось. Более того, оно заселено и заполнено живым присутствием равного ему по силе поэта, Переделкино есть и останется лишь в той мере, в какой есть и будут Вознесенский и Пастернак.
Дело тут, конечно, не в ученичестве. В поэзии не бывает ни учеников, ни учителей. Просто есть особые стадии посвящения где учеником может быть учитель, а учителем ученик. При жизни все мы ученики. Как трогательно Юлиан Тувим обращается к Богу с просьбой оставить его навсегда второгодником в жизненной школе. «В мире есть только три вещи: Бог, Поэзия и ты», – сказал мне недавно Андрей. Я считаю, что это стихотворение. И оно должно быть сохранено. На самом деле есть только Бог и Поэзия, а между ними любой счастливчик в миг вдохновения. Андрей произнес эту фразу во время своей болдинской весны 1997 года, когда ему удалось впервые в русской поэзии превратить поэтическую строку из отрезка в бесконечную ленту Мебиуса. Он шел к этому давно через кругометы галактик. Наконец-то русский стих вырвался из прямолинейного мира Евклида в мир изогнутых полусфер Лобачевского.
НА деревьях висит ТАЙ...
БОже отпусти на НЕ
Время перестало тупо, как бык в упряжке, двигаться от начала к концу строки, ударяясь о рифму лбом. Начало и конец строки – будущее и прошлое сливаются в ТАЙНУ и НЕБО.
Пастернак неокантианец – Фауст в преклонные годы который все время что-то роет своей лопатой и видит смерть-землемершу. Вознесенский Фауст в юности и зрелости шепчущий тайные заклинания и чертящий магические фигуры:
Остановись мгновенье, ты прекрасно.
Нет продолжайся – не остановись.
Разве это не ностальгия по настоящему? Футуристам с их культом будущего и прошлякам, которых еще Гете назвал задопровидцами. Вечность – это здесь и сейчас всегда Трудно понять вечность. «Почему же трудно. Вчера было, сегодня есть, всегда будет», – восклицает Наташа, влюбленная в Андрея.

* * * * * * * * * *

Ангелическое стихосложение


Гениальная заумь футуристов так и не увенчалась новой системой стихосложения. Они шарахались от верлибра к белому стиху, от рубленой прозы к силлаботонике. Только Маяковскому удалось соединить силлаботонику с церковно-литургическим восьмигласием. Восемь гласов открыла во сне сама Богородица Роману Сладкопевцу.
Два гласа на слух знают и слышат все. Это жизнь и смерть. Жизнь – глас третий. Смерть – глас восьмой.

Глас третий

Христос воскресе из мертвых
Смертию смерть поправ
И сущим во гробех
Жизнь даровав
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Глас восьмой

Вечная память
Вечная память
Вечная память


Поэзия Державина и Маяковского – глас третий. Некрасов-Бродский-Пушкин-Ахматова – в основном заунывный восьмой. Между ними оттенки остальных шести гласов. Их воспринимали певчие без всяких нот по нехитрой песенке, где каждая строка-глас
.
1 – Грядет чернец из монастыря
2 – Встречу ему другий чернец
3 – Сядем, брате, побеседуем
4 – Откуда, брате, грядеши?
5 – Из Константина града
6 – Жива ли, брате, мати моя?
7 – А мати твоя давно умерла
8 – Увы-увы мне мати моя

По смыслу строк любой легко определит интонацию. Каждый глас имеет и разговорный произносимый и певческий поющийся вариант. Вот посередке между ними и живет поэтическая строка. Она произносится, но поется. Поется, но произносится. Когда одновременно поется и произносится, но молча, значит читается про себя.
А где же рифма? А всюду. Зарифмован не финал строки, а весь текст. Вот, например, тотальная рифма на слово свет: свет – весть. Так в 1978 году я написал свое «До-потоп-Ноя Ев-ангел-и-я»:

Озирис
Озарись
Мета
Атом
Немо
Омен
Лун
Нуль
Воз
Зов
Чертог
Горечь
Снедь
Г-ной Ноя-
Иов-
овн-
нов-
Зов-
Ет
ПРО-ЛОГ-ос-
гол-ос
Стикс стих
скит тих
скат-скот
тоска Ионы во чреве
червленом
кит
тик-
так
червь верченый
во чреве червленом
скит
червя время-
чрево
чертог
горечь
речь
Рек киту Иона
во время оно
тон нот
хрип-стон
Христос
Хри-
100-
с
СЕТ
Мера мора – море
мера моря – мор
Ора орел – ореол
голубизны оратай
звуком вспахал небеса
слово засеял
пророс овес
сено лошадь ест
ржет до небес
рожая рожи из ржи
Месяц плуг закинул
за синь где несть
Кто ты Сет?
Сеть
Я – судия небесный
мера мертвых
весы сева
весь-
небесная высь
грады и веси
То ты еси
ТОТ
Мета-атом
Атон
ноты пел в тон
нот нет
тенет нет
теней нет
тонет
Эхнатон
в Лете теней-тенет
Смерть мертва
атома немота
Тот стал
Этот
Сотворение
Р-Езус-макака
Ев-харистия
Р-Езус-фактор
крови Христовой
и человечней
Сыновья умирают в отцах
Горе имеем в сердцах
Евхаристия
Евы храм Иштар
Храм Ищтар - шатер
Ева-Аштарот
Роя ветра шар
Рев ее отар
Истошно
Иштар
в ухо орет
Аштарот
Услыши
Уши
Иешу
Стара Астарта
истерла лоно
оно ль стало
лун нуль
Озириса озарение
Чичен-Ица
О сын отца озарение
О сын отца озверение
О сын отца искупление
О сын отца оскопление
О сын отца исцеление
О сын отца ослепление
О Сын Отца
Отец Сына
О синь оса
О сень сини
Крест как крест
Хруст как хруст
Хронос сына ест
А сын пуст

Разумеется, анаграммный стих не должен и не может быть тотальным. Иначе поэзия превратилась бы в бездушную математику, хотя у математики есть душа. Анаграмма как Царствие небесное, которое Христос сравнивает с дрожжами в хлебе. Она везде и негде – душа стиха, дрожжи хлеба

Следующим прорывом стало для меня ангелическое восьмигласие «Верфьлием». Надо было полностью раскрепостить подсознание, выйти за пределы обыденной грамматики в ангелическое пространство метаметафоры.

Глас первый

Отцветает от тебя день
им постигаемое «да» говорить
нем оттуда
твоему подобию ошибаться
влечением в тебя
нет не лети полным кругом
пока кольцо округляется в высоту
. . .

Глас пятый


Всему тихо их постепенно
замирания ловит любит
я можно нежно продолжая
даже из-под невозможного
цвета «все же»
выше им
таково ожидание
дабы прояснилось неотвратимое
. . .

Глас восьмой


Наставление предпоследнего это есть я
потому что далее более чем возможно
впереди грядущего так говорящих пламя
неподвижно впереди всех от вас
должно отделится от продолженья
все просияло и отодвинулось
позади

1987


Со временем я понял, что восемь гласов в свою очередь стянуты к пифагорейской гармонии восьми нот. Так мне удалось осуществить давнюю мечту – соединить нотную запись со стиховой.


МИРЕДО

Я МИ
ми-
мо
РЕ
ре-
ю
от
ДО
до
ДО


1997


Впрочем оркестровка моего стиха скорее в обертонах Дебюсси и додекафонии Шенберга.

* * * * * * * * * *

Воскресение Озириса


Мою поэзию растерзали на части как тело Озириса. Сам я не печатался в официальных изданиях, но то тут, то там стали появляться со средины восьмидесятых реминисценции из моих стихов у других поэтов. Мне грозила участь стать плагиатором самого себя. К счастью, сила КГБ пошла на убыль и несмотря на отчаянное сопротивление Лубянки, мне удалось издать в 1989 году сборник «Компьютер любви». Так увидела свет и моя шахматная мистерия «Свадьба».


Кто глаз несет кто глазницу
вот жрецы поэты
прижимают к паху
кувшины с мозгом
Правое полушарие несут на запад
левое на восток
В горло трубят все по очереди
фальшиво и сипло
Другие части упрятаны далеко
Многое разворовано
Разнесено
по разным графам
В графе «нога» – рука
в графе «желание» – прочерк
В этот миг погребаемый воскресает
Его извлекают частями
как шахматы из доски
и собирают
расставляя по клеткам
Левая сторона – белые
правая – черные
как всегда не хватает
руки – ладьи
Приносят нос – слон
глазной гамбит
или рокировка
жертвуют головой
выигрывают коня
Белые начинают
Черные как всегда выигрывают
Шах сопровождается
ритуальным матом
Все плачут
– Восстань, Озирис
Воссоединись
Каспаров и Карпов
Черный чемпион
с белым претендентом
Встает Озирис
присоединяя
Северный полюс
К Южному
Запад к Востоку
Голову к шее
Шею к траншее
Глазомер к мушке
Мушку к норушке
Сначала восстал голос
потом дыхание
еще ничего не видно
а уже говорит и дышит
Может так и оставить
как шахматную партию
в телефоне
е-2 - е-4
едва четыре

1986
* * * * * * * * * *

Моцарт с гитарой


С Лешей Хвостенко я познакомился в1989 году в Париже. Потом на фестивале международного авангарда в городе легендарного Тартарена из Тараскона мы выступали перед ошалевшими гражданами Франции. Леша еще не оправился после тяжелейшей операции, которая в России вряд ли закончилась бы так же благополучно. Время под капельницей он вспоминал, как некую подключенность к космосу. «Это очень интересный опыт. Наверное так чувствует себя дерево и трава». Я окончательно запутался, какие песни Хвостенко полностью принадлежат ему, а какие созданы в паре с великим эзотериком Анри Волохонским. И уж совсем невозможно распутать клубок имен вокруг великой молитвы «Над небом голубым есть город золотой». Ясно только, что без Лешиной интонации эти слова мертвы. Ведь это про него сказано: «Кто любит, тот любим, кто светел, тот и свят».
Внутренне именно ему посвящены многие строки моих парижских поэм.

Василий Блаженный на площади Жака
Блаженный Жак на месте Блаженного
Мне давно подсказала Жанна
Тайную связь такого сближения
Каждому городу свой Баженов
Каждому перекрестку ажан
Каждому времени свой Блаженный
В каждой блаженной Жанне блаженный Жан

Я был понят мгновенно. «А то поэзия забралась от нас на такие высоты, что нам до нее уже и не дотянуться» – сказал он перед тем, как прочесть посвященное мне стихотворение.

ЧАСОСЛОВ

Косте Кедрову

в половине дышали мыши
дважды в четверть укладывалась повозка
святой Мартин куковал утренним богом вишней
я вышел из русского имени в иней
голая кошка собака легла легкой походкой
август блаженному Августину кланялся месяц
тучная радуга накрыла поле дороги
открылось окно занятое спящей птицей
глаз тигра держал на ладони Симеон Столпник
я читал написанное тут же слово
Женевьева говорила Париж
святая и светлая белей бумаги

Здесь все построено на откликах подсознания на миры разверзаемые в новых словах. Я уверен, что все слова значат совсем не то, что они значат. В начале было Слово, но, чтобы его понять не хватит времени всей вселенной. Зато можно почувствовать все до конца и сразу.
В середины фамилии Хвостенко буква О, как жерло его гитары. Он пишет свою фамилию просто Хвост. После клинической смерти он услышал радостное восклицание санитарки парижского госпиталя. «Эрюсите!». Я вспомнил об этом на Пасху в Сергиевом подворье в Париже весной 1991. Мы стояли с Лешей со свечами в руках, а священник восклицал «Христе эрюсите». Мы ответили «Воистину воскресе». Начальные буквы фамилии Хвоста звучат, как пасхальное приветствие Х.В.

В центре северного полушария неподвижная Кол – звезда, вокруг которой вращаются все другие звезды. Сегодня она неподвижный центр мира. Так Илья Ильич Обломов или Илья Муромец на печи интересны только своей неподвижностью. Вокруг суетятся штольцы. Таким был Фауст в своей келье-лаборатории. Стоило ему, исказив смысл «Евангелия от Иоанна», вместо «в начале было Слово» написать «в начале было Дело», и он превратился в суетливого метафизического идиота. Идиот Достоевского неподвижен. Любое неловкое движение – разбитая ваза. Суетятся, любят, режут вокруг него. Неподвижен Онегин, даже когда путешествует. Заставили действовать – тотчас друга убил. От Христа тоже все время чего-то требовали, но он оставался статичен даже на кресте.
Кассиопея – Анна Каренина попадает под поезд Большой Медведицы.
Итак, Толстой – это Большая Медведица пера – восклицает Победоносиков. Он прав. Б.Медведица – повозка мертвых, увозящая души в бессмертие. Подсознательно знает об этом и Маяковский. «Эй, Большая Медведица требуй, что б на небо нас взяли живьем». И еще, «С неба смотрела какая-то дрянь величественно, как Лев Толстой».
Над гомеровской Троей восходит звездный хромоногий конь Пегас он же по-хетски Пехасис – «изобилующий». Это происходит в дни весеннего равноденствия. Потому Пехасис дал имя двум Пасхам, еврейской и христианской. Анаграмма Пехасиса – Пейсах – «исход».
Крылатый белый конь Бурак уносит Магомета в надзвездные миры. Пророк страдал священной болезнью – эпилепсией. Он выронил кувшин с водой и прежде чем из черепков вылилась вода – успел обозреть на Бураке все пределы Аллаховы. Об этом вспоминает князь Мышкин – прообраз Христа сегодня. Бурак и Сивка Бурка вещий каурка – мистический конь прозрения. Конь поэтов. Гете во второй части «Фауста» расшифровал звездный код части первой. Маргарита превратилась в Венеру. «Венера, Венера... Эх я, дурак», – шепчет сосед-бухгалтер, превращенный в борова волшебным кремом Маргариты. Повод коня Воланда состоит из лунных цепочек, шпоры – белые пятна звезд, а сам он только глыба мрака. Так Пехасис – Пегас Булгакова разросся до пределов вселенной, стал ею ибо тела при скорости света обретают бесконечную сущность, вывернувшись в мироздание.
Человек погружается в купель из звездного неба. Ныряет в млечный котел и выходит из него «одеянный светом яко ризою». Его новый звездный облик часто невидим для окружающих. А его звездная речь кажется бессмысленной и бессвязной.

* * * * * * * * * *

«Заинька и Настасья»

Впервые мне удалось вырваться на просторы абсолютно свободного текста в этой симфонической поэме, восходящей к последней симфонии Густава Малера и к «Просветленной ночи» Шенберга. Лето в Малеевке 83-го года было пронизано полетом стрекоз над зеркальными прудами. Там зародилось во мне название нового поэтического движения ДООС – Добровольное Общество Охраны Стрекоз.

Заинька и Настасья


Растерянно стрела летела
не задевая тела
летела вдаль стрела ночная
дробя осколки дня.
Я ни о чем не думал дольше
чем веер четырех сторон
растягивалось вдаль пространство
там я летел


Кому принадлежит сей остров
сия страна
Корабль распахнутый как поле
из ничего
он втиснут в кромку голубую
из этих фей
навеянных прохладой горькой
лугов стогов


Дарован бабочке небесной
древесный плот
она распахивает двери своих двух крыл
и вовлекая все пространство в свои слои
плывет та теневая фея из сдобных сот


Как голубь начинал ворклив
дробить свой звон
на самом дне всего пространства
мой сонный сын


Трижды вычеркнутый из книг
но напечатанный по слогам
в поминальник
или в букварь.
В конечном итоге ты только шрифт
рассыпанный по лугам
все состоит из себя во всем
будет луг твой
как голубок


Был я лирником и мурлыкой
орамура
отныне
я в тесном не-сне живу
постоянно воспламеняем
люблю
Два волкодава Заинька и Настасья
посуху плывут из грозы


Сколько бы ни было лет вселенной
у человека времени больше
Переполняют меня облака
а на заутрене звонких зорь
синий журавлик и золотой
дарят мне искренность и постоянство
Сколько бы я ни прожил в этом мире
я проживу дольше чем этот мир
Вылепил телом я звездную глыбу
где шестеренки лучей
тело мое высотой щекочут
из голубого огня
Обтекаю галактику селезенкой
я улиткой звездной вполз в себя
медленно волоча за собой
вихревую галактику
как ракушку
Звездный мой дом опустел без меня

1984

* * * * * * * * * *

«Дальнейшее – молчанье»


Эти последние слова Гамлета всегда приводили меня в смятение. В молчании человек сливается с Космосом, который упрямо молчит. Можно озвучить это молчание Бога и звезд любыми словами, но еще интереснее рассказать о самом молчании. В 1987 году я проснулся среди ночи и вдруг ясно ощутил возможность рассказать о молчании Гамлета. Ведь я филолог. Для меня молчание такой же текст как любые звуки и знаки. Сама возможность дать филологический анализ молчания вернула меня к воспоминаниям буддистской юности, когда, читая трактаты Дигнанги и Дхармакирти с Нагаруджаной я отчетливо ощутил затылком дуновенье нирваны. «Нирвана высока как горы, глубока как океан, сладка, как мед, горька, как горчица». «Алмазная сутра» – гениальное открытие Елены Блаватской напомнила о мировом звуки АУМ, который сам по себе есть только описание мировой тишины. «Тишина – ты лучшее из всего, что слышал». Пастернак забыл здесь добавить, что для того чтобы услышать тишину ему всю жизнь был необходим громкий Скрябин. Пифагор утверждал, что все планеты, двигаясь по орбитам издают неслышимый человеческим ухом вибрирующий звук. Звуки планет сливаются в гармонию сфер. Если бы человек услышал эту небесную музыку, на него обрушился бы невыносимый для слуха грохот и скрежет. Если бы Пифагор услышал финал девятой симфонии Бетховена, он бы сказал, что это и есть то самое невыносимое скрежетанье. Для нас это уже вполне сглаженная мелодия.

Но взвизгнула громада двух небес
Летят
Филонов в ад
Лентулов в свет

Самая авангардная музыка от Шенберга до Шостаковича, от Шнитке до... кого угодно для меня невыносимо пресна. Берлиоз применял пушки для исполнения своего Реквиема, но лязг парижского метро намного звучнее. В «Сталкере» Андрея Тарковского финал девятой возникает из грохота поезда, но главное в том, что это слышит глухонемая девочка, прислонившись ухом к вибрирующему столу. Чтобы слышать музыку слух не нужен. Когда человеку нечего сказать, он прибегает к хору и ору. Кричать надо шепотом. А еще лучше молча. «Прежде, чем что-нибудь написать, посмотри как прекрасен пустой лист бумаги». Эта китайская мудрость весьма сомнительна, поскольку без текста пустоту не увидишь. Главное в колесе не ободья и спицы, а пустота в середине, вокруг которой они вращаются. Но на пустоте тоже далеко не уедешь. Нужны ободья – звуки и спицы – смыслы.

Миг зависания неописуем
Так игла парит над хребтами звука
Так Шенберг преображен в зыбь и дрожь
О Господи
пошли мне эту иглу
ныне уплывающую
за горизонт
звука
плывущего над горами
Им несомые
и невесомые
будем продолжены
Иже еси Дебюсси –
Равель на ухабах Баха

Режиссер Барро утверждал, что в пьесах Чехова для него важнее всего паузы, пронизывающие текст. Я вспомнил об этом, когда вместе со Смоктуновским снимался в передаче «Отцы и дети». Я дал Смоктуновскому роль всех отцов от Кирсанова до Базарова. Он долго не мог этого понять, а когда понял, то сразу преобразился и стал отцом всех отцов. Я заставил его убить Базарова на дуэли в парке Останкино среди античных скульптур. После выстрела наступило молчание. И вот тут Смоктуновский раскрылся в полную свою мощь. Он просто молчал в своем неизменно белом плаще, но это молчание было оглушительным и перекрывало все крики Базарова. Мы втрое сократили эту паузу, но она все равно тянулась до бесконечности, как до бесконечности.
Гамлет Смоктуновского иронизирует. Гамлет Высоцкого кричит. Но ведь у пьесы Шекспира есть продолжение. Дальнейшее – молчание.

* * * * * * * * * *

Комментарий к отсутствующему тексту


Этот текст является комментарием к отсутствующему тексту. Хотя отсутствующий текст является комментарием к этому тексту. Текст построен таким образом, что искажения, вносимые самим высказыванием, оставляют как бы ядро и первооснову. Отсутствие текста делает искажения минимальными. Здесь нужно сосредоточиться. Именно в этом месте давление отсутствующего текста достигает максимального напряжения изнутри и минимальной тонкости снаружи. Аналогия цыпленка, проклевывающего прокладку внутри яйца, или матери, чувствующей из чрева толчки младенца как некое щекотание вплоть до опасности прободения – вот что ожидает неосторожного читателя или слушателя.
Вот тут-то и возникает проблема финала. Отсутствующий текст бесконечно длинен, но в то же время он не менее бесконечно краток. Поэтому как комментатор я полностью признаю свое поражение и возлагаю все надежды на дальнейшее отсутствие Отсутствующего текста...
Я написал этот комментарий в 1987 году, а в 1997 Алина Витухновская вручила мне манифест под названием «Текст через пытку». Это весьма существенное дополнение к молчанию Гамлета, хотя Алина имела в виду себя и только себя.
Впрочем Отсутствующий текст можно получить методом убывания.
Возьмем, к примеру, определение Бога, данное Спинозой.

«Бог есть субстанция с бесконечным множеством атрибутов»
Бог есть субстанция с бесконечным множеством
Бог есть субстанция с бесконечным
Бог есть субстанция с
Бог есть субстанция
Бог есть
Бог

Исчезновение текста не менее загадочно, чем его возникновение из ничего. «Илиада» возникла из морского прибоя. «Море уходит вспять. Море уходит спать» – писал Маяковский завершая гомеровский период поэзии. Море – мера Гомера. Православная Литургия могла появиться только в приморской Византии.

Морская литургика
акафист прилива
молебен отлива
Брег гудит от молитвенных волн
Хризостом
истомленный исторг глагол
Небо взыграло волнами света
ПЕРВАЯ ВОЛНА
–- Царю небесному –
ВТОРАЯ ВОЛНА
– Утешителю души Истинной –
ТРЕТЬЯ ВОЛНА
– Иже и везде сый –
ЧЕТВЕРТАЯ ВОЛНА
– И вся исполняя сокровища благих –
ПЯТАЯ ВОЛНА
– И жизни подателю –
ШЕСТАЯ ВОЛНА
– Прииди и вселися в ны –
СЕДЬМАЯ ВОЛНА
– И очистисти ны
от всякия скверны –
ВОСЬМАЯ ВОЛНА
– И спаси Боже души наши –
ДЕВЯТЫЙ ВАЛ СВЕТА
– Аминь –

Ошиблись Маркс и Энгельс... Не бытие, а небытие определяет сознание.

Чижик-пыжик, где ты был?
Чижик-пыжик, где ты?
– Был...

--------------------------------------------------------------

ПОЕДИНОК СО СМЕРТЬЮ


Человек – это изнанка неба


Со времен Птолемея Человечество рассматривало свое местоположение во Вселенной, а надо было рассматривать местоположение Вселенной в себе.
Я осмелюсь высказать совершенно невероятную для большинства людей мысль. Человек не внутри Вселенной, а одновременно и внутри и снаружи обхватывает ее собой. Нам кажется, что мы внутри Космоса; но это такая же иллюзия, как движение Солнца вокруг Земли.
Возьмите маленький детский резиновый мячик и бросьте его в океан. Все ясно: океан снаружи, а мяч внутри океана. Ну, а теперь попробуйте мысленным взором вывернуть маленький мячик наизнанку. Во время выворачивания наступит такой момент, когда мячик охватит собою
весь океан.
Представьте себе, что вместо мячика — человек, а вместо океана — Вселенная, и вы поймете, что происходит с человеком, когда он "выворачивается" в Космос.
Впрочем, не только человек, но и все живое. Бутон выворачивается в мироздание: так появляются листок и цветок, улитка выползает из ракушки, охватывая ее собою А человек?

Обтекая галактику селезенкой,
Я улиткою звездною вполз в себя,
Медленно волоча за собой
Вихревую галактику,
Как ракушку
Звездный мой дом опустел без меня.
(К. К.)

Речь идет о том, что можно мысленно и чувственно выползти из ракушки нашей галактики и всего мироздания, обволакивая собою весь мир.
Не только все пространство, но и все время с прошлым, будущим и настоящим человек может в одно мгновенье объять собою.
"Для Бога один день как тысяча лет и тысяча лет как один день».
При "выворачивании" человек вообще выходит за пределы времени и пространства:

Сколько бы ни было лет Вселенной,
У человека времени больше.
(К. К.)

Сам я, пережив дважды такое космическое посвящение, понял, что переворот Коперника надо продолжить как отказались люди от иллюзии плоской земли, вообразив, что она круглая, так же следует отказаться от иллюзии нашего пребывания внутри Космоса и отдельно от Космоса. Космос — наше нутро. Это даже не дом наш, а наше вечное тело.

Человек — это изнанка неба
Небо — это изнанка человека
(К. К.)

В момент "выворачивания" тело человека начинает светиться и ощущается как бы утрата веса. Что-то вроде неподвижного полета от себя и к себе одновременно Самая дальняя точка мироздания становится близкой, а наоборот собственное тело распространяется по всему Космосу. Четко ощущается, что будущее вдруг оказывается в прошлом, а прошлое воспринимается как будущее. Даже собственная смерть становится уже пережитой, а рождение постигается заново.
"Выворачивание" — это даже нечто большее, чем бессмертие. Космическое "выворачивание" я назвал термином инсайдаут чтобы выделить его вселенскую суть.
Американский космонавт Эдгар Митчелл, вступив на Луну и взглянув на Землю со стороны, вдруг почувствовал что вся Вселенная стала частью меня". Именно частью. Человек больше, чем мироздание, открытое его взору.
Много раз я пытался описать, что произошло со мною не на Луне, не в Космосе, а здесь, на Земле, и однажды написал стихотворение "Позади Зодиака".

Небо — гаечный ключ Луны.
Медленно поверни.
Из резьбы вывернется лицо,
Хлынет свет обратный
На путях Луны, друг в друге алея
За этой свободой
Ничем неочерченный
Неограненный
За этими пьянящими контурами
Проявляющейся фотобумаги
Не ищи заветных признаков,
Не обременяй громоздким
Твое грядущее шествие в незавершенность.
И когда эти камни,
Эти пьянящие камни,
Отпадая от тела,
Упадут в пустоту,
Ты пойдешь по полю,
Наполненному прохладой,
Отрывая от земли
Букет своих звонких тел.
(К. К.)

* * * * * * * * * *

«Кто обретет толкование этих слов, тот не вкусит смерти»
Тайна космического Евангелия от Фомы


Евангелие от Фомы, найденное в египетском селении Наг-Хаммади, начинается такими словами: "Тот, кто обретет толкование этих слов, не вкусит смерти". Большинство изречений открываются словами: "Учитель сказал". Далее следуют афоризмы, ответы на вопросы, развернутые диалоги. В отличие от канонических четырех великих евангелий, известных всему христианскому миру, Евангелие от Фомы не содержит никаких жизнеописаний Христа. Оно состоит только из Его слов. Вполне закономерно предположить, что это и есть искомый свиток "легенде-изречении Христа, которым могли пользоваться все четыре евангелиста.
Один из самых поразительных фрагментов - диалог апостолов с Христом о роли Марии Магдалины. На вопрос: "Для чего среди нас Мария?" - Иисус отвечает: "Когда вы сделаете женское как мужское, внутреннюю сторону как внешнюю и внешнюю сторону как внутреннюю и верхнюю сторону как нижнюю, многое как одно и одно как многое, тогда вы войдете в Царствие".
Это мир, где земные страсти -преображены в высшую гармонию, которую в XX веке Циолковский назвал в разговоре с Чижевским лучевой жизнью. По мнению космического Колумба, человечество рано или поздно "перейдет в лучевое состояние высокого порядка, которое будет все знать и ничего не желать, то есть в то состояние сознания, которое разум человека считает прерогативой богов. Перейдя в лучистую форму высокого уровня, человечество становится бессмертным во времени и бесконечным в пространстве".
Обычно сравнения Христа со Светом Небесной жизни и жизнью Света воспринимаются как красивая метафора. В Евангелии от Фомы и в трудах Циолковского приоткрывается нечто большее.
Если представить себе, что Свет одушевлен, как считает великий ученый и как говорит Христос, мы окажемся в Царстве вечного Света, где действительно верх как низ, единое как многое и внутреннее как внешнее.

Вселенная – часть человека
Мало кто обращает внимание на признание Циолковского, что невесомость как душевное состояние впервые посетило его в детские годы: "Мне представляется, что основные идеи и любовь к вечному стремлению туда - к Солнцу, к освобождению от цепей тяготения - во мне заложены чуть ли не с рождения. По крайней мере, я отлично помню, что моей любимой мечтой в самом раннем детстве, еще до книг, было смутное сознание о среде без тяжести, где движения во все стороны совершенно свободны и где лучше, чем птице в воздухе".
Когда Христос говорит о верхе как низе, он, конечно, имеет в виду не просто космическую невесомость, которую испытали на себе уже многие космонавты, а соответствующее ей душевное состояние. Однако то и удивительно, что душевному состоянию соответствует вполне осознанная ныне реальность космоса - невесомость, относительность верха и низа. Сложнее обстоит дело с относительностью внутреннего и внешнего.
Человечество не располагает сегодня такими же достоверными сведениями об относительности внутреннего и внешнего. И все же, если, прочитав Евангелие от Фомы, кто-то попытается представить себе, что внешнее пространство мира вдруг стало его нутром, он вместит в себя небо, звезды и всю вселенную; но в том-то и дело, что на метафорическом уровне это происходило со многими.
Вот что ощутил в XVIII веке поэт Г.Р. Державин в дождливую ночь на одной из почтовых станций, почувствовав в себе Бога:
Частица целой я вселенной,
Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь - я раб;
я червь - я Бог!
А есть ли и в самом деле такие состояния человека в космосе, когда внутреннее и внешнее могут поменяться местами? Американский космонавт Эдгар Митчелл, ступив на Луну и взглянув оттуда на Землю, вдруг почувствовал грандиозный переворот. Он ощутил, что вся вселенная стала лишь частью его самого. Митчелл назвал это чувство "религиозным".
Существует ли вечная жизнь?
Общеизвестно что все живое смертно, но у человечества всегда была надежда, что существует вечная жизнь. Материалисты считали, что вечно существует материя Верующие люди верят в вечность своих богов.
А что если смерть неизбежна для всего сущего? В том числе и для материи и для Бога? Тогда вечным будет только небытие. А что если и небытие смертно? Тогда возникает совсем другой образ Вселенной. Она всегда умирает и всегда воскресает. Она вечна, потому что смертна. А человек? То же самое. Вечен, потому что смертен.
Еще поэт Велимир Хлебников писал, что исчезновение человека из жизни оставляет некую нишу пустоты или корень квадратный из –1. У каждого из нас есть свой двойник из минус бытия. Он невидим, неслышим, но математически существует. Так и у всей Вселенной есть вытесненная ею минус Вселенная.
И когда Вселенная-плюс погибнет, минус-Вселенная оживет. Жизнь небытия трудно себе представить, еще труднее представить смерть небытия, но эти реальности улавливаются современной физикой. Что такое вакуум, пустота?
Оказывается, это множество небытийных виртуальных частиц, которые не могут вырваться из плена смерти. Не могут, но иногда вырываются и тогда возникают наши миры. То, что физики называют виртуальными частицами богословы именуют душами. Душа невидима и неслышима, но она есть.
Бытие от небытия отделено болью, однако есть множество людей, для которых этого барьера не существует Они ушли в другой мир тихо и безболезненно.
К.Э.Циолковский считал, что сумма страданий и счастья во вселенной равна нулю, т. е. того и другого поровну. Одно уравновешивает другое. Как ни странно, это совпадает с труднопонимаемым положением А. Эйнштейна о том, что в сумме масса Вселенной равна нулю.
Формула Циолковского гласит, что радости и страдании в жизни каждого человека поровну. Если человек прожил счастливую и беззаботную жизнь и при этом безболезненно умер, это, по Циолковскому, иллюзия. В момент смерти такой счастливчик получает всю сумму ужасов и страданий, отпущенных каждому живому существу. Каких-либо доказательств своей теории великий ученый не приводит. Скорей всего потому, что их просто нет. Вряд ли страдания и радость уравновешиваются в этой жизни. Если что и уравновешивает радость и боль, так это небытие. "Отрадней спать, отрадней камнем быть" (Микельанджело). И еще у Булгакова в "Мастере и Маргарите". Рай они не заслужили, но заслужили покой. Вечный покой, который опять же не вечен, а рано или поздно прервется жизнью. Между жизнью и смертью есть третье состояние. Мир покоя, мир мирового сна. "Но не тем холодным сном могилы. Я б хотел навеки так уснуть, чтоб в душе дремали жизни силы, чтоб душа вздымала тихо грудь". Это дыхание, где вдох — жизнь, а выдох — смерть — есть некое парение над двумя мирами, которое дано немногим.


Жизнь на земле – акклиматизация к вечности


Все помнят начало "Божественной Комедии" Данте:
«Земную жизнь дойдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу».
Данте побывал в Аду, в Чистилище и в Раю. Семь кругов Ада, пройденных поэтом, почти ничего не добавили к нашим знаниям о мире и человеке. Многие считают, что Данте увидел все. Освенцим, Хиросиму, СПИД и множество других бедствий, известных человечеству уже в земной жизни.
Неожиданностью для современников оказалось описание промежуточного состояния между Адом и Раем под названием Чистилище.
До этого никто не знал о существовании своего рода акклиматизационной зоны между гибелью и бессмертием. Похоже, что и для самого Данте это стало открытием.
Древние утверждали, что человек всю жизнь готовится к смерти. В этом есть лишь та доля истины, что смерть - последнее испытание в этом мире перед входом во врата вечности.
Даже при восхождении на высокую гору требуется время в 2-3 месяца для акклиматизации альпинистов к высоте. Еще дольше привыкают к невесомости будущие космонавты, имитируя необычное состояние в сурдокамерах. Почему не предположить, что вся наша Земля является таким устройством для акклиматизации человечества при переходе к вечности.
Вечность еще необычней, чем невесомость. В невесомости нет верха и низа, а в вечности нет прошлого, будущего и настоящего. Все существует всегда и как бы одновременно. Если включить в эту необъятность нашу земную жизнь, она окажется не в прошлом, не в будущем, не в настоящем, а всегда.
Ад – это постоянное присутствие в вечности зла, совершающегося на Земле. Чистилище - это такое же вечное совместное пребывание рядом добра и зла. Рай - внезапное и вечное преображение добра и зла в нечто совсем другое. К этому другому мы все не очень готовы.
Дело в том, что даже в земной жизни мы часто не умеем радоваться. Зато очень склонны страдать. "Живите и радуйтесь", – сказал Христос. Физиологи даже говорят о существовании в мозгу двух зон: Ада и Рая. Включаются они по очереди, и человека бросает то в жар, то в холод. Впрочем, давайте вспомним, при каких обстоятельствах чередуются контрастные режимы. Ну да! Это делается при закалке стали. В природе нет ничего бессмысленного.
Зло должно оставаться только во внешнем мире, не проникая в душу.
"Тьма внешняя" - это есть Ад, изгнанный из души. "Все прощать и не помнить зла" могут только великие подвижники и святые.
Все думают, что вечная жизнь где-то далеко от нас, в безграничных далях Вселенной. На самом деле она даже не рядом с вами, а внутри вас.
Человек - существостранное. Он многого не может: не видит в темноте, как кошка, не бежит даже со скоростью кенгуру, не слышит ультразвук, не летает, как птица, не живет в воде, как рыба; но зато он может жить в вечности уже сегодня, если захочет. Для этого у него есть два дара.
Дар видеть добро и зло и второй, гораздо более важный, - дар выбирать добро. Первое приносит человеку страдание и выводит его к Чистилищу. Второе дает ему Рай уже на Земле.
Жизнь на Земле – это акклиматизация к вечности.


Он доказал нам, что мы бессмертны, или Главное открытие Павла Флоренского


Ему принадлежит замечательный постулат доказательства бытия Божия. – Если есть "Троица" Рублева, значит, есть Бог. – Иконостас не преграда между алтарем и молящимися, а окно в другой мир. Флоренский не отрицал, что икона – Символ, но для него Символ был большей реальностью, чем сама доска, на которой Троица запечатлена.
Флоренский увидел, что геометрия иконы подчинена не Евклиду, а Лобачевскому. Перспектива изогнутого пространства такова, что не вы смотрите в глубь картины, а картина охватывает вас своей изогнутой полусферой – вы внутри иконы. Так елочный зеркальный шар отражает пространство всей комнаты, вбирая его в себя.
Флоренский назвал это "обратной перспективой". Оставался один шаг до главного открытия жизни. Вышла в свет на русском языке "Общая теория относительности" Альберта Эйнштейна, где все пространство нашей Вселенной оказалось искривленным. Правда, не вогнутым, а выгнутым, как сфера.
С этого момента начался духовный поединок отца Павла с великим физиком. С чем же не согласился Флоренский в теории относительности Эйнштейна?
Дело в том, что согласно теории относительности скорость света во Вселенной не может превышать 300 000 км/с. Все, что за пределами этой скорости, в формулах великой теории выступает со знаком минус, обозначается мнимыми величинами.
С этим физическим фактом Флоренский не спорит, но он считает, что именно эти "мнимости в геометрии" обозначают реальность, не подвластную физике и космологии. Свет выше скорости света - это "тот свет".
В этот момент тело вывернется из себя и обретет бесконечность, станет всем мирозданием.
Флоренский как бы не завершил свою мысль или не успел завершить. Человеку не надо мчаться со световой скоростью, чтобы вывернуться во вселенную и стать ею.
На земле это произошло с Даниилом Андреевым, с Андреем Белым, с космонавтом Эдгаром Митчеллом на Луне.
Я пережил выворачивание дважды – в 16 и 27 лет. Это было полное приобщение к вечной вселенской жизни, зримое присутствие вечности внутри времени.
Я назвал это словом «выворачивание», или «инсайдаут».

* * * * * * * * * *

ФОРМУЛА БЕССМЕРТИЯ ВЕЛИМИРА ХЛЕБНИКОВА


Имя Хлебникова хорошо известно всем, кто любит поэзию ХХ-го века, но его философские космические идеи все еще ждут своего открытия.
Всю жизнь поэт утверждал, что ему известны законы времени. Много раз он уточнял свои вычисления или видоизменял их, неизменной оставалась сущность открытия. Хлебников считал, что время — это особая невидимая форма пространства, а значит можно вычертить карту времени, где прошлое и будущее будут всего лишь очертаниями пройденного и еще не пройденного пути. Он оставил нам карту своего Государства времени, которое, возвышаясь над Государством пространств, вмешает прошлое,
будущее и настоящее человечества.


Государство времени


В мире, рождаемом мировой войной, Хлебников сделал такую запись: "Я тоже веду войну, только не за пространство, а за время. Я сижу в окопе и отымаю у прошлого
клочок времени".
Тем, кто хотя бы день или час прожил в Государстве времени Велимира Хлебникова, можно искренне позавидовать. В этом государстве есть два плана: земной и космический.
В земном: поэт, то в мешке, то в цилиндре и фраке, странствует по Российской империи, беседует с цыганами на их языке, идет по пространству нынешних независимых
государств, а за ним толпа детей в восточных одеждах. Они кричат: 'Тюль мулла. Гюль мулла", что означает священник цветов. Так на востоке называли странствующих поэтов от Омара Хайама до Велимира Хлебникова.
В космическом плане видим другое. Сквозь время и пространство движется человек — солнце-Маяковский, летит человек-звезда — Хлебников — и переговариваются между собой: "Кто там в звезды стучится? А, Володя, дай пожму твое благородное копытце".
Под ними простираются города из прозрачных сот, а за плечами у каждого в рюкзаке свернут дом из прозрачной пленки. Спустился, развернул пленку, натянул на арматуру и живи, где хочешь и сколько хочешь. Наскучило, лети дальше. Чего только нет в этих городах будущего: дома-мосты, дома-пароходы, дома на колесах. Есть даже дом-поле. Но самое главное — люди, живущие в этих городах. Они расшифровали язык птиц, звезд, зверей и растений и переговариваются с ними на языке звездной азбуки, созданной Велимиром Хлебниковым.
На языке этой азбуки можно принимать сигналы из прошлого беседуя с Лобачевским, живущим в том прошлом измерении или посылать сигналы в будущее и принимать оттуда причудливую речь, как это делал будетлянин Велимир Хлебников. "Мы — дикие звуки, мы — дикие кони. Приручите нас. Мы понесем вас в другие миры, верные дикому всаднику звука. Лавой беги, человечество, звуков табун оседлав. Конницу звуков взнуздай!".
Люди, спокойно осилив тяготение, прогуливаются прямо по воздуху или лежат на облаках, но самое главное — найдена формула счастья. "Уравнение человеческого счастья было найдено только тогда, когда поняли, что оно вьется слабым хмелем около ствола мирового. Счастье людей — вторичный звук, оно вьется, обращается около основного звука мирового.
Оно — слабый месяц около Земель вокруг Солнца. Когда будущее становится, благодаря математическим выкладкам, прозрачным, теряется чувство времени, кажется, что стоишь неподвижно на палубе предвидения будущего. Чувство времени исчезает, и оно походит на поле впереди и поле сзади, становясь своего рода пространством".


Гамма будетлянина


Подобно тому как шахматная доска состоит из черных и белых клеток, мир времени соткан из чередования двоек и троек, четных и нечетных событий. Это означает, что через 2п должны происходить события подобные, а через Зп - события противоположные. Хлебников перевел эти числа из количества дней в количество лет и получил загадочное число в 317 лет. "Если понимать все человечество как струну, то более настойчивое изучение дает время в 317 лет между двумя ударами струны". Так законы Наполеона вышли через 317х4 лет после законов Юстиниана - 533 год. Римская империя возникла в 31 году, а Германская - в 1871-м, через 317х(й) "Итак, 317 лет - не призрак, выдуманный больным воображением, и не бред, но такая же весомость, как год, сутки Земли, сутки Солнца".
"Сутки Солнца", то есть год или время обращения Земли вокруг Солнца, Хлебников тоже считал очень важной мерой. Если земля вращается вокруг Солнца, повторяя свою орбиту; через 365 дней, то не менее интересно знать, что, согласно Хлебникову, через каждые 365 лет рождаются люди-двойники.
«Например, есть закон рождения подобных людей. Он гласит, что луч, гребни волн которого отмечены годом рождения великих людей с одинаковой судьбой, совершает одно свое колебание в 365 лет.
В 476 году в Индии родился астроном Ариабхата, утверждавший, что Земля вращается вокруг Солнца, а через 365х3 в 1157 году родился Кеплер, доказавший это вращение. Величайший логик Греции Аристотель родился в 284 году, а через 365х6 родился величайший логик Европы Джон Стюарт Милль».
Вывод Хлебникова таков: через 365 лет происходит рождение подобных людей, через (365 - 48), то есть через 317 лет возникают войны, а через (365+48) лет рождаются новые государства.
Самое интересное, что все эти странные чередования укладываются, согласно Хлебникову, в гамму звуковых колебаний от А до У (самого низкого звука в азбуке). «Вообразите парня с острым и беспокойным взглядом, в руках у него что-то вроде балалайки со струнами. Он играет. Звучание одной струны вызывает сдвиги человечества через 317. Звучание другой – шаги и удары сердца, третья - главная ось звукового мира. Перед вами будетлянин со своей "балалайкой"».
Перед нами стройная неопифагорейская теория, где история человечества вписывается в гамму колебаний звуковых волн. Мы слышим неразличимую простым слухом музыку времени, но Хлебников идет еще дальше. Зная, что все явления материального мира есть сгустки и вибрации световых волн, Хлебников фактически создает проект машины времени, подчиненной звуковой гамме.


Машина времени


Хлебниковская машина времени состоит из зеркал и линз,. улавливающих лучи, замедляющих или ускоряющих волны света. Нет никакого сомнения, что такой проект мог возникнуть только на основе теории относительности Эйнштейна. Ведь именно в этой теории проистекает возможность замедления или ускорения времени в зависимости от скорости светового луча. В теории Хлебникова это открытие преломилось самым неожиданным образом. "Когда наука измерила волны света, изучила их при свете чисел, стало возможно управление ходом лучей. Эти зеркала приближают к письменному столу вид отдаленной звезды, дают доступные для зрения размеры бесконечно малым вещам, прежде невидимым, и делают из людей по отношению к миру отдельной волны луча полновластных божеств. Допустим, что волна света населена разумными существами, обладающими своими правительствами, законами и даже пророками. Не дает ли для них ученый, прибором зеркал правящий уходом олн казаться всемогущим божеством?"
О нет это не фантастика Уэллса. Такая машина времени существует - это сама Вселенная, но Хлебников утверждает что люди могут уподобиться "всемогущему божеству", став создателями своего мира, переделывая и создавая будущее и ппошлое. Кому-то такой проект покажется только фантастикой, но самое поразительное, что к осуществлению его наука уже приступила.
В 60-е годы астрофизик Козырев предложил абсолютно новую теорию времени. Согласно Козыреву, время есть неуничтожимая реальность Вселенной, порождающая свет и материю. А раз так, то можно построить систему зеркал, улавливающих мировой свет и даже изменяющих течение времени.
В домашних условиях он построил свою систему "зеркал", улавливающих невидимые лучи, энергетические всплески, исходящие из будущего и прошлого. Каким образом? Он направил свои гироскопы в те точки неба, где планета была и где она еще будет. Результат превзошел все ожидания. Сигнал был получен и из будущего, и из прошлого. Во многих лабораториях мира пытались повторить опыт Козырева, но безуспешно. Результат повторить не удалось, а следовательно, он не получил признания.
Вернемся к предсказанию Хлебникова. "Изучив огромные лучи человеческой судьбы, волны которой населены людьми, человеческая мысль надеется применить к ним зеркальные призмы управления, из двояковыпуклых и двояковогнутых стекол. Можно думать, что столетия колебания вселенского луча будут так же послушны ученому, как и бесконечно малые волны светового луча. Тогда люди сразу будут и народом, населяющим волны луча, и ученым, управляющим ходом этих Лучей". Проще говоря, человек станет Богом, а Бог человеком. Однако остановимся на задачах более скромных. С помощью зеркал Хлебникова человек будет видеть свое будущее и прошлое, выходящее за пределы его рождения и его смерти, а это уже бессмертие.


Формула бессмертия


Одна из самых загадочных формул Хлебникова - это уравнение прошлого, будущего и настоящего времени, открытое им незадолго до смерти в двадцать втором году. "Три числа! Точно я в молодости, точно я в старости, точно я в средних годах вместе идем по пыльной дороге 105 + 104 + 115 = 742 года 34 дня".
Кое-что в этой формуле понятно. Хлебников вслед за великим ученым древней Греции Пифагором считает, что срок человеческой жизни в прошлом, будущем и настоящем простирается в пределы тысячи лет. За это время человек трижды рождается и умирает в трех новых обликах. Так, себя Хлебников считал родившимся трижды. В прошлом он видел себя математиком и поэтом Омаром Хайямом, в настоящем - геометром Лобачевским и в будущем, то есть в XX веке - Велимиром Хлебниковым. Почему Омар Хайям обозначен числом 105, Хлебников 115, а Лобачевский 104, со временем разберутся математики. Нам же интересно, что срок космической жизни человека - 742 года перекликается с теми, которые указаны в Библии. Девятьсот лет и более живут библейские патриархи от Адама до Мафусаила. Отсюда выражение "мафусаилов век", означающее сказочное долголетие.
Если взглянуть на эти таинственные сроки жизни глазами Хлебникова, то увидим, что средний срок земной человеческой жизни 70 лет – это лишь верхушка айсберга, скрывающего в глубине тысячелетий глыбы жизни космической. Около 700 лет.
Очертания этой жизни выглядят у Хлебникова загадочно и странно, но в то же время они строятся из материала сегодняшней земной жизни. И в прошлое и в будущее мы глядимся, как в зеркало, и видим в нем пусть преображенное, но все же зеркальное отражение самих себя. "Я посмотрел в озеро и увидел высокого человека с темной бородой, с синими глазами в белой рубахе и в серой шляпе с широкими полями. Так это Числобог, – протянул я разочарованно. – Здраствуй же старый приятель по зеркалу, – сказал я, протягивая мокрые пальцы.
Но тень отдернула руку и сказала:
– Не я твое отражение".
Числобог – это человек, овладевший законами времени, уловивший его в свои таинственные линзы и зеркало. В данном же случае это сам Хлебников, глядящийся в озеро.
Так же как небесные тела, согласно новейшим астрономическим данным, находятся в прошлом, будущем и настоящем одновременно, так и человек, Числобог, есть некая бессмертная субстанция человека, находящаяся во всех временах. Хлебников утверждал, что об этом знали еще древние египтяне. Они назвали эту бессмертную субстанцию человека именем Ка. "Ка – это тень души, ее двойник, посланник. Ему нет застав во времени. Ка ходит из снов в сны, пересекает время и достигает бронзы (бронзы времен). В столетиях располагается удобно, как в качалке".
И Хлебников жил одновременно во всех временах, потому он так ясно видел многие детали из будущего. Ведь машины времени у поэта не было, был только проект ее. Он сам был сложнейшим устройством, пронизывающим века невидимыми лучами мысли.
Среди других великих космических утопий XX века (всеобщее воскрешение по Федорову, освоение космоса по Циолковскому) проект Хлебникова кажется мне самым смелым и, может быть, самым глубоким. Ведь он предлагает полет не на космических кораблях и не в пространстве, а во времени. "Мы полетим в космос прямо со стульев земного шара", – восклицал поэт. Он спроецировал теорию относительности Альберта Эйнштейна из области физики, космологии и математики в сферу человеческой интуиции, и здесь его посетили прозрения, которые становятся понятными лишь на исходе нашего века. Полет в пространстве уже закончен. Здесь ясны границы, видны пределы. Пришла эпоха полетов во времени.
Циолковский в своих трудах обжил для человечества космические пространства. Хлебников заселил нами время. Здесь техника должна уступить человеку с его прозрением и интуицией. Я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза, как олень оленя", – писал Хлебников в 1909 году, а в драме "Мир с конца" есть описание обратного хода времени не от рождения к смерти, а от смерти к рождению. Человек сначала старец, потом взрослый, потом юноша, потом младенец. Кажется, уж тут-то мы имеем дело с чистой фантастикой, но не следует спешить с выводами. Математик Курт Гедель тщательно проанализировал время и пространство с точки зрения теории относительности и пришел к выводу, что теоретически обратный ход времени во вселенной возможен. И умирающий старец встретит себя – младенца. Кстати, старец-младенец известен в Китайской мифологии под именем Паньгу.


Линия мировых событий


Здесь уместно вспомнить разъяснение к новой космологии мира, данное самим Эйнштейном: "Программа теории поля обладает огромным преимуществом, заключающимся в том, что отдельное понятие пространства (обособленного от пространства-времени) становится излишним. В этой теории пространство - это не что иное, как четырехмерность поля, а не что-то существующее само по себе. В этом состоит одно из достижений общей теории относительности, ускользнувшее, насколько нам известно, от внимания физиков". То, что ускользнуло от физиков, "не ускользнуло" от Хлебникова еще в 1904 году. Эйнштейн считал, что четырехмерность мира вообще нельзя увидеть человеческим взором:
"Я смотрю на картину, но мое воображение не может воссоздать внешность ее творца. Я смотрю на часы, но не могу представить себе, как выглядит создавший их часовой мастер. Человеческий разум не способен воспринимать четыре измерения". Он не знал, что еще до выхода в свет специальной теории относительности Хлебников создавал свою четырехмерную поэтику, полностью подчиненную задаче открыть четырехмерное зрение:
"Люди! Мозг людей и доныне скачет на трех ногах (три оси пространства). Мы приклеиваем, возделывая мозг человечества, этому щенку четвертую лапу – время".
О четырехмерном мире Эйнштейна – Минковского хорошо сказано в книге астронома Ф. Зигеля "Неисчерпаемая бесконечность":
"В 1909 году немецкий математик Герман Минковский предложил оригинальную модель реального мира. К трем обычным его измерениям он прибавил четвертое измерение – время. В самом деле, всякое событие происходит не только где-нибудь (для этого нужно знать три измерения, точнее, три координаты), но и когда-нибудь. Поэтому наш пространственно-временной мир Минковский предложил представить по аналогии с железнодорожным графиком. Тогда каждому объекту, в том числе и человеку, в четырехмерном мире Минковского будет соответствовать некоторая кривая, которую он предложил назвать мировой линией.
Конечно, мировая линия может быть лишь в том случае если речь идет о математической точке, существующей во времени. Что же касается протяженных тел, то их четырехмерные изображения в мире Минковского скорее можно сравнить со змеями или червями. Так, например, всякий человек в мире Минковского сразу представлен всей своей жизнью от момента появления на свет до смерти. То же, что мы видим вокруг себя, есть сечение в данный момент времени странных четырехмерных образований".
Теория относительности дает две космологические модели пространства-времени нашей вселенной: замкнутую расширяющуюся (сферу) и открытую вселенную с отрицательной кривизной (гиперсферой). Любое событие в такой вселенной изображается не точкой, а мировой линией, проходящей по всей поверхности пространства-времени. С вселенской точки зрения любое точечное событие в нашем мире растягивается, как веер, в четырехмерном континууме. Получается, что роковая пуля Дантеса, столь молниеносно пролетевшая в нашем трехмерном пространстве, в четырехмерном вселенском пространстве-времени продолжает свой путь сейчас и летела там еще до того, как Дантес спустил курок. Хотя понятия "до" и "после" вполне реальны в нашем пространстве, они не имеют никакого смысла во вселенском четырехмерном мире.
На сферической поверхности мира линия мировых событий рано или поздно должна сомкнуться, как всякая искривленная линия и, стало быть, повториться. Это приводит к несколько странному выводу. Выстрел Дантеса, прозвучавший в нашем реальном пространстве в 1837 году, в четырехмерном континууме должен периодически повторяться каждый раз, если кончатся искривленная линия мировых событий. При этом нельзя сказать, который из выстрелов следует считать повтором. Во вселенной Эйнштейна понятия "раньше" и "позже" не имеют никакого реального смысла.
Теория относительности дает две космологические модели пространства-времени нашей вселенной: замкнутую расширяющуюся (сферу) и открытую вселенную с отрицательной кривизной (гиперсферой). Любое событие в такой вселенной изображается не точкой, а мировой линией, проходящей по всей поверхности пространства-времени. С вселенской точки зрения любое точечное событие в нашем мире растягивается, как веер, в четырехмерном континууме. Получается, что роковая пуля Дантеса, столь молниеносно пролетевшая в нашем трехмерном пространстве, в четырехмерном вселенском пространстве-времени продолжает свой путь сейчас и летела там еще до того, как Дантес спустил курок. Хотя понятия "до" и "после" вполне реальны в нашем пространстве, они не имеют никакого смысла во вселенском четырехмерном мире.
На сферической поверхности мира линия мировых событий рано или поздно должна сомкнуться, как всякая искривленная линия и, стало быть, повториться. Это приводит к несколько странному выводу. Выстрел Дантеса, прозвучавший в нашем реальном пространстве в 1837 году, в четырехмерном континууме должен периодически повторяться каждый раз, если кончатся искривленная линия мировых событий. При этом нелььзя сказать, который из выстрелов следует считать повтором. Во вселенной Эйнштейна понятия "раньше" и "позже" не имеют никакого реального смысла.
Хлебников смотрел на время таким, космическим взором. Он считал, что "вселенские" повторы одного и того же события имеют отношение и к нашему трехмерному пространству. Во вселенском пространстве-времени "раньше" и "позже" не существует. Там все, что было, – будет, и все, что есть, – было. А что, если спроецировать такое вселенское видение на наш, земной мир?
Здесь мы вступаем в область современного поэтического мировидения, которое в 1984 году я обозначил словом мета-метафора.
Увидеть эту четырехмерную реальность простому человеческому глазу не дано. Об этом справедливо сожалел уже в семидесятых годах нашего века ученик Велимира Хлебникова поэт Семен Кирсанов:

Как?
Разве оптика глазная
Была неточной и неверной,
Туманно зренью объясняя
Наш ясный мир четырехмерный?

Томление по четырехмерному видению слышим в стихо¬творении Федора Сологуба:

Наш темный глаз печально слеп,
И только плоскость нам знакома.
Наш мир широкий — только склеп
В подвале творческого дома.
Но мы предчувствием живем.
Не лгут порывы и усилья,
Настанет срок,— и обретем
Несущие к свободе крылья.

Прорыв в четырехмерное пространство-время совершил В. Хлебников. Он пророк и предтеча метаметафоры, которая еще и сегодня кажется нашей критике неким громоздким чудовищем, выползающим на свет из глубинных недр модернистского «ада».
На самом деле метаметафора есть порождение света даже в буквальном, физическом смысле этого слова.
Сегодня выяснилось, что у Н. Лобачевского был единомышленник — профессор Швейкарт, живший в то время в Киеве. Он тоже создал необычную «Астральную геометрию», где, пытаясь проследить за полетом луча, бегущего в мировом пространстве, пришел к сходным выводам.
Сам Лобачевский пытался доказать истинность своей геометрии путем астрономических измерений. Теряя зрение, он подслеповато всматривался в телескоп; но, конечно же, для космических расстояний нужны иные приборы. Кстати, опыт мог разочаровать великого геометра. Сейчас выясняется, что луч света действительно искривляется под воздействием гравитации, но его кривизна положительная, а не отрицательная, как полагали. Мир скорее всего не седловина, а сфера, по которой луч огибает пространство-время. В погоне за этим лучом А. Эйнштейн и увидел свою специальную теорию относительности. Свои формулы он видел воочию как некий световой образ. Если бы наш глаз мог нестись вместе с лучом со скоростью 300 000 км/сек, мы увидели бы чашу Грааля — сияющий световой конус мировых событий. И тут Лобачевский убедился бы в своей космической правоте, здесь все подчиняется его геометрии: свето¬вой конус мировых событий, седловина, чаша, гиперсфера. Здесь, во вселенском расколдованном Кощеевом царстве света, мир поистине метаметафоричен.
Вселенским образом, гигантской метаметафорой стали законы времени, открытые Хлебниковым. Они воплощены поэтом и в числе, и в слове. Математическая феерия «Ка» переселяет нас в мир вполне реальный, но не видимый обыч¬ным зрением. Мы не видим и в принципе не можем видеть волну-частицу, главную реальность микромира. Не видим мы искривление нашего пространства под воздействием гравитации, незрима для человечества четвертая пространственно-временная мера... Здесь ситуация сходная с той, ко¬торая возникла перед режиссером фильма «Человек-неви¬димка». Я думаю, мы не случайно познакомились с ним после моей лекции о Хлебникове. Несколько раз мы обсуждали по телефону, как показать Невидимку, ведь невидимое не видно. И вот режиссер находит решение: невидимка красит лицо, и незримое становится явным.
У В. Хлебникова очень сходный прием. Он делает зри¬мой метавселенную, облекая ее в земные одежды, придавая им математическую эфемерность, как бы неосязаемость.
Такова научно-поэтическая феерия «Ка». Кто поймет «Ка», обретет хлебниковское зрение.
Ка — некий двойник человека в повериях древних египтян. Не душа (такого понятия не было в Древнем Египте), а некий вполне телесный, но невидимый, пребывающий в нем и не умирающий после смерти.
Пожалуй, это больше всего похоже на сгусток элементарных частиц, из которых мы все состоим, хотя глазом они не видимы. Ка — это что-то вроде электронной скульптуры те¬ла. Ка вечен. Он «располагается в столетиях, как в качалке». Эту телесную бестелесность Хлебников передает так, что мы буквально видим незримое: «Тусклые волны, поблескивая верхушками, просвечива¬ли сквозь него. Чайка, пролетая сзади серой тени, видна была через его плечи, но теряла в живости окраски и, проле¬тев, снова возвращала себе яркое, черно-белое перо. Его перерезала купальщица в зеленом, усеянном серебряными пятнами, купальном. Он вздрогнул и снова вернул себе прежние очертания».
Описание Ка невольно напоминает совершенно материальные и в то же время невидимые миру реалии современной физики. Электрон — частица и одновременно волна, фотон — везде и нигде, здесь и не здесь. Ка обретает окраску и очертания всех предметов подобно всепроникающим невидимым волнам-частицам материи. Глаз воспринимает поток фотонов как свет, но не видит фотонов. Все волны-частицы микромира похожи на хлебниковского Ка. Он неуловим, как электрон. «Три ошибки: 1) в городе 2) улице, 3) доме. Но где же? — Я не знаю»,— ответил Ка: чистосердечие звучало в его голосе». Это напоминает принцип неопределеннос¬ти Гейзенберга. (Можно определить, когда пролетела частица сквозь прибор, тогда она будет волной, размазанной по пространству; если же мы попытаемся узнать, где именно находится частица, она окажется точкой, но, увы, неизвестно где находящейся. Нельзя сказать «когда», если известно «где». Нельзя узнать «где», если известно «когда».
Так же неуловим в пространстве-времени Ка.
«Ка ходит из снов в сны, пересекает время и достигает бронзы (бронзы времен)... Не так ли и сознание соединяет Времена вместе, как кресла и стулья гостиной».
Мы видим Ка то юношей в котелке с глазами византийского бога и лицом египтянина, то морской галькой, заглоченной белугой. Путешествие во времени для сегодняшней литературы — дело банальное. Но ни один фантаст не до¬бился такого осязаемого одновременного пребывания в прошлом, будущем и настоящем и еще где-то. Хлебников так чувствовал.
В другом произведении поэт нашел математический образ для Ка, обозначив его корнем из минус единицы. Чело¬век состоит из того, что он есть, и еще из того, что не он, это как бы вытесненная его телом из пространства его сущность. Чередование в мировом пространстве-времени гребней и спа¬дов волн есть момент рождения (корень из единицы) и смерти (корень из минус единицы).
Путешествуя с Ка во времени, поэт видит смерть фараона Аменхотепа, когда он умирает с обезьяньим криком: «Манч! манч!» — потому что с этим же криком умирает когда-то бывшая фараоном обезьяна, убитая из ружья в далеком будущем.
Довольно сложное построение. Здесь придется понять, что прошлое, будущее, настоящее, разрозненные для человека, слиты в нечто единое во вселенском времени. Аменхотеп существует и в прошлом, и в будущем, ив настоящем Одновременно.
Впрочем, что здесь будущее и что настоящее? Даже свою биографию Хлебников видел в трех измерениях времени.
Нам известно, что главным мигом своей жизни Хлебников считал знакомство с геометрией Лобачевского. Лобачевский начинал свою геометрию с опровержения постулата Евклида о параллельных прямых. До этого постулат Евкли¬да ставил под сомнение поэт-математик Омар Хайям. Возникла плавная траектория линии мировых событий: Омар Хайям — Лобачевский — Хлебников. Хлебников мыслил В этом направлении интуитивно поэтически, когда писал:
«...и Лобачевского кривые украсят города»,— или вычерчивал кривые «лучи событий», улавливаемых «чечевицей линз». И все-таки, кроме чисто поэтических субъективных сближений с космологией Эйнштейна, у него была своя четко разработанная теория времени.
Хлебников считал, что в нашем мире пространственно-временная мера «искривляет» траекторию линии мировых событий, и тогда образуется замкнутая орбита. Земля вращается вокруг солнца, и один ее оборот в пространстве равен году. Через год все повторяется: зима, весна, лето, осень. А что если цикл одного повтора событий в истории равен 365 годам подобно тому, как один цикл времен года равен 365 дням? Хлебников строит гамму повторов и приходит к выводу: каждому событию соответствует антисобытие — впадина мировой волны.
Поэт сравнивал историю с колебаниями мирового звука в записи на пластинку. Гребни и впадины мировых волн должны чередоваться. Впадины волн должны измеряться отрицательной кривизной. Для этого вводится число Л Гак возник образ арфы времен в «Ка»:
«Ка поставил в воздухе слоновый бивень и на верхней черте, точно винтики для струн, прикрепил года: 411, 709, 1237, 1453, 1871; а внизу на нижней доске года: 1491, 1193, 665, 449, 31... Ка заметил, что каждая струна состояла из шести частей по 317 лет каждой, всего 1902 года. При этом, в то время как верхние колышки означали нашествие востока на запад, винтики нижних концов струн значили движение с запада на восток. Вандалы, арабы, татары, турки, немцы были вверху; внизу египтяне, Гатчепсут, греки Одиссеи, ски¬фы, греки Перикла, римляне».
В 1912 году в статье «Учитель и ученик» В. Хлебников говорит на основе своих вычислений о неизбежном падении империи в 1917 году. Можно и это считать случайностью, но все же правильнее будет предположить, что какую-то зако¬номерность пульсации событий во времени поэт все же по¬чувствовал.
Теория предсказаний Хлебникова, конечно, весьма сомнительна, и не нужно больших усилий, чтобы доказать ее несостоятельность в целом, но сам факт ритмических биений пространственно-временного пульса трудно отрицать.
В теории Хлебникова, конечно же, не хватает коэффициента случайности, а также возможных ускорений и замедле¬ний ритма времен под воздействием многих факторов, но, повторяю, важен сам принцип. Отсюда ряд ошибок или не¬точностей в других предсказаниях; но в главном он гениальный провидец. Для Хлебникова прошлое, будущее и настоящее — это лишь точки, произвольно выхваченные из единой линии мировых событий. Как в комнате есть длина, ширина И высота, так и у времени есть единый объем прошлого, будущего и настоящего.
«Три числа! Точно я в молодости, точно я в старости, точно я в средних годах, вместе идемте по пыльной дороге
105 + 104 + 115 = 742 года 34 дня».
Итак, Хлебников считает, что мировой контур каждого явления очерчивается тремя параметрами — прошлое (10 в пятой степени), будущее (10 в четвертой степени), настоящее (11 в пятой степени). В целом же очертание одного события в нашем мире примерно равно 742 годам.
На этом моменте хотелось бы остановиться подробнее. Согласимся условно, что цикл космической жизни человека 742 года и 34 дня. Но это же явно противоречит обыденному житейскому опыту. Противоречит, но ведь космическое время не совпадает с нашими часами. На наших часах есть прошлое, будущее, настоящее, а ведь для космологических моделей теории относительности, как уже отмечалось, «раньше» и «позже» нет. Все явления растягиваются в меридианы — линии мировых событий, где прошлое, будущее и настоящее едины.
Догадываюсь, откуда это число: 365 Х 2 = 730 — близко к 742. Для чего Хлебникову нужен повтор, умножение на два, тоже легко понять. Событию соответствует антисобытие — то, что Хлебников называл противоположной точкой орбиты; так что нужен повторный оборот с противоположным знаком. Получается, что орбита событий перекручивается лентой Мёбиуса и вращается как бы восьмеркой.
Не трудно увидеть, что объемная развертка такого графика дает знаменитую двойную спираль, весьма напоминающую все тот же хрустальный глобус, чашу Джемшид, ларец Кощея и знаменитую тангенциально-радиальную спираль эволюции человека от точки альфа к точке омега в книге Тейяра де Шардена «Феномен человека».
Эта модель полностью совпадает с хрустальным глобусом Пьера Безухова. Я не упомянул об этом вначале, потому что кульминационный момент схождения всех образов тангенциально-радиальной спирали все в той же хлебниковской вселенной.
Тейяр де Шарден спустя двадцать лет после смерти Хлебникова фактически повторяет его модель.
Точка «Альфа» у Хлебникова — прошлое, а «Омега» — будущее. Расходясь по радиусу от центра вдаль, они сходят¬ся по тангенсу в неком незримом центре, образуя непрерывную линию мировых событий во вселенной Минковского — Эйнштейна.
Просто до обидного мало уделено внимания тангенциально-радиальной спирали, сходящейся к центру и одновременно разбегающейся от него.
Математик Курт Гёдель, размышляя над световым конусом мировых событий, пришел к странному выводу, что, строго говоря, здесь при определенных условиях будущее может предшествовать прошлому. А в одной из моделей общей теории относительности на четырехмерной расширяющейся сфере Римана события вообще замыкаются, как линии меридиана на глобусе, так что вопрос о том, какая точка в будущем, а какая в прошлом, зависит лишь от угла зрения.
Эйнштейн присутствовал на докладе. Одни говорят, что великий физик согласился с Гёделем, другие утверждают» что он был настроен скептически. Во всяком случае, одно ив последних высказываний Эйнштейна в личном письме не ос¬тавляет сомнения, что мысли Гёделя были ему близки.
Сожалея о смерти близкого своего сподвижника Марка Соловина, Эйнштейн признается, что в общем-то нынешнее отсутствие друга не кажется ему абсолютным. Вспоминая молодость, он утверждает, что все это есть и сейчас, поскольку понятия «прошлое», «будущее» и «настоящее» ус¬ловны, иллюзорны и даже бессмысленны. Они вытекают из ограниченности нашего восприятия. «Мы, физики, знаем, что это чисто субъективный взгляд на человека. На самом деле прошлое, будущее и настоящее — это реальность, кото¬рая едина и существует всегда».
Если бы к этой мысли великого ученого кто-то прислушался! На нее просто не обращают внимания.
Прошлое, будущее и настоящее легко тасуются, меняются местами в любой комбинации; закручиваясь по ленте Мёбиуса, время может двигаться в обратную сторону по отношению к наблюдателю. Происходит весьма занимательная встреча со своим отражением:
«Я посмотрел в озеро и увидел высокого человека с темной бородкой, с синими глазами, в белой рубахе и в серой шляпе с широкими полями. «Так вот кто Числобог,— протянул я разочарованно: — я думал, что что-нибудь дру¬гое!» — Здравствуй же, старый приятель по зеркалу,— сказал я,— протягивая мокрые пальцы. Но тень отдернула руку и сказала: «Не я твое отражение, а ты мое»». Я понял это И быстрыми шагами удалился в лес. Море призраков снова окружило меня. Я этим не смущался. Я знал, что –1 нисколько не менее вещественно, чем 1; так, где есть 1,2, 3, 4, там есть и –1, и –2, и –3, и –4, и корень квадратный из –2, и корень квадратный из –3. Где есть один человек и другой естественный ряд людей, там, конеч¬но, есть и корень квадратный из –человека, и корень квадратный из –2 людей и корень квадратный из –3 людей, и корень квадратный из n людей = корень квадратный из –людей. Я, сейчас окруженный призраками, был 1 = корень квадратный из —человека. Пора научить людей извлекать вторичные корни из себя и отрицательных людей».
Итак, вот общая модель пространства-времени Хлебникова.
Перед нами мир нескольких измерений: три измерения пространства плюс три измерения времени (прошлое, буду¬щее, настоящее), седьмое измерение—это пространство-время. Все координаты времени и пространства относительны. Пространство может оказаться временем, будущее — прошлым или настоящим, все зависит, как и во вселенной Эйнштейна, от положения наблюдателя.
Поэт дает описание мира с позиции вселенского наблюдателя по принципу дополнительности. Он сам смотрит на себя из прошлого, будущего и настоящего, проецируя себя во все¬ленную с обратным знаком, и видит время человеческой жизни «вспять». В драме «Мiрсконца» (мир с конца) действие начинается с похорон. Старушка Оля хоронит мужа Полю. Похоронная процессия едет домой, умерший встает из гроба, молодеет, и вот уже Оля и Поля – два младенца, которых везут по аллее в детских колясочках.
Интересно вспомнить знаменитый хлебниковский перевертень, где каждая строка читается слева направо и справа налево одинаково. Даже Маяковский видел в этом только «штукарство». Между тем Хлебников дает ключ к этой вещи: «Я в чистом неразумии писал «Перевертень» и только пережив на себе его строки: «чин зван... мечем навзничь» (война), как они стали позднее пустотой, «пал а норов худ и дух ворона лап»,— понял их как отраженные лучи будущего, брошенные подсознательным «я» на разумное небо».
На земле вселенная неизмеримо велика по сравнению С человеком, небо наверху, а земля под ногами, но в царстве света все может быть иначе, наоборот. Человек больше вселенной, а небо лишь грязь под подошвами его сапог.

Вы помните? Я щеткам сапожным
Малую Медведицу повелел отставить от ног подошвы,
Гривенник бросил вселенной и после тревожно
Из старых слов сделал крошево.

Вот одна из первых метаметафор!
Микрокосмос элементарных частиц, открывшийся в наше время, как бы подтвердил правоту поэта. Тогда еще не были открыты микрочастицы, по массе превосходящие солнце, но уже ясна стала относительность понятия величины. Законы природы, открытые Эйнштейном, словно подчинялись метаметафоре. Почему бы ни разместить всю вселенную под ногтем у человека, если в принципе в каждой пылинке может оказаться вселенная, по размерам больше, чем наша?

И пусть невеста, не желая
Любить узоры из черных ногтей,
И вычищая пыль из-под зеркального щита
У пальца тонкого и нежного,
Промолвит: солнца, может, кружатся, пылая,
В пыли под ногтем?
Там Сириус и Альдебаран блестят
И много солнечных миров.

Он чувствовал жизнь как интервал на линии мировых событий, где любое возвращение к истоку было поступательным движением к устью. Кто почувствует ми¬ровое кольцо в душе, приобщится к вселенской жизни:
Ну что ж: бог длинноты в кольце нашел уют
И птицы вечности в кольце поют —
Так и в душе своей сумей найти кольцо
И бога нового к вселенной обратишь лицом.

* * * * * * * * * *

Вечная жизнь по Сведенборгу

«Я видел на небесах дворцы, которые так великолепны, что превосходят всякое описание; вверху они блестят как бы чистым золотом, а внизу как бы драгоценными каменьями. Эти дврцы были один другого великолепнее, и внутреннее их великолепие не уступало наружному».
Эммануил Сведенборг

По свидетельству Сведенборга, устройство неба оказалось поистине поразительным. Небеса своим строением полностью повторяют человека. Есть два невидимых неба, духовное и небесное, они соответствуют сердцу и легким человека. В духовном царстве царит любовь к Богу, что в переводе на язык людей означает любовь к истине и благу. В небесном царстве царит любовь к ближнему. Оба царства соотносятся друг с другом, как сердце и легкие. "Соответствие обоих небесных царств с сердцем и легкими есть общее соответствие небес с человеком". Глаза - это разум неба, уста и язык - небесная речь, почки - способность отделять истину от лжи. "Хотя все, что есть телесного в человеке, соответствует всему, что есть в небесах, тем не менее человек не есть образ небес по внешности своей, а по внутренности. Внутреннее начало его есть преемник небес".
Оказалось, что на небесах тоже есть Солнце, по сравнению с которым наше, земное выглядит крайне тусклым. Этим Солнцем небес является сам Господь, от него исходит тепло-любовь. "Свет на небесах так велик, что он намного превосходит здешний полуденный; я часто видел его даже в вечернюю пору и ночью. Свет небес не природный, как свет нашего мира, но духовный, потому что исходит от Господа". Здесь начинается самое интересное. На небе есть тоже восток, запад, север и юг. Однако востоком называется там то место, где сияет истиной и любовью Солнце-Господь. Ангелы же устроены так, что, куда бы они ни обращались лицом, Восток-Солнце всегда у них перед глазами немного справа, левая же сияет небесная Луна, которая намного ярче нашего земного Солнца.
У ангелов, как бы они ни вращались, перемещаясь в пространстве, восток всегда перед лицом, а позади запад? Разве не ясно, что здесь мы имеем дело с какой-то неземной, неевклидовой геометрией. У науки XVIII века еще нет Для этого нужных терминов, и Сведенборг объясняет так: "Но что у ангелов восток всегда впереди, как бы они ни обращались лицом и телом, это еще труднее понять здесь, где человек, обращаясь куда хочет, может видеть и всякую другую сторону света перед собой". Далее дается очень сложное геометрическое, космологическое и физическое объяснение такого эффекта, которое тем не менее хотелось бы привести здесь полностью. "Известно, что на земле всякая вещь стремится к своему центру, но правление этого стремления на небесах отличается от направления его на земле". Теперь внимание: "Это различие состоит в том, что на небесах обращаются к общему центру передние часта, а на земле – нижние". Все это возможно только при выворачивании.


Как изъясняются ангелы

Сведенборг утверждает, что сотни раз беседовал с ангелами и духами. Речь ангелов единая для всех небес. Она построена на любви, поэтому звуки выражают прежде всего степень расположенности к собеседнику. Чисто внешне язык небесного царства похож на древнееврейский, хотя отличается от него, как подлинник от весьма искаженной копии. "Язык ангельской речи не имеет ничего общего с человеческим, земным, разве в некоторых словах, в звуке которых слышится чувство. Ангелам невозможно произнести ни одного слова человеческой речи. Они пытались это сделать, но не смогли, ибо они могут произносить только то, что вполне согласно с их чувствами".
Невозможно не вспомнить о существующих ныне компьютерных языках, когда читаешь свидетельство Сведенборга о том, что многие понятия в языке ангелов даются числами, а мозг собеседника сам мгновенно расшифровывает переданное сообщение, на каком бы языке оно ни звучало. Дело в том, что"ангелы говорят с человеком на его языке телепатически через:
систему сложнейших кодов и шифров. При этом человек понимает переданное сообщение раньше, чем его услышит. В речи ангелов мысль опережает произнесенное слово. "Ангелы могут в одном слове выразить то, что человек не может и в тысяче; не говоря уже о том, что мысль их обнимает предметы, которые человек не может ни понять, ни выразить в словах. Вот почему виденное и слышанное на небесах называют неизреченным, чего никогда ухо не слыхало и глаз не видал".
Для того чтобы разговаривать с небом, человеку нужно быть приведенным в особое состояние. Сведенборг с удивлением отмечает: "Я был иногда приводим в состояние, свойственное ангелам, и в этом состоянии, разговаривая с ними, я все понимал; но когда я возвращался к прежнему своему природному состоянию, к обычному для человека мышлению, и хотел собрать в уме все слышанное мною, то не мог этого сделать, ибо тут были тысячи вещей, не подходящих к понятиям природного мышления". Далее следует одно из самых удивительных сообщений ученого. Оказывается, речь высшей цивилизации состоит не столько из звуков, сколько из света. Там, где человеческая земная мысль отступает и возникают неземные понятия, ангелы начинают сиять словами. "Невыразимые для земли понятия можно передать только посредством разноцветных переливов небесного света. Понятия ангельского мышления, из которых рождаются их слова, являются видоизменениями небесного света, а чувства их, от которых происходят звуки слов, видоизменениями небесного тепла".


Жизнь после смерти


Мы знаем, что вся окружающая нас среда обитания состоит из остатков существ, когда-то живших на земле. Об этом достаточно писал в свое время философ Федоров. Атмосфера и земля возникли из живых организмов. Ими мы дышим, по ним ступаем. Сведенборг же сообщает, что и небесный мир состоит из духов умерших людей. "Христианскому миру совершенно не известно, что небеса и ад образуются из рода человеческого". Даже ангелы образовались после человека из человеческих душ.
Сведенборг не раз беседовал с умершими людьми. "С иными мне случалось говорить спустя два дня по их кончине. Я рассказывал им, что в это самое время готовятся их похороны и остатки тела их готовятся к погребению. При этом они просили рассказать людям, что они не умерли, а живут такими же людьми, как и прежде, только перешли из одного мира в другой; что они ничего прежнего не утратили, ибо находятся и в теле и пользуются всеми чувствами его, как и прежде: обладают тем же разумом и волей и сохранили такие же помышления, наклонности, ощущения и желания, как бывало на земле".
Такой взгляд на потустороннюю жизнь многим покажется неожиданным, однако и в Апокалипсисе Иоанна Богослова, любимого ученика Христа, говорится о небесном Иерусалиме, где есть и дворцы, и стены, и башни, и река, утоляющая жажду, и дерево, приносящее небесные плоды, утоляющие голод. Обитатели же небесного града на православных иконах выглядят совершенно как люди в одеждах того же покроя, что они носили при жизни. Лица праведников и грешников сохраняют земное портретное сходство, вплоть до особенностей прически.
Говоря о душевном состоянии людей, только что умерших, Гвеленборг пишет: "Каждый человек после смерти находится первоначально в том состоянии, в котором он был и здесь, а потом постепенно переходит из него в небеса или ад. Многие из них чрезвычайно радовались тому, что они живы, и даже с трудом этому верили".
По свидетельству Сведенборга, умершие дети на небесах полностью сохраняют свою детскость и непосредственность - их воспитывают и обучают так же, как на земле.
На небесах есть даже браки по духовной расположенности друг к другу; но конечно же они отличаются от земных супружеских уз. "Небесная супружеская любовь берет свое начало в соединении двух личностей в один дух: вот почему двое супругов на небесах не называются двумя ангелами, а одним".


Антимир – палиндром


Если на каждого Ромео и на каждую Джульетту приходится по одному анти-Ромео и по одной анти-Джульетте, то действие Шекспира следует играть одновременно в 2-х сценах. В нашем мире все будет происходить как в известной пьесе. А в антимире анти-Ромео и анти-Джульетта сначала очнутся от смерти, затем проведут ночь любви, потом будет их первая встреча, а дальше смерть Меркуиио во
время дуэли...
"Мы сотканы из той же материи, что и наши сны", — сказал Шекспир. Так Вальтер Скотт увидел призрак Байрона в день гибели поэта, хотя весть о смерти пришла намного позднее. Нередко мы получаем вести из будущего, из антимира. Все наше прошлое остается в будущем
антимира, а наше будущее уже есть в его прошлом. Наилучший образ мира и антимира существующих в одном и том же пространстве — это поэтический палиндром. Строка, которая одинаково читается справа налево и слева направо, таковы палиндромы Елены Кацюбы:

ПЛАНЕТЫ

Юнона, но не видит сон Юпитер — ад в даре, тип юности дивен: она, но ню.
Гам нот гни, Меркурий, и рук ремингтон — маг.
Потоп ли Нептун? Ката кнут пенил потоп.
Соки вен говорили нам: он — Уран, на руно манил,
и ров — огневик ос.
Вон Сатурн — рута снов.
Марс — уму срам.
А Венера — арен Ева.

Однако еще ближе к образу мира и антимира палиндром, где при чтении справа налево возникает еще и другой смысл:

А муза разума мрака кот сова
а востока карма муза разума

или

а синода хоров вдох
ход в ворох Адониса

Вторая строка рождается при чтении в обратную сторону.

В Апокалипсисе Иоанна Богослова Вечная жизнь выглядит как аннигиляция, коней этого мира. Все сгорает в очистительном пламени аннигиляции, когда души из потустороннего мира, сорвав семь печатей, врываются в наш мир. Но из пламени возникает в небе сияющий Новый Иерусалим. Он переливается светом драгоценных камней, а плач и стенания этого мира плавно переходят в радостное пение ангелов.
Вечная жизнь — палиндром конца света.
Справа налево читаем — конец света.
Слева направо — вечная жизнь.
----------------------------------------------------------------------
ГОВОРЯЩИЕ ЗВЕЗДЫ


«И взял я книгу и съел ее…
горько стало во чреве моем»
Апокалипсис

Небо во чреве


Созвездие Кассиопеи похоже на перевернутую букву М и на латинское W (дубль-вэ). Кстати, МИР по-русски и WELT по-немецки начинаются с этого знака МW.
Кассиопея — символ материнства, из ее груди истекает звездное млеко, питающее вселенную. Именно так изображена она на картине «Сотворение Млечного Пути». Кассиопея отчетливо видна на небе в образе Богородицы Оранты и Параскевы Пятницы. Она похожа на челове¬ческую фигуру, распростершую руки в благословении, что отчетливо сохранилось в иконографии. Кроме того, она Рожаница, рожающая звезды, небо и всю вселенную, и Матерь Мира в древнеиндийском пантеоне богов. Н. Ре¬рих изобразил ее в традиционной позе благословления — руки, распростертые вправо и влево — W.
В христиан¬ской звездной символике созвездие Овна обозначается на¬званием «Апостол Петр», заменяются и другие названия: созвездие Рыб на Апостола Матфея, созвездие Андромеды — на Гроб Господень, созвездие Кассиопеи — на Марию Магдалину.
Существует древнее предание, что из глубины темного колодца можно днем увидеть звездное небо. Многие пытались в наше время проверить, достоверно ли это. Увы, никто не увидел звезды при свете дня.
И все-таки я верю, что древняя молва не лжет. Может быть, кроме колодца нужно еще одно важное условие — умение смотреть и видеть.
Камера Шлиссельбургской крепости, где сидел заклю¬ченный пожизненно астроном Н. А. Моро¬зов, была похожа на каменный колодец. За решеткой ма¬ленького тюремного окна неба не видно. Зато перед мыслен¬ным взором узника все созвездия проходили в свой срок стройной чередой. Умерли от цинги многие соседи по каме¬рам, ноги Морозова распухли, стали как ведра, но произо¬шло чудо: несмотря на цингу и туберкулез, он выжил.
Покинув тюрьму и снова попав в нее за сборник стихов «Звездные песни», ученый все же обрел наконец свободу. Он дожил до девяностолетнего возраста.
Что же произошло тогда в Шлиссельбургской крепости?
Узникам не давали никаких книг, кроме Библии. Читая знакомые с детства тексты, Н. А. Морозов ясно увидел, как в канве привычных сюжетов проступает очертание звездного неба. Внезапно ему стало ясно: все основные биб¬лейские образы символически запечатлели реальные астро¬номические события.
Согласно Евангелию, Христос был распят в пятницу в апреле тридцати трех лет отроду. В Евангелии говорится о затмении, свершившемся в день распятия и смерти. Морозов не сомневается в астрономической точности текста: затмение должно быть именно в это время. Ведь он считал еван¬гельские события всего лишь зашифрованным кодом реаль¬ных астрономических событий.
Однако астрономические данные противоречили такому выводу. В названный день солнечного затмения не было. Это обстоятельство и по сей день приводится как веский аргумент против историчности евангельских текстов. И совершенно напрасно: затмение было, но не солнечное, а лунное.
«Оно началось,— пишет немецкий археолог Э. Церен,— в 15 часов 44 минуты, а закончилось в 18 часов 37 минут». Именно так, как об этом говорится в Евангелии: с третьего часа распятия до шестого часа — смерти Христа в канун великой субботы. «Только лишь совпадением дня смерти Иисуса с за¬тмением луны в «день подготовления» можно объяснить, почему фанатичные противника Иисуса (такие, как апостол Павел) стали его сторонниками, признали в нем мессию и сына Бокия».
Почему воскресение именно на третий день? Христос, как и другие «воскресающие» боги, в сознании верующих отождествился с луной. Луна «умирает» и заново «воз¬рождается» в виде раннего месяца именно через три дня после «смерти». Молодой, «воскресающий» лунный серп может быть снова виден только в вечерние часы в западной стороне неба, утром же можно видеть только бледную старую луну — перед ее «смертью». Поэтому лунные божества, во все более очеловеченном виде фигурирующие в древних культах, всегда встают только вечером, а утром никогда. Вот почему ученики сначала не узнают воскрес¬шего, явившегося днем, и лишь вечером «воскресший» смог вступить в круг своих учеников и показать свой серп или лук... По словам Евангелия от Иоанна: «Сказав это, он показал им руки и ноги и ребра свои».
«Под словом «ребра» можно подразумевать «лук». Пальцы и руки — как «ребро» или «лук» служат олицетво¬рением новой, «воскресающей» луны, показывающейся в виде ребра, лука, серпа, согнутого пальца. И Иисус Христос показывает своим ученикам руку (вместо пальца) и бок вместо ребра и серпа».
Мы можем добавить, что в русской фольклорной этимологии месяц называется «адамово ребро», а Христос воскресший именуется «новым Адамом». Кстати, из ребра — молодого месяца — легко сотворить луну — Еву. В таком истолковании Адам — солнце, а Ева — луна.
Сотворение Евы выглядит как набухание месяца и превращение его в круглую луну.
А вот то же самое астрономическое явление, закодиро¬ванное в сказке «Колобок».
«Взяла старуха крылышко (месяц в новолуние – К.К.), по коробу поскребла, по сусеку намела и наскребла муки две горстки». Млечный Путь назывался еще и Мучным путем. Из муки Млечного Пути выпечена луна-колобок. Далее луна-колобок катится по кругу зодиака, постепенно убывая. Его пытаются съесть и откусывают по частям. Заяц (Водо¬лей) откусывает первую четверть, Волк (Стрелец) третью четверть, Медведь (Козерог) половину, Лиса (Рыбы) за¬глатывает колобок весь целиком.
В Апокалипсисе Христос — семирогий агнец, месяц в последней фазе (умирающий) и месяц в новолуние (воскресающий).
«Ягненочек кудрявый, месяц, пасется в голубой траве» (С. Есенин). Кроме того, месяц еще и козленочек с золотыми рожками и серебряными копытцами. Он кличет сестрицу-звезду Аленушку выплыть на бережок. Месяц и звезда (Венера и Сириус) отчетливо видны на зимнем небе. Их сватовство и небесная разлука воспеты во многих обрядовых песнях.

Котел с кипящим молоком — это ночное небо и Млечный Путь. Иванушка-дурачок — месяц на ущербе. Он должен исчезнуть, прыгнуть в глубину ночного неба, чтобы потом появиться в новолуние молодым месяцем. В то же время царь — солнце — лишен возможности, прыгнув в котел ночного неба, остаться живым. Млечный котел для него гибель.
Подтверждение этому можно найти в следах конкретной материальной культуры народов Древней Сибири. Там чрезвычайно распространены наскальные изображения котлов сибирского типа, а также сами эти котлы, сохранив¬шиеся до наших дней. Нетрудно убедиться, что они симво¬лизировали небо: и в сохранившихся котлах, и в рисунках на них справа и слева изображено восходящее и заходя¬щее солнце.
«Ко¬нек-горбунок» написан Ершовым по мотивам сказок Сибири, где как раз и распространена «котловая куль¬тура».
Соотнесенность образа горбунка с лунной символикой раннего и ущербного месяца подтверждается небесным сва¬товством Иванушки и в конечном итоге браком с Зарей-Заряницей — звездой Венерой. Заря-Заряница окажется его супругой, нашедшей своего жениха. Если принять такое прочтение, то скачки Иванушки на Коньке-горбунке будут выглядеть как шествие месяца по ночному небу.
Платон вспоминает в «Пире» древнее предание о том, что мужчина и женщина когда-то в древности составляли единое совершенное сферичное тело, но Зевс рассек его на две части, и с тех пор две половины безуспешно ищут друг друга, пытаясь соединиться.
Нетрудно узнать здесь две половины луны, как бы рас¬сеченной пополам. Отсюда древний сюжет о влюбленных, которые могут соединиться лишь временно, а затем их разлучает смерть: Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Лейли и Меджнун.
«Встань у окна, затми луну соседством»,— обращается Ромео к Джульетте. «Ромео, я так тебя люблю, что го¬това разорвать на тысячи звезд»,— говорит Джульетта. Для сегодняшнего читателя это всего лишь метафоры, изысканные комплименты, однако для человека, посвя¬щенного в тайны лунного кода, за этим скрывается более глубокий, я бы сказал, космогонический смысл любви.
Таинственный обоюдоострый меч между Изольдой и Тристаном, разъединяющий их на ложе,— это отдаленное воспоминание о либрисе — двустороннем топоре Зевса, ко¬торым он рассек единое тело. На зимнем небе это выглядит так: Месяц — Тристан, Сириус — Изольда, двусторонний топор Зевса (или обоюдоострый меч) — созвездие Ориона.

Кстати, таким, невесть откуда взявшимся, огромным топором китайский космический человек Паньгу разрубил изнутри яйцо-вселенную, и образовались небо и земля.
Так, увлекшись дыоичным, или бинарным, лунным кодом Н.А.Морозва и Э.Церена, я расшифровал астроно¬мическую символику многих литературных сюжетов.
Однако вскоре пришлось вспомнить, что кроме луны, планет и звезд есть еще созвездия. Одни и те же сюжеты могут передаваться четырьмя кодами:
солнечно-лунным
лунным (луна и месяц)
лунно-звездным (месяц и звезда);
звездным (ходом созвездий).
Объединив все четыре кода, я пришел к выводу о суще¬ствовании некоего единого кода в древней и религиозной символике. Это единство я обозначил термином МЕТАКОД. Впервые я предложил этот термин в 1982 году в статье «Звездная книга», опубликованной в № 9 журнала «Новый мир», хотя сам принцип был применен мною еще раньше — в 1980 году, в статье «Звездный сад», опубликованной в журнале «Театр» (1980, № 11).
Поначалу было дано такое определение: метакод — это устоявшаяся система астрономической символики, общая для разных ареалов культур. В конце книги читатель убедится, насколько расширится это понятие в дальнейшем.
Все твйные слои культуры буквально пронизаны метакодом. В этом смысле фольклор, существовавший до письменности, все-таки имел свою «письменность». Это «огненные письмена» ночного неба.
В зале древнерусской живописи Третьяковской галереи можно увидеть воочию, как выглядит эта книга. На иконе изображен развернутый свиток неба.

На нем луна, звезды, солнце. Это и есть та книга, ко¬торую должен был съесть Иоанн, автор Апокалипсиса, чтобы небесные знания стали его нутром. Сегодняшнему читателю не очень понятно, как можно съесть книгу; но если вспомнить, что писалась она на телячьей коже, мы пой¬мем, что метафора Апокалипсиса имеет основу вполне ре¬альную.
Там говорится, что в последние времена небо свернется, как свиток, и исчезнут звезды, луна и солнце. А спустя полтысячелетия тот же образ возникнет в Коране, прони¬занном реминисценциями из Библии. Магомет с гневом говорит о лишенных воображениях людях, которые, увидев небо, свернувшееся в свиток, скажут: «Это всего лишь облака».
В Х веке поэт Низами в поэме «Сокровищница тайн» расскажет о звездном происхождении арабского алфавита. Согласно мусульманской традиции считалось, что в небе огненными буквами начертано имя Аллаха.

«Алиф», только был он на первой начертан скрижали,
Сел у двери, ее же пять букв на запоре держали.
Дал он петельке «ха» управленье уделом большим,
Стали «алифу» — «даль» ожерельем и поясом «мим».
И от «мима» и «даля» обрел он над миром главенство,
Власти царственный круг и прямую черту совершенства.
Осеняемый сводом из сих голубых изразцов,
Благовонным он был померанцем эдемских садов...
В ухе мира висит его «мима» златое кольцо,
И покорно Мухаммеду мира двойное кольцо.

Из этого текста ясно, что месяц был в арабском алфавите буквой «мим». Судя по всему, все другие пять букв есть тоже символическое изображение разных состояний луны.
Поскольку арабская традиция опирается на библейскую, сразу возникла мысль сопоставить все стадии фаз луны с древними алфавитами.
Каждая фаза луны по семь дней, в месяце четыре недели: всего двадцать восемь.
Древнерусская азбука, созданная Кириллом и Мефодием, уходит корнями к тем же истокам.
Я решил сопоставить нынешний русский алфавит с фазами луны, и вот что получилось:
Новолуние:
Поразительны совпадения: «О» действительно похоже на полную круглую луну, а «С» совпадает по начертанию с луной на ущербе. Это дает некоторые основания для предположения, что каждой букве древних алфавитов соответствовали определенные очертания луны в тече¬ние месяца: двадцать восемь букв и двадцать восемь дней. Буквы «ъ», «ь», «й», «ы», «ё» устранены как специфические, не основные. На стенах Софийского собора в Киеве начертана азбука из двадцати семи букв русского и греческого алфавита. В книге В. В. Цыбульского «Лунно-солнечный календарь стран Восточной Азии» (М., 1987) даны двадцать восемь иероглифов, изображающих положение луны в течение лунного месяца в созвездиях. Если, воспользовавшись таблицей двадцати восьми созвездий китайского Зодиака, сопоставить ее с азбукой на стенах Софийского собора, получим, например, следующие значения: А — Телец, Б — голова Ориона, В — Орион, Г — Близнецы, Д — Рак... А последняя буква в атом алфавите ? (омега) — Овен.
Кроме лунного кода есть еще дублирующий его код звездный. Вполне вероятно, что двенадцати знакам зодиака должны соответствовать двенадцать начальных букв.
Начальная буква древнегреческого алфавита альфа по целому ряду наблюдений похожа на запряженного вола, то есть на созвездие Тельца. В таком случае по¬следняя буква ? (омега) должна быть замыкающим знаком зодиака — Овном. По очертанию Овен действительно похож на букву омега.
Итак, альфа и омега, которые видит на небе автор Апока¬липсиса,— это расположенные рядом созвездия Тельца и Овна. Причем в сознании ранних христиан Телец был символом Ветхого Завета, а Овен олицетворял собою Новый Завет — Христа. Они знаменовали собой как бы замкнутый круг времен.
«Я есть альфа и омега»,— говорит Бог автору Апока¬липсиса, то есть начало и конец, первая и последняя буквы алфавита. Действие Апокалипсиса разворачивается на небе. Для Иоанна, как и для его библейского предшественника — пророка Даниила, небо как раз и есть развернутый свиток, где огненными письменами созвездий пишется вся история мироздания.
Сохранилось древнееврейское предание о мудреце-книжнике Акибе. Когда римские солдаты сжигали его на костре, завернув в свиток Торы, учитель обратился к ученикам с вопро¬сом: «Что вы видите?» «Свиток сгорает, а буквы уле¬тают на небо»,— отвечали ученики.
Человек — это свернутый свиток неба. Буквы, сияющие над головой,— созвездия-письмена.
Наши отечественные предания о небесной «Голубиной книге», где написана вся правда мира и все судьбы людей, восходит к той же древней традиции.
Высказывались предположения, что само название «Го¬лубиная книга» связано с древнебиблейским названием свернутого свитка — тор. Корень «тор» семантически связан с названием голубя «турман» и с обозначением небесного — «турмалинового» цвета. В таком случае название «Голубиная книга» есть калька со слова «тор», а тор обозначает то же самое — небесная книга.
Древнееврейский месяц господства Тельца Ияр (апрель — май) своим наименованием перекликается со сла¬вянским Яр — Ярило (бог плодородия). Яр Тур Всеволод упоминается в «Слове о полку Игореве». Яр Тур — царский титул — символ причастности к небесному могуществу земного властителя. Тур-бык связан с культом Ярилы. Буй, Яр Тур напоминает скандинавское «бьяртур» — светлый. Буй Тур Всеволод «посвечивает» шлемом, как шлемоблещущий Гектор в «Илиаде» Гомера.
Всеволод упоминается в «Слове о полку Игореве». Яр Тур – царский титул – символ причастности к небесному могуществу земного властителя. Тур-бык связан с культом Ярилы.
Славяне различали Тельца вместе с Плеядами. Это со¬звездие называлось Волосожары. О нем вспоминает в Индии Афанасий Никитин, когда говорит, что «Волосыны» (сыны Волоса) в Индии восходят иначе. Древние греки видели в созвездии Тельца могучего Кроноса, славяне — Велеса (Велес — это тоже телец). У древних греков Кронос (Хронос) — символ власти и времени. С него начинался отсчет года, он есть начало небесного огненного алфавита — Алеф.
Древний Египет, Финикия, Крит почитают созвездие Тельца в образе солнечного и золотистого быка. Он — власть, сила, начало времен, могущество, плодородие. На Крите это чудовище Минотавр — полубык-получеловек. Отыскать его в небесном лабиринте и низвергнуть за горизонт предстоит звездному герою.
В это созвездие четыре тысячи лет назад в день весен¬него равноденствия входило солнце. Золото — символ солнца. Поэтому поклонялись золотому тельцу. Египтяне называли его Апис, а древние евреи, ведомые Моисеем по раскаленной пустыне, в трудный момент вспомни¬ли Аписа и, несмотря на запреты Моисея, из остав¬шихся золотых украшений отлили статую Золотого Тельца.
Вот о чем может поведать всего лишь одна, первая буква звездного алфавита...


«Чаша космических обособленностей»

Проследить за всеми превращениями созвездий огнен¬ного алфавита еще предстоит исследователям.
Остановимся пока на альфе и омеге — на первой и последней буквах.
Омега ( ? ) — последняя буква в древнегреческом алфавите, как в русском Я.
О космическом значении этих знаков несколько не¬ожиданно поведал в 1918 году Сергей Есенин в статье «Ключи Марии». Вот символы единения человека и космоса, отраженные в алфавите: ижица, фита, яз.
«Y» есть не что иное, как человек, шагающий по небесному своду. Он идет навстречу идущему от фигуры буквы Я (закон движения — круг).
Волнообразная линия в букве фита (?) означает место, где оба должны встретиться. Человек, идущий по небесному своду, попадает головой в голову человеку, идущему по земле».
«Это есть знак того, что опрокинутость земли сольется... с опрокинутостью неба».
Для того чтобы это произошло, нужно какое-то из¬менение всей природы нынешнего человека, духовно при¬кованного к земле.
В азбуке как бы запрограммирован человек, преодолев¬ший в себе земную тяжесть.
«Нам является лик человека, завершаемый с обоих концов ногами, – пишет С. Есенин. Ему уже нет простран¬ства, а есть две тверди (твердь земная и твердь небесная.— К. К.). Голова у него уже не верхняя точка, а точка центра, откуда ноги идут как некое излучение».
Мне потребовалось несколько лет, чтобы воссоздать гра¬фически образ, приведенный выше:

Интересно сопоставить это изображение со звездной анаграммой Есенина, где «человек, идущий по небесному своду, попадает головой в голову человеку, идущему по земле». Они во многом совпадают:

Вот как гордо шествует буква Я: «Эта буква рисует человека, опустившего руки на пуп (знак самопознания), шагающим по земле...»
«Через этот мудро занесенный шаг, шаг, который окан¬чивает обретение знаков нашей грамоты, мы видим, что человек еще окончательно себя не нашел. Он мудро благо¬словил себя, со скарбом открытых ему сущностей, на вечную дорогу, которая означает движение, движение и только движение вперед».
Две фигурки с одной головой показывают условно сферу вращения в невесомости. Солнечный круг в центре и лунный круг по краям показывают, как Есенин понимал древнее разделение человека на солнечную и лунную сферу. «Туловище человека не напрасно разделяется на два све¬товых круга, где верхняя часть от пупа подлежит сол¬нечному влиянию, а нижняя — лунному. Здесь в мудрый узел завязан ответ значению тяготения человека к про¬странству, здесь скрываются знаки нашего послания, прочитав грамоту которых, мы разгадаем, что в нас пока колесо нашего мозга движет луна, что мы мыслим в ее пространстве и что в пространство солнца мы начинаем только просовываться».
Пространство луны — это область земная, низ, тяжесть, ведь Луна вращается вокруг Земли.
Пространство солнца — это невесомость, космос над земными орбитами.
Лунное колесо нашего мозга, то есть мышление зем¬ными категориями, должно смениться «солнечным» вселен¬ским полетом мысли. Буква Аз — это человек, ощупывающий руками зем¬лю а.
«Буква Б представляет из себя ощупывание этим чело¬веком воздуха... Знак сидения на коленях означает то, что между землей и небом он почувствовал мир простран¬ства. Поднятые руки рисуют как бы небесный свод, а согну¬тые колени, на которых он присел, землю».
В — это человек, устремленный в себя в.
«Прочитав сущность земли и почувствовав над нею при¬крытое синим сводом пространство, человек протянул руки к своей сущности. Пуп есть узел человеческого существа... человек как-то невольно опустил свои руки на эту завязь, и Получилась буква В».
Таким образом, А, Б, В — это лишь ощупывание человеком своего земного ареала.
А — низ, земля, телец.
Б — воздух, объем.
В — устремленность в себя, внутреннее пространство.
Однако в будущем победоносное шествие « Я» по кругу Земной тверди и заоблачное шествие ижицы ( Y ) по тверди небесной образуют сферу фиты (?), кстати, очень
напоминающую древнекитайский символ Инь-Ян, (?) озна¬чающий вечное единение и проникновение друг в друга зем¬ли и неба.
Буква Y — человек, шествующий ногами по небу, а Я — он же, идущий по земле. Человек, идущий ногами по земле, попадает головой в голову своему космическому двойнику, шествующему по небу. Вместе они образуют «чашу космических обособленностей».

Здесь сразу вспоминаются четыре великие чаши, симво¬лизирующие единство человека и Бога, человека и космоса: китайский кубок Гунь, персидская чаша Джемшид, чаша Будды и чаша Грааля.
Устройство чаши Джемшид хорошо известно. Верхняя часть ее символизирует вселенную, нижняя — человека. Каждой части небесной сферы соответствует часть ее нижней сферы — человеческого тела. Овен — голова, Телец — шея. Близнецы — руки. Солнце — сердце, Мер¬курий — мозг. Луна — легкие.
Фархад вошел. Предчувствием влеком,
Увидел солнце он под потолком,—
Нет, это лучезарная была
Самосветящаяся пиала!
Не пиала, а зеркало чудес,—
Всевидящее око, дар небес!
Весь мир в многообразии своем,
Все тайны тайн отображались в нем;
События, дела и люди — все
И то, что было, и что будет, все.
С поверхности был виден пуп земной,
Внутри вращались сферы до одной.

(Низами «Фархад и Ширин)

Здесь я должен сказать об одном удивительном совпа¬дении (если это действительно только совпадение). В теории относительности Эйнштейна есть знаменитый световой конус мировых событий.
Он поразительным образом напоминает очертания чаши света и четырех чаш Будды, как бы разложенных по кругу.
В верхней части конуса находится «прошлое», в нижней — «будущее». Горловина чаши — нуль времени. Так выглядит мир, если мчаться со скоростью света.
Великий суфий Низами написал поэму – откровение «Сокровищница тайн»:

В подземелье меня окружила мгла,
Но любовь меня за руку взяла.
В дверь ударил я во тьме глухой,
И спросили: «Кто входит здесь в час такой?»
Сорвала завесу с меня любовь,
И упал с души телесный покров)
Предо мною чертог. Не чертог, о нет!
Предо мною сияние всех планет...
Небосвод перед этим царством мал,
Я глядел. Предо мною и прах блистал.
Семь халифов со мною в зданье одном...

Это семь планет и одновременно сердце, печень, легкие, желчный пузырь, желудок, кишечник, почки.

Первый — это полудня, движения царь.
Стран дыханья, живого стремленья царь. (Сердце)
Красный всадник — витязь учтивый второй. (Легкие)
Третий скрыт под яхонтовой кабой. (Печень)
Дальше — горький юноша-следопыт. (Желчь)
Пятый — черный, что едким отстоем сыт. (Желудок)
Словно жирный ловчий, халиф шестой,
Сел в засаду и мечет аркан витой. (Кишечник)
А седьмой — с телом бронзовым боец,
Весь в броне из серебряных колец. (Почки).

Но все всадники оказываются мошками вокруг свечи — сердца.

Были мошками все. Быть свечой только сердцу дано.
Все рассеяны были, но собранным было оно.

Сердце-солнце оказывается как бы точкой сопри¬косновения нутра и неба. Здесь, поднимаясь ввысь, ока¬жешься внизу, опускаясь вниз, окажешься на вершине; по¬гружаясь во тьму, выйдешь к свету; проникая в узкое про¬странство, войдешь в бесконечность.
Таково, в частности, пространство «Божественной комедии» Данте.
Все необычные свойства такого мира отчетливо видны и в русской сказке.
Узкое пространство дупла или колодца по своему место¬нахождению соответствует горловине хрустальной чаши.
В той же «Сокровищнице тайн» Низами есть глава «О вознесении пророка», где вознесение на небо сравнивает¬ся со спуском в колодец библейского Иосифа.
Этот спуск-восхождение весьма знаменателен, поскольку дает возможность проследить за звездным путем героя, подробно представить весь небесный маршрут.
Поначалу речь идет об оставленном внизу скакуне. Это созвездие Пегаса — русский Сивка-бурка, он же Бурак, вознесший Магомета на небо.

Скакуна с его стойлом высоким внизу он оставил,
О попоне заботу оставшимся здесь предоставил.

Затем начинается описание зодиака, в котором отсут¬ствует лишь одно созвездие — Овен. Почему? Только потому, что Овен есть сам Магомет, так же как в Апока¬липсисе это созвездие — сам Христос. Ему отведена столь высокая роль за то, что в нем находится точка весеннего равноденствия.
Как мы уже знаем, рядом с Овном — альфой — на¬ходится Телец — омега. Именно таков порядок восхождения пророка в поэме Низами.

Ночью темной, как амбра, жемчужину неба ночного
Бык небесный похитил, изъяв из ноздри у земного. (Телец)
И когда наступил путешествию длинный конец,
Близнецы ему дали свой пояс и Рак свой венец. (Рак и созвездие Короны)
Неба колос расцвел при одном появленье пророка,
Этот колос, расцветший от Льва, он отбросил далеко. (С колосом в руках изображалось созвездие Девы)
Чтоб измерить, насколько той ночи цена велика,
На Весах ее вес проверяла Венеры Рука...
И пока проносился пророк меж сияющих звезд,
Чашу противоядья излил Скорпиону на хвост. (Упоминается созвездие Чаши вблизи Скорпиона)
Вдаль метнул он стрелу, где его проходила дорога, (Созвездие Стрельца)
Ею был уничтожен губительный вред Козерога.
Стал Иосифом в кладезе, солнцу подобно, пророк,
Стал Ионою Рыб, ибо кладезь от них недалеко.

Финал особенно важен, он прямо указывает место ко¬лодца — созвездие Водолея. Вероятно, сама форма Водолея напоминает сооружение типа колодезного журавля, спу¬скающее Овна вниз, к водяным созвездиям Кита и реки Эридан. Почему именно здесь происходят эти события?
При переходе солнца от Рыб к Овну день начинает прибывать и становится длиннее ночи. Но при этом в жертву приносится агнец — Овен: он исчезает из поля зрения, чтобы вернуться на небо через сорок дней. Здесь же поблизости находится созвездие Кита, заглотившего биб¬лейского Иону на сорок дней. Значит, библейский Иосиф и пророк Иона, заглоченный китом, есть не что иное, как созвездие Овна. В это же весеннее время происходит возне¬сение Магомета на небо и погребение Христа.
Овен — русский Садко, ныряющий на дно океана, и Синдбад-мореход, проглоченный большой рыбой, а позднее барон Мюнхгаузен во чреве все того же кита.
В сказке Н. Ершова Овен — Иван, только встречается с китом в своих странствиях по небу, но это уже следы лите¬ратурной обработки сюжета.
Итак, на небе в созвездии Водолея находится горловина чаши, спуск в небесный колодец, ведущий ввысь. Это трещина в хрустальной горе небес, куда можно проникнуть, уменьшившись до размера муравья. Иногда «узкое про¬странство» — это тропа в лесу, лабиринт, проход между скалами, или переправа по хлипкому мосту, или даже коровье ушко. Для Одиссея это проход между скалами. Для Данте в «Божественной комедии» – лес: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу...»
Через узкую горловину предстоит пройти будущей счастливой невесте — падчерице, сиротке. Ее чаще всего спускают в колодец, но с ней обычно происходит то же, что произошло с библейским Иосифом Прекрасным. Брошен¬ный в колодец в рубище, он в конечном итоге оказывается на вершине славы и богатства. Предание об Иосифе интересно еще и тем, что в нем сохраняется изначальная звездная символика, забытая и утерянная во многих более поздних сюжетах. Иосиф видит сон о том, как «солнце, луна и один¬надцать звезд поклоняются ему». Близкие мгновенно ис¬толковывают этот сон по правилам звездного кода: «И по¬бранил его отец его, и сказал ему: что это за сон, который ты видел? Неужели я и твоя мать и твои братья поклонимся тебе до земли?» Библия ничем не обосновывает такое ис¬толкование сна Иосифа, но мы помним, что кодовая основа едина в фольклорных системах разных народов, и могли бы сами истолковать этот сон. Ведь и в русском фольклоре солнце — мать, месяц — отец, звезды — дети.
Еще отчетливее видна звездная основа сюжета о спуске в колодец в киргизской сказке «Сын раба и птица Зымырык». Здесь путешествию героя за своей небесной невестой пред¬шествует творение вселенной из человека. «Мне снилось, будто из головы моей вышло солнце, из ног выплыла серебряная луна. Потом раскрылась моя грудь и оттуда посыпались алмазные звезды».
Не человек рождается во вселенной, а Вселенная возникает из человека. Это главный закон Метакода.
Лунные герои всегда сохраняют в душе мечту о некой цельности, завершенности. Их расколотость на две фазы — смерти и воскресения озарена воспоминанием о некой лунной цельности, завершенности. И действительно, обе фазы умирающего и воскресающего месяца в луне соединены.
Солнечный герой путешествует, несет свет людям; лун¬ные герои гибнут, ввергаются в темницу, возрождаются снова. Но есть еще и внешне неподвижные герои, вокруг которых все вращается. В сказке это царевна в тереме или в башне. Ради нее сражаются храбрые рыцари, скачут в три¬девятое царство, совершают подвиги, убивают змея или дракона. Сама же звезда-царевна — некий неподвижный центр мира, вокруг которого происходят события. На небе такая роль отведена Полярной звезде. Это неподвижная точка звездного неба, вокруг которой вращаются все осталь¬ные звезды. Такой заточенной в башне царевной чувствует себя Татьяна Ларина. Она видит в Онегине рыцаря-изба¬вителя, который ее спасет. Но Онегин уже не рыцарь, не Иван-царевич. В «Илиаде» это Елена. Вокруг нее и ради нее идет Троянская война. Сама же она никак не участвует в этих бурных событиях.
Реже таким неподвижным центром бывает мужской персонаж. Тем более интересен в этой ипостаси Илья Ильич Обломов, пребывающий в неподвижности на диване на протяжении почти всего повествования. Временами его куда-то везут или приходится куда-то перебираться, но главная функция Ильи Ильича — неподвижность. Этим он и интересен.
Писатели часто «вспоминают» астрономи¬ческий код. Альфонс Доде в рассказе «Звезды» устами пастуха повествует о звездных феериях. Большая Медве¬дица — это повозка, Плеяды — гнездо наседки, пояс Ориона назван Три святителя, а Млечный Путь именуется дорогой святого Иакова.
Суриков вос¬произвел рисунок звезд Большой Медведицы в картине «Утро стрелецкой казни». Это созвездие образуют свечи в руках стрельцов.
Могло не остаться свидетельства Сурикова о том, что свечи в руках стрельцов воспроизводят рисунок Большой Медведицы, и тогда трудно было бы доказать, что не случайно именно таким образом расположены огненные язычки свечей. В доказательство пришлось бы вспомнить, что, по преданиям сибиряков. Большая Медведица — это колесница мертвых, уносящая на небо души умерших. На картине — казнь, и телега, везущая к плахе, как бы ста¬новится небесной повозкой — Большой Медведицей. Разу¬меется, и эти доказательства были бы косвенными, но, к счастью, в данном случае свидетельство художника сохранилось.
Но ведь и Маяковский скажет: «Эй, Большая Медведица, требую, чтоб на небо нас взяли живьем».
«Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и про¬должительнее мы размышляем о них,— это звездное небо надо мной и моральный закон во мне» (И.Кант).

* * * * * * * * * *

Мистерия Блока


...Звездное небо, казавшееся таким далеким жителю Петербурга, затянутое туманом, угольным смогом, фаб¬ричным дымом, и в нем — таинственная звезда, вечная туманная Незнакомка Блока. «Дыша духами и туманами», неся за собой «шлейф, забрызганный звездами», появляется она то в звездном водовороте, то в снежной маске, то в полумгле у трактирной стойки.
Поэт в «Незнакомке» среди кабацкого шума напряженно всматривается в лица посетителей, ища среди них «ее» — единственную. И среди этого огня взоров, среди вихря взоров возникает внезапно, как бы расцветает под голубым снегом, одно лицо: прекрасный лик Незнакомки под темной вуалью. Вглядываясь в камею, Поэт прозревает знакомый облик звезды-блудницы.
Это комета Галлея.
Ее голубое звездное покрывало-шлейф похитил осаждав¬ший Карфаген варвар, и флоберовская Саламбо выкупает его ценой своей девственности. Звездное покрывало и звездный шлейф Незнакомки Блока скрывают все тот же облик вечной женственности. С ней связаны темные мистериальные культы.
Но сейчас, при самом начале действия, Поэт пристально всматривается в ее лицо. Он ждет ее нисхождения на землю. Такого нисхождения через определенные астрологические циклы времен ждали на Древнем Востоке волхвы, маги, звездочеты.
У Блока Поэт знает, что рано или поздно, как в древних Мистериях, голубая звезда должна спуститься вниз. «Вечное возвращение. Снова Она объемлет шар земной. И снова мы подвластны Ее очарованию. Вот Она кружит свой про¬цветающий жезл...»
«Процветающий жезл» — это хвост кометы Галлея. Она Прорезала небо Петербурга во времена работы над пьесой.
«Медленно, медленно начинают кружиться стены кабачка. Потолок наклоняется, один конец его протягивается вверх бесконечно... Все вертится, кажется, перевернется сейчас... Одну минуту кажется, что все стоит вверх ногами...
Стены расступаются. Окончательно наклонившийся потолок открывает небо — зимнее, синее, холодное».
Здесь мы видим уже знакомое по фольклору мистериальное «выворачивание». Суть его всегда заключалась в том, что узкое, ограниченное пространство вмещало внезапно всю вселенную. Так безгранично раздвигаются стены комнаты во время бала Воланда в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита». В Апокалипсисе автор глотает в свернутом виде звезд¬ную книгу и внезапно оказывается внутри другого мира: «И увидел новую землю и новое небо».
Новое небо, вошедшее внутрь кабачка, объемлет город, реку, мост и Звездочета, стоящего на мосту, ищущего в небе звезду. Ему дано увидеть ослепительное нисхождение этой звезды на землю:

Восходит новая звезда.
Всех ослепительней она.
Недвижна темная вода,
И в ней звезда отражена.
Ах! падает, летит звезда...
Лети сюда! сюда! сюда!
Звезда спускается с небес, повинуясь заклинанию Поэта: «Синий снег. Кружится. Мягко падает. Синие очи. Густая вуаль. Медленно проходит Она. Небо открылось. Явись! Явись!»
Небесный свод сходит на землю. На фоне плаща «светится луч, как будто он оперся на меч»,— это Орион. Поэт, который «слишком долго в небо смотрел: оттого — голубые глаза и плащ», встречает голубую звезду, которая много столетий мерцала на его плаще. Их два звездных облика сходны, их диалог туманен, но понятен обоим:

«Протекали столетья, как сны.
Долго ждал я тебя на земле».

Незнакомка

«Протекали столетья, как миги,
Я звездою в пространствах текла».

В вавилонском эпосе о Гильгамеше звездная блудница Шамхат (видимо, сохранившаяся в сказках под именем Шамаханской царицы) должна соблазнить и тем самым превратить в человека дикого пастуха Энкиду. Семь дней возлежит она с ним на земле, чтобы на седьмой день, утратив звериную силу, Энкиду стал человеком.
Много тысячелетий спустя, встретив на земле цивили¬зованного поэта, Незнакомка-звезда не знает, о чем вести речь:

Незнакомка

«Падучая дева-звезда
Хочет земных речей».

Незнакомка пытается разбудить в нем земные чувства, ведь она спустилась на землю не для того, чтобы попасть на небо.

Незнакомка

«Ты видишь мой стройный стан?..
(В голосе ее просыпается земная страсть.)
Ты хочешь меня обнять?..
Ты можешь коснуться уст...
Ты знаешь ли страсть?..
Ты знаешь вино?»

Так вавилонская блудница Шамхат превращала Энкиду в человека, дав ему отведать хлеба и вина. Но поэт шепчет другие слова: «Звездный напиток — слаще вина».

Постой. Дай вспомнить.
В небе, средь звезд,
Не носила имени я...
Но здесь, на синей земле,
Мне нравится имя «Мария»...
«Мария» — зови меня.

В ужасе Звездочет: «Нет больше прекрасной звезды! Синяя бездна пуста!.. Пала Мария — звезда...»
Кто эта падшая звезда Мария? Дело в том, что, пройдя сквозь множество превращений имен, звездная блудница в раннехристианской поэтике обрела имя «Мария», сохранив свою двойственную суть: непорочной девы Марии и блудницы Марии Магдалины. Превращение это весьма суще¬ственно и требует небольшого исторического отступления.
Само название утренней звезды у шумеров — «светлое лоно» — достаточно красноречиво. При храме Астарты и обитали священные блудницы, которые, подражая звездной владычице, должны были соединяться со всеми. Профессия храмовой блудницы в древних восточных культах была узаконенной и считалась почетной. Более того, раз в году даже в Древнем Риме почтеннейшие матроны должны были внести свою лепту в доходы храма, заработав ее своим телом. Правда, Овидия, живущего в I веке, этот обычай уже шокирует, и он посвящает целую поэму его обличению.
То, что было почетно в древних восточных государ¬ствах, стало позорным во времена Цезаря и Христа. Вот почему Марию из Магдалы хотят побить камнями, ведь в Иудее борьба с астральным культом была столь же про¬должительной, сколь и бесполезной.
Об особом, храмовом профессионализме Марии Магда¬лины говорит и то, что ей известно было содержание древней мистерии и ее обряды. В шумерском эпосе «Звезда солнечного восхода» она сходит в подземное царство, где умер муж ее сестры — владычицы «Страны без возврата», чтобы «погребальные травы ему воскурить, погребальное пиво ему возлить». Вот почему, вылив на Христа благовон¬ное миро из алавастрового сосуда и отерев его ноги своими волосами, Мария, по словам самого Христа, приготовила его к погребению, то есть тем самым к будущему воскресению. Имя этой священной блудницы и взяла себе «дева-звезда» — Незнакомка Блока.
Тема блудницы появляется еще в эпиграфе к драме «Незнакомка», в строчках из романа Ф. М. Достоевского «Идиот». Князь Мышкин, по замыслу Достоевского, Христос и спаситель XIX века, всматривается в лицо Настасьи Филипповны: «Я ваши глаза точно где-то видел... да этого быть не может! Это я так... Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне...»
«Святая блудница» Настасья Филипповна и «Христос» – Мышкин узнали друг друга сквозь дымчатую завесу двух тысячелетий, как узнал Незнакомку Поэт.
Неясно, как бы на втором плане, возникает также тема «священного танца» блудницы: сходя в царство мертвых, звезда должна снять семь одежд — семь признаков земной страсти, земной власти. В «Незнакомке» это тема танцов¬щицы Серпантини. Гости в салоне с возмущением говорят о балерине, «завернутой в одну тряпку»: «Танцевать без костюма — это... это я не знаю что!»
В гостиной, где Поэт читает стихи о вечной женствен¬ности («И от иконы в нежных ризах медлительно сошла Она...»), появляется Незнакомка, прерывая чтение «не¬бесного стиха», приведя в смущение гостей и хозяев, как Мария Магдалина приводила в смущение апостолов.
В шумерском эпосе, который в настоящее время считает¬ся первоисточником этого сюжета, богиня Инанна спускает¬ся с неба в ад, где ее подвешивают на крюк. Ее муж, пастух Думузи (месяц), восседает в это время на троне, играя на свирели. Чтобы выйти из ада, Инанна отдает демонам своего возлюбленного — пастуха Думузи. Восходит звезда — и демоны волокут месяц в темное подземелье. Так блоковская Незнакомка возвращается на небо, оставляя внизу своего Поэта.
«За окном горит яркая звезда». Поэт остается на земле в одиночестве. Хвостатая комета, звезда-блудница исчезла.
В «Балаганчике» звезда-невеста появляется с косой на плече «на фоне занимающейся зари», причем «лезвие косы серебрится, как опрокинутый месяц, умирающий утром».
Лунный жених Пьеро говорит о своем небесном происхождении: «Нарумяню лицо мое, лунное, бледное...» Над его подругой-звездой сияет ее небесный облик: «А вверху — Над подругой картонной — высоко зеленела звезда».
Венера — Коломбина — невеста — смерть. На свадь¬бах часто поются песни о невесте-смерти. Именно поэтому существует древний магический обряд переодевания на свадьбах: женщин в мужскую, а мужчин в женскую одежду. Таким образом пытались обмануть «невесту-смерть». Она пришла с косой за женихом-месяцем, а он стал женщиной-луной. На свадьбах у разных народов под разными именами фигурирует «бледный Пьеро» — умирающий месяц в высоком остром колпаке. Его бьют, пытаются утопить в реке Млечного Пути, вываливают в грязи, но он всегда оживает и смеется над своими гонителями, перехитрив смерть. На Руси это был Петрушка.
Момент воскресения «нового» месяца на свадьбах носит игривый характер. Мнимого мертвеца оплакивают, а он вскакивает и бросается в пляс.
В мистерии участвует и двойник умирающего месяца: месяц воскресающий — Арлекин. В мистическом маскараде порой нельзя различить, где Пьеро, где его соперник Арлекин: все паяцы. Паяц падает от удара деревянным мечом, истекая клюквенным соком
Здесь отголоски мистериальных воскре¬сений месяца. Избиваемый Христос и избиваемый паяц, конечно, не тождественны, как нетождественна евхаристия – превращение крови в вино – с балаганным превращением крови в клюквенный сок.
«На фоне занимающейся зари стоит, чуть колеблемая дорас¬светным ветром. Смерть, в длинных белых пеленах с матовым женственным лицом и косой на плече. Лезвие серебрится, как опрокинутый месяц, умирающий утром».
Для древних народов небо было звездной книгой, где огненными буквами были запечатлены сюжеты всей мировой истории. Эту книгу читал и по-своему расшифровывал еще автор Апокалипсиса, когда небо перед его глазами сверну¬лось, «как свиток». Эта книга за семью огненными печатями читалась шумерами, египтянами, греками и персидскими ма¬гами. Тускло светились ее страницы над Петербургом начала XX века, но в ясные морозные дни Александр Блок, оторвавшись от древних манускриптов, увидел в поэти¬ческом прозрении все те же огненные письмена, такие же загадочные, как клинопись древних шумеров и звездные знаки скифов:
Когда ты загнан и забит
Людьми, заботой иль тоскою;
Когда под гробовой доскою
Все, что тебя пленяло, спит...
Тогда — остановись на миг
Послушать тишину ночную:
Постигнешь слухом жизнь иную,
Которой днем ты не постиг;
По-новому окинешь взглядом
Даль снежных улиц, дым костра,
Ночь, тихо ждущую утра
Над белым запушенным садом,
И небо — книгу между книг...

* * * * * * * * * * *

Гороскоп тела


Древний Египет в течение каждого года воссоздавал на небе тело Озириса. Его расчленили на 14 частей, и вот Луна-Изида из месяца в месяц собирает воедино тело своего мужа. Озирис погиб в ноябре, когда солнце находилось в со¬звездии Скорпиона. Позднее Сет — бог мрака — разрубил его тело на части. Изида собирает Озириса из двенадцати созвездий зодиака, луны и солнца.
Сначала была найдена голова. Она оказалась в горе Анубис — это созвездие Стрельца. У египтян Анубис — бог царства мертвых с головой волка или собаки; в русской сказке это Иван-царевич на сером волке.
На второй день нашли глаз Уджат. Его охраняла влады¬чица востока птица Бену. Глаз Озириса — это солнце, а птица — Венера вечерняя, в русской сказке — Вечерняя Заря. Далее находят челюсти, шею, сердце, кишечник, лег¬кие, ребра, пальцы. Руку охранял лев — созвездие Льва, а фаллос — баран, созвездие Овна. Словом, весь зодиак, собранный воедино, составляет тело Озириса.
А вот как звёзды — ткачихи или прядильщицы — собирают единое звездное тело. Три сестры.
«Собрала кости своего брата, завернула в одея¬ло, положила на кровать, переоделась в его одежду, взяла лук со стрелами и отправилась к трем небесным созер¬цательницам, оживляющим мертвых...»
Интересно, что все три сестры именуются «белыми лебедушками». Чтобы воскресить жениха, они ски¬дывают лебединые одеяния, превращаясь в трех девиц. «Старшая из них способна сращивать кости (скелет), сред¬няя — наращивать на скелет мясо и наполнять тело кровью, третья — оживлять умерших».
Старшая — это Венера западная, средняя — Полярная звезда, младшая — утренняя Венера. И в киргизской сказке Чолпон — утренняя звезда — своим прикосновением ожив¬ляет богатыря. «Скелет вселенского человека» в данном прочтении есть очертание звездного неба. Его «ткет», вос¬создает Полярная, ночная, звезда. Венера вечерняя напол¬няет скелет кровью заката, а утренняя Венера прикоснове¬нием солнечного луча оживит тело.
В абхазском эпосе пастух Нарджхьоу увидел на другом берегу реки Арион будущую невесту. Название реки дает возможность предположить, что пастух — это Орион. Его пастушеские функции известны, известен и пастушеский жезл — три звезды.
В бурятских сказках невеста, как и Царевна-лебедь, сохраняет следы космического происхождения: «...от правой щеки... исходит солнечное сияние, а от левой щеки лунное сияние».
В русской свадебной песне сватовство начинается к «По¬лярной» невесте, прячущейся в шатре, или в тереме, или В кроне березы. Она, естественно, занята своим вечным ткачеством или вышиванием небесного звездного покрова.

Да во первый раз вышивала светел месяц с лунами,
Да светел месяц со лунами, со частыми со звездами;
Да второй раз вышивала красно солнце с маревами...
Шила-вышивала чистым серебром,
Она строчки строчила красным золотом.

Небезынтересно сравнить этот мотив с ткачеством Пене¬лопы. Покрывало, которое она ткет, одновременно и погре¬бальное (для отца) и свадебное, так как с окончанием работы должна состояться свадьба. Ткется оно днем, а но¬чью втайне от всех Пенелопа его распускает. Покрывало может быть звездным небом, которое распускается к утру, а к вечеру снова воссоздается.
Три звезды, ткущие своими лучами дневное и ночное небо, а иногда и всю землю, с морями, реками и лесами,— образ удивительной красоты. Эта метафора обладает завораживающей наглядной убедительностью. Лучи—иглы, лучи—золотые и серебряные нити, светлое, тонкое воз¬душное полотно небес... Вероятно, отсюда же идет на первый взгляд странное для непосвященных название вы¬шитого для церковной чаши покрытия — «воздух». Выши¬вание воздуха — образ, уходящий корнями в древность.
У Пушкина в «Сказке о царе Салтане» все три невесты-звезды в момент сватовства находятся рядом, однако лишь необычная невеста царя Гвидона, у которой «месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит», напоминает нам о первоначальном звездном значении сюжета.
В сказке «Солнце, месяц и Ворон Воронович» старик выдает замуж своих дочерей. Дочери выходят на крыльцо, и в тот же час их похищают небесные женихи — солнце, месяц и Ворон Воронович. Естественно, что три девицы тоже ведут свой разговор «на крылечке». Однако их звезд¬ное ремесло не забыто. Старшая сестра обещает: «Если б на мне женился Иван-царевич, я б ему напряла рубашку тонкую, гладкую, какой во всем свете не спрядут».
Средняя сестра обещает «выткать» кафтан из серебра, из золота — «и сиял бы он как жар-птица».
Будущая невеста обещает родить Ивану-царевичу «сы¬нов, что ни ясных соколов: во лбу солнце, на затылке месяц, по бокам звезды».
у младшей сестры трижды родятся звездные дети, у них «во лбу солнце, на затылке месяц, по бокам звезды частые».
Так рождается человек-космос.

* * * * * * * * * *

«А под маской было звездно...»
(Мистерия воскрешения)

Мистерия смерти и воскресении — это первое слово, произнесенное человеком в мироздании. Это прасюжет, в нем генетический код всей мировой культуры. Кто подсказал его человеку? Прометей. За что и был наказан. Он научил людей не бояться смерти.
во всех мистериальных сюжетах есть единое организующее действие, имитирующее рождение: это родовое выворачивание наизнанку. Внешний мир вокруг, вся вселенная как бы вовнутряется человеком.
Это предродовые муки, сквозь которые надо пройти в момент своего второго рождения – второе рождение в космос.
Дети выходят невредимыми из чрева людоеда, семеро козлят (семь дней одной фазы месяца) покидают распоротое брюхо волка.
Во всех этих сюжетах главную роль играет сам процесс испытания, ввергнутость героя в поглотившее его чрево земли, воды, животного или людоеда или заточение в бочку и благополучный выход из нее.
Пройдя через испытания, имитирующие роды и даже смерть, участник действа воскресал и рождался заново уже по своей воле, уже не как раб природы, а как ее соучастник. Он вырывался из общей цепи рождений, ибо переживал при жизни и свою смерть и свое обратное рождение – воскресение. В ночной беседе Христос говорит Никодиму о том, что человек должен родиться дважды: один раз от плоти, другой — от духа. Рождение от плоти ведет к смерти, рождение от духа — к вечной жизни.
В этом действе человек, в отличие от всех других существ, населяющих землю, переживал свою мнимую смерть еще при жизни, психологически пере¬шагивал через биологические границы своей жизни. Пере¬шагнув через свое бездыханное тело (сюжет довольно распространенный в самых различных ареалах культуры), он оставлял позади себя все живое, ибо теперь его грядущая биологическая смерть психологически мыслилась как пережитая.
Таким образом, рамки жизни раздвигались до беско¬нечности.
Человек научился в ограниченном промежутке времени ощущать себя существом вечным и бесконечным. Не менее грандиозен пространственный переворот: имитируя свое новое рождение как выворачивание, человек психологи¬чески вместил в себя все окружающее его пространство и в то же время распространил свое внутреннее «я» по всему мирозданию. Первобытное существо пе¬решагнуло за биологические границы своего вида — это и сделало его Человеком.
Зер¬но, если «не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода».
Умирающий, «вывернутый наизнанку», растер¬занный бог-зерно обретает в своем воскресении косми¬ческое звездное тело.
Мудрец Маркандея в награду за благочестие пожелал узнать тайну сотворения Вселенной. Но едва он подумал об этом, как очутился за пределами мира. Там он увидел бесконечные воды и возлежащего на них бога Вишну. Бог проглотил мудреца, и тот опять очутился в зримом мире с горами, реками и селениями. Тысячи лет странствовал мудрец по вселенной и не нашел ей конца.
Но однажды во сне он снова увидел водную пустыню и снова встретил бога Вишну, теперь уже в образе маль¬чика, который говорил ему: «Я — Вишну-Нараяна, ко¬торому принадлежит вся вселенная, созданная мной и за¬ключенная во мне... солнце, луна, звезды, земля и море, страны света и годы — вот мое проявление, в них я создаю, охраняю и уничтожаю самого себя». Бог снова проглотил Маркандею, и, очутившись в знакомом мире, мудрец, по¬знавший тайну сотворения вселенной, уже не знал, что было сновидением, а что явью.
В этом мире человек находится в центре вселенной, внутри нее, в то же время он вмещает в себя всю вселенную, и она находится как бы внутри него.
В этом мире человек находится в центре Вселенной, внутри нее, в то же время он вмещает в себя всю Вселенную, и она находится внутри нее.
Среди древних действ было и такое, когда входящему в святилище дозволялось открыть покрывало, под которым оказывалась Пустота. Сорвав лягушиную маску с царевны, мы не разгадаем тайну Царевны-лягушки. Приподняв маску, мы увидим под ней другую, о которой хорошо сказал Блок; «А под маской было звездно».
Вглядываясь в звездный лик мистериальной Вселенной, мы угадываем в нем Человевеское лицо.

* * * * * * * * * *

«Восстановление погибшего человека»


Бывает смерть прежде смерти физической и прежде воскресения тела бывает Воскресение души.
Известна старообрядческая легенда о праведном перевоз¬чике. Однажды в бурную ночь, в непогоду, в дом его посту¬чался странник с просьбой перевезти на другую сторону. Пересилив страх, лодочник отправился в опасное плавание. Когда лодка благополучно причалила к другому берегу, странник хотел отблагодарить достойной платой. «Нет,— сказал перевозчик,— я перевожу бесплатно и надеюсь, что за это бог пошлет мне легкую смерть». «Оглянись»,— сказал странник. Лодочник оглянулся и увидел на другом берегу свое бездыханное тело.
Перешагнуть через смерть, оставить на «другом берегу» тело «ветхого Адама» предстояло Андрею Болконскому в романе «Война и мир».
«Оно вошло, и оно есть смерть. И князь Андрей умер. Но в то же мгновение, как он умер, он, сделав над собой усилие, проснулся.
«Да, это была смерть. Я умер — я проснулся Да, смерть—пробуждение!»
Так же пережил свою смерть Иван Ильич:
«— Кончено! — сказал кто-то над ним. Он услышал эти слова и повторил их в своей душе. «Кончена смерть,— сказал он себе.— Ее нет больше».
Раздвоение в момент смерти на вечного и временного наблюдателя поразительным образом похоже на модель воображаемого подлета к области черной дыры. Если смот¬реть снаружи, то подлет этот будет длиться вечно, однако изнутри черной дыры тот же процесс выглядит иначе. Путешественник спокойно пересекает незримую черту гори¬зонта событий и влетает в «дыру» примерно за полчаса.
Полчаса и вечность равны друг другу.
Современная физика и космология знают и не такие чудеса.
Подлетать к черной дыре, вечно влетая в нее за огра¬ниченный промежуток времени, можно лишь уподобив¬шись лучу света, если мчаться со световой скоростью. Ф. М. Достоевский, переживший приговор к смертной казни «рас¬стрелянием», ощутил и уподобление свету, и относитель¬ность времени, когда минуты вмещают вечность. Пере¬живание это передано во всех подробностях в рассказе князя Мышкина в романе «Идиот».
«Он помнил все с необыкновенною ясностью... Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя... ему все хоте¬лось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то,— так кто же? где же? Все это он думал в две минуты решить!
Невдалеке была церковь, и вершина собора с позоло¬ченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три минуты сольется с ними... «Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь,— какая бесконечность!»
Время перед казнью растягивалось до бесконечности» Нечто подобное ощутил перед смертью герой Л.X.Бор¬хеса в момент расстрела. Это писатель по имени Хладик. У него была одна мечта: до расстрела закончить драму, но концовка не получалась. И вот он стоит у кирпичной стены под дулами винтовок:
«На висок ему упала тяжелая капля дождя и медленно Поползла по щеке. Сержант выкрикнул слово команды.
И тут окружающий мир замер. Винтовки были направ¬лены на Хладика, но люди, которые должны были убить его, не шевелились...
Он закончил свою драму. Не хватало лишь одного эпи¬тета. Нашел его. Капля покатилась по щеке. Хладик коротко вскрикнул, дернул головой, четыре пули опрокинули его на землю».
Переживание рас¬тянутого мгновения было, как выяснилось сегодня, отра¬жением вполне реальных особенностей пространства-вре¬мени, свойственных нашей вселенной в мире световых ско¬ростей. Видимо, не случайно Ф. М. Достоевский в момент смертного приговора вместе с ощущением бесконечно для¬щегося мгновения почувствовал какую-то внутреннюю связь со светом, отраженным от куполов.
«Из эйнштейновской теории мы знаем, что область настоящего конечна, что она тем дольше длится, чем дальше удалено от нас место события» (Вернер Гейзенберг).
«Здесь – мгновенно. Там – всегда». – В.Жуковский.
«Вечное мгновение» как бы выходит за пределы времен, это такое состояние мира, о котором князь Мышкин го¬ворит, вспоминая слова из Апокалипсиса: «И голос был, что времени больше не будет»,— что понималось обычно как финал истории, конец света. Но было и другое, более глу¬бокое понимание конца времен; время исчезает потому, что «для Бога один день как тысяча лет и тысяча лет как один день».
Воскреснуть — значит выйти за круг времен, перешаг¬нуть рубеж, за которым «времени больше не будет».
Об этой малоисследованной сфере жизни много писал, думал и говорил Лев Толстой. Некоторые из его выска¬зываний сегодня звучат по-новому.
«— Религия есть отношение человека к остальному миру. Это отношение не может быть к миру чувственному, который в пространстве и времени, и то и другое бесконечны. Не может быть отношения единицы к ряду бесконечных чисел — их пришлось бы интегрировать для этого. Следо¬вательно, отношение возможно к целому вне времени и пространства»
«Говорил о жизни вне времени, о том, что только здесь на земле есть прошлое и будущее, а там нет, и потому там есть возможность знать и будущее».
Именно так понимал воскресение Лев Толстой.
«Что значит «будущая жизнь»? Можно верить в жизнь, но для жизни вечной наше понятие «будущая» совершенно неприложимо» (Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959).
Однажды Л. Толстой сформулировал эту мысль еще яснее: «Прежде всего про состояние после смерти нельзя сказать, что оно будет. Бессмертие не будет и не было, оно есть».
Может быть, благодаря такому ясному и чистому ощу¬щению герои Толстого всегда благополучно минуют барьер темноты, выходя к ослепительному свету в конце туннеля. Иная судьба мятущихся грешников Ф. М. Достоев¬ского. Вот ночная исповедь двух заблудших душ — Свидригайлова и Раскольникова.

Свидригайлов:
«Привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одной здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в ор¬ганизме, тотчас начинает сказываться возможность другого мира...»

Раскольников:
«Я не верю в будущую жизнь».

Свидригайлов:
«Нам вот все представляется вечность как идея, кото¬рую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему Же непременно огромное? И вдруг вместо всего этого, представьте себе, будет так одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, и по всем углам пауки, и вот и вся вечность...»

Как похоже это на сужающееся пространство черной дыры для «внешнего» наблюдателя, который вечно летит в сужающуюся тьму и никогда не достигнет света.
Иначе видит вечное мгновение «внутренний» наблюда¬тель князь Мышкин, удостоенный света:

«Вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгно¬вениями как бы воспламенялся его мозг... Ощущение жиз¬ни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, Продолжавшиеся как молния... Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе в ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им вполне ощу¬щаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни». «В этот момент,— как говорил он однажды...— в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет. Вероятно,— прибавил он, улы¬баясь,— это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы».
Мы признаем, что вселенная существует вечно; и од¬новременно каким-то непостижимым образом отказываем человеку в праве ощущать эту вечную жизнь в себе. Если жизнь — высшая форма существования материи, а чело¬век — венец этой жизни, то как можно сомневаться в его причастности к всемирному бытию? Опыт вселенской жизни, сама идея космического бессмертия в значитель¬ной мере опошлена всякого рода конкретными представ¬лениями, уподобляющими жизнь космическую жизни зем¬ной. Занавес над тайной приподнят Альбертом Эйнштей¬ном, но именно ему больше чем кому бы то ни было свой¬ственно чувство мистического:
«Самое прекрасное и глубокое переживание, выпадаю¬щее на долю человека,— это ощущение таинственности. Оно лежит в основе религии и всех наиболее глубоких тенденций в искусстве и науке. Тот, кто не испытал этого ощущения, кажется мне если не мертвецом, то во всяком случае слепым».

Эйнштейн ощущал в космической жизни некую вели¬чайшую тайну и говорил об особом космическом чувстве, свойственном человеку: «Я назову эту ступень космическим религиозным чувством. Тому, кто чужд этому чувству, очень трудно объяснить, в чем оно состоит... Индивидуум ощущает ничтожность человеческих желаний и целей, с од¬ной стороны, и возвышенность и чудесный порядок, прояв¬ляющийся в природе и в мире идей,— с другой... Он на¬чинает рассматривать свое существование как своего рода тюремное заключение и лишь всю Вселенную в целом вос¬принимает как нечто единое и осмысленное».
Свидригайлов в беседе с Раскольниковым говорит о вечности и бесконечности миро¬здания, как о баньке, где пауки по углам паутину ткут. Однако есть у Достоевского и другой образ — бездна в «квадриллион лет».
«Был... на земле один такой мыслитель и философ, все отвергал, законы, совесть, веру, а главное — будущую жизнь. Помер, думал, прямо во мрак и смерть, ан перед ним — будущая жизнь. Изумился и вознегодовал: «Это, говорит, противоречит моим убеждениям». Вот его за это
и присудили... чтобы прошел он во мраке квадриллион километров... и когда кончит этот квадриллион, то тогда ему откроются райские двери и все простят... Ну, так вот этот осужденный на квадриллион постоял, посмотрел и лег поперек дороги: «Не хочу идти, из принципа не пойду!» ...Пролежал почти тысячу лет, а потом встал и пошел.
— Вот осел-то! — воскликнул Иван... Не все ли равно, лежать вечно или идти квадриллион верст? Ведь это бил¬лион лет ходу?
— Даже гораздо больше... Да ведь он давно уже дошел, и тут-то и начинается анекдот.
— Как дошел! Да где же он биллион лет взял?
— Да ведь ты думаешь все про нашу теперешнюю землю! Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась: ну, отживала, леденела, трескалась, рас¬сыпалась, разлагалась на составные начала... ведь это раз¬витие, может, уж бесконечно раз повторяется и все в одном и том же виде, до черточки».
Ох уж эта бездна ледяная, всезамерзающая, как пугала она начиная с XVIII века, сколько в ней ужаса, а ведь нет ее на самом деле. Блефом оказалась и теория тепловой смерти мира по аналогии с остывающим самоваром, и бес¬конечные абсолютные пространства с бесконечным абсо¬лютным временем оказались призраками, фантомами. По¬беждена была бездна в 1910 году с выходом в свет специаль¬ной теории относительности.
Даже как-то жалко расставаться с восхитительным обра¬зом смерти, который открывался человечеству в катего¬риях ньютоновской физики.
Сначала был восторг, упоение:

Открылась бездна звезд полна,
Звездам числа нет, бездне дна.

Потом в том же стихе Ломоносова слышно смятение. Каково же место человека в бесконечности мироздания?

Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкой прах,
В свирепом, как перо, огне,
Так я в сей бездне углублен
Теряюсь, мысльми утомлен!

Конечно, поэт не может смириться с тем, что человек стал песчинкой в мироздании, и, продолжая размышления Ломоносова, Гавриил Романович Державин так скажет в начале XIX века о месте человека в бесконечном пространстве космоса в оде «Бог»: «Я связь миров, повсюду сущих».
Существует предание, что Бог приковал к скале Прометея не за обычный огонь, дарованный человеку, а за тайные знания. Прометей открыл людям тайны мистерий, а мистерии научили человека не бояться смерти.
Понадобилось, конечно время, чтобы «угль» в груди пушкинского пророка разгорелся настолько, что стал «сильней и ярче всей вселенной»:

Не тем, господь, могуч, непостижим
Ты пред моим мятущимся сознаньем,
Что в звездный день твой светлый серафим
Громадный шар зажег над мирозданьем,
И мертвецу с пылающим лицом
Ты повелел блюсти твои законы,
Все пробуждать живительным лучом,
Храня свой пыл столетий миллионы.
Нет, ты могуч и мне непостижим
Тем, что я сам, бессильный и мгновенный,
Ношу в груди, как оный серафим,
Огонь сильней и ярче всей вселенной.
(А. Фет)

Но Фету принадлежит и другое стихотворение, кото¬рое привело в смятение Льва Толстого.

Проснулся я. Да, крыша гроба.— Руки
С усилием я простираю и зову
На помощь. Да, я помню эти муки
Предсмертные.— Да, это наяву! —
И без усилий, словно паутину,
Сотлевшую раздвинул домовину...
Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.
Все понял я: земля давно остыла
И вымерла. Кому же берегу
В груди дыханье? Для кого могила
Меня вернула? И мое сознанье
С чем связано? И в чем его призванье?
Куда идти, где некого обнять,
Там, где в пространстве затерялось время?
Вернись же, смерть, поторопись принять
Последней жизни роковое бремя.
А ты, застывший труп земли, лети,
Неся мой труп по вечному пути!

Отвечая Фету, Лев Толстой писал: «Вопрос духовный поставлен прекрасно. И я отвечаю на него иначе, чем вы. Я бы не захотел обратно в могилу. Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, все еще не кончено... Для меня остаются отношения к богу, к той силе, которая меня произвела, меня тянула к себе и меня уничтожит или видоизменит».
Мы повторяем, как заклинание, что вселенная беско¬нечна, забывая при этом, что человек тоже бесконечен. Две бесконечности стоят друг друга.
Пьер Безухов видит во сне хрустальный глобус:

«Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имею¬щий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стреми¬лась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожа¬ли, иногда сливались с нею... В середине Бог, и каждая кап¬ля стремится расшириться, чтобы в наибольших разме¬рах отражать его. И растет, и сжимается, и уничтожа¬ется на поверхности, уходит в глубину и опять всплы¬вает»

И все-таки как же оно устроено?
На экране сквозь туман видны какие-то капельные структуры, сливающиеся в шар, источающие сияние, и ни¬чего другого. Это слишком бедно для хрустального глобуса, который разрешил в сознании Пьера загадку мироздания. Не приходится винить оператора. То, что видел Пьер, мож¬но увидеть только мысленным взором — это неизобразимо в трехмерном мире, но зато вполне геометрически представ¬ляемо.
Пьер увидел, вернее сказать, «прозрел» тот облик миро¬здания, который был запретен для человечества со времен великой инквизиции до... трудно сказать, до какого именно времени.
«Вселенная есть сфера, где центр везде, а радиус беско¬нечен»,— так сказал Николай Кузанский об этой модели мира. О ней рассказал Борхес в лаконичном эссе «Сфера Паскаля»:
«Природа — это бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность нигде».

Кто внимательно следил за космологическими моделями древних в предшествующих главах (чаша Джемшид, ларец Кощея), сразу заметит, что сфера Паскаля, или глобус Пьера, есть еще одно художественное воплощение все той же мысли. Капли, стремящиеся к слиянию с центром, и центр, устремленный во все,— это очень похоже на монады Лейб¬ница, центры Николая Кузанского или «точку Алеф» Борхе¬са. Это похоже на миры Джордано Бруно, за которые он был сожжен, похоже на трансформированные эйдосы Пла¬тона или пифагорейские праструктуры, блистательно запе¬чатленные в философии неоплатоников и Парменида.
Но у Толстого это не точки, не монады, не эйдосы, а люди, вернее их души. Вот почему смеется Пьер над солда¬том, охраняющим его с винтовкой у двери сарая: «Он хочет запереть меня, мою бесконечную душу...» Вот что последо¬вало за видением хрустального глобуса.
Но у Толстого это не точки, не монады, не эйдосы, а люди, вернее их души. Вот почему смеется Пьер над солда¬том, охраняющим его с винтовкой у двери сарая: «Он хочет запереть меня, мою бесконечную душу...» Вот что последо¬вало за видением хрустального глобуса.
Вероятно, не без влияния космологии Толстого строил позднее Владимир Соловьев свою метафизику, где ньюто¬новская сила притяжения получила наименование «любовь», а сила отталкивания стала именоваться «враждой».

------------------------------------------------------------------

ХРУСТАЛЬНЫЙ ГЛОБУС


Инсайдаут Андрея Белого


Андрей Белый — один из первых прозаиков XX века, пишущий после выхода теории относительности. Его поэти¬ка немыслима без новой космологии. Теософская космология Рудольфа Штайнера строилась еще в ньютоновском мире, поэтому она была решительно изгнана из «Москвы» и «Петербурга». Космос этих романов зиждется на прочном фундаменте четырехмерного континуума Эйнштейна и Минковского.
В отличие от космоса Ньютона, где все материальные реалии, в принципе, можно увидеть глазом, в крайнем слу¬чае через телескоп или микроскоп, в мире Эйнштейна все, что мы видим, «неправильно». Человеческий глаз «не ви¬дит» четырехмерия. Мы не различаем взором и, в принципе, не можем видеть, каким именно обраэом искривлено наше трехмерное пространство. Еще Иван Карамазов и Кириллов в «Бесах» возмущались ограниченностью человеческого зре¬ния, видящего лишь три измерения.
Для Андрея Белого это обстоятельство особой важности. Его художественное зрение рвется к иной реальности. Вот почему он прибегает к весьма распространенной метафоре искривленного пространства — к сияющей сфере.
В живописи начала ХХ века «сферичность», искривленность земного изображения стала общепринятой условностью, приближающей наше зрение к невидимому.
К этому приему, сознательно его декларируя, прибегал, в частности, Петров-Водкин.
Андрей Белый в книге «Мастерство Гоголя» утверждал, что автор «Невского проспекта» видел мир сферически искривленным. В доказательство приводится то место из «Невского проспекта», где дыбится мостовая и дома опроки¬дываются на прохожих.
Прав или не прав Белый, наделяя Гоголя таким зрением, но все пространство «Москвы» и «Петербурга» выстроено сферично. Любая плоскость, любой объем оживают в глазах профессора математики — главного героя «Москвы». Петер¬бургский мир сенатора, наоборот, подчеркнуто плоский или кубический. Глава о Петербурге в романе так и названа:
«Квадраты, параллелепипеды, кубы». Наступает момент битвы кубов со сферой. Сенатору захотелось вернуть миру былую определенность:
«Глядя мечтательно в ту бескрайность туманов, государ¬ственный человек из черного куба кареты вдруг расширился во все стороны и над ней воспарил; и ему захотелось, чтоб вперед пролетала карета, чтобы проспекты летели навстре¬чу — за проспектом проспект, чтобы вся сферическая по¬верхность планеты оказалась охваченной, как змеиными кольцами, черновато-серыми домовыми кубами; чтобы вся, проспектами притиснутая земля, в линейном космическом беге пересекла бы необъятность прямолинейным законом, чтобы сеть параллельных проспектов, пересеченная сетью проспектов, в мировые бы ширилась бездны плоскостями квадратов и кубов; по квадрату на обывателя, чтобы... чтобы...
После линии всех симметричностей успокаивала его фигура — квадрат».
Его нереальность, неестественность именно в этой раб¬ской прикованности к ограниченному зрению. Лишь в мо¬мент взрыва, когда все разлетается, искривляется, убегает, этот мир приобретает истинную реальность.
В космологии А. Эйнштейна даны разные модели нашей вселенной. Одна из них — сфера (в конечном итоге Эйнштейн остановился на этой модели расширяю¬щейся вселенной, предложенной русским космологом Фридманом).
Надо ли говорить, до какой степени она соответствует всей композиции в зрительной перспективе «Москвы»:

« — Ассимптота — черта...
Концом зонтика ткнул.
...приближающаяся к гиперболе...
Руки развел он:
...и не совпадающая... Меж обоими грань: грань миров:
мира нашего и... и... искал выражения — гиперболи¬ческого...»

Эту сферу всегда видел мысленным взором профессор и, как ни странно, интуитивно прозревала дочь Мандро Лизаша. Туда вдруг выворачивалась комнатушка, и все было про¬низано и заполнено ее светом.

«Что же делать: «оттуда» жила.
Здесь влачилась русалкой больною. Немела порой; и — разыгрывалось, что идет коридором, во тьме; все скорее, скорее, скорее — спешила, летела; и чувствовала — коридор расширяется в ней, оказавшись распахнутым телом, вернее распахом сплошным ощущений телесных, как бы отстающих от мысли, как стены ее замыкающих комнат; и переживала мандровской квартирою тело.
Отсюда в мыслях — бежала, бежала, бежала, бежала.
И — знала: сидит; все же бежала: в прозаривание, из которого били лучи; точно солнце всходило; спешила к восходу: понять, допонять; будто «я» разрывалося, став сквозняками мандровской квартиры; «оттуда» блистало ей солнце, составленное из субстанции «я», обретающих осмыслы в «мы», составляющих солнечный шар.
Этот солнечный шар называла она своей родиной...
— Лизаша, вы здесь? — выходила из двери мадам Вулеву. И огромная сфера сжималась до точки...
Так сознаньем вы вернуться из мандровской кварти¬ры умела... но стоило сделать движение — сфера сжималась до точки: до нового выпрыга».

Сфера, видимая в мечтах Лизаши, как раз и была реаль¬ной картиной мира, в то время как обыденное, бытовое зрение давало хаотичный мир крыш, заборов, стен домишек, являющихся здесь как бы последней инстанцией бытия. Ослепление профессора приобретает такой же символи¬ческий смысл, как взрыв бомбы в «Петербурге». Профессора хотят лишить вселенского видения. Даже сферическая фор¬ма глаза становится символом устремленности зрения за пределы, но разрушение этой живой сферы не дает резуль¬тата. Мысленным взором ослепленный Коробкин видит все тот же сферический четырехмерный мир.
В романах А. Белого, как и в живописи Петрова-Водкина, сферическая искривленность обычного пространства стала и символом еще неизведанных возможностей человека, выво¬рачивающегося, прорывающегося к невидимой ранее реаль¬ности мироздания.
Теперь о времени. Оно также «другое»: взрывы, толчки, ритмические перебои сплошного речевого потока создают некую мерцающую непрерывность. Здесь нет повествова¬тельной протяженности, все внезапно появляется, внезапно исчезает. Это время пульсирующих точек на поверхности расширяющейся сферы.
Нуль времени, нуль пространства — реальности вселен¬ной, ранее неизвестные, расширяющееся и сжимающееся время — все это и раньше было в искусстве. Один миг вхож¬дения острия копья в рану описан у Гомера плавным повест¬вованием на полстраницы, или мгновение, вмещающее веч¬ность, о котором так вдохновенно говорит Мышкин. Но у Андрея Белого это уже не символ, не условный прием, а сама структура повествования. Все видение автора таково. Андрей Белый дарит нам новое, более тонкое видение пространства и времени, максимально приближенное к все¬ленной Эйнштейна.
Если привести к знаменателю то, что искал и нашел Белый в этой сфере, то будет несомненна победа художника, открывшего множество степеней доселе неведомой свободы парения в новом космосе.
В расширяющейся сфере условны понятия верха и низа, и М. Бахтин достаточно полно поведал нам, сколь широко пользовалось и пользуется искусство приемом невесомости, где верх и низ относительные явления. Попросту говоря — их нет, ты идешь по небу.
Гораздо реже искусство прикасалось к незыблемым по¬нятиям «внутреннего» и «внешнего», хотя еще в древне¬египетской «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста говорилось: что внизу — вверху. Даже относительность вер¬ха и низа все же воспринималась нами скорее как сказка, когда Циолковский рассказывал о невесомости в «Грезах о земле и небе». Заметим — в грезах. Даже сам ученый верит в эту реальность с трудом, что же касается относитель¬ности внутреннего и внешнего, то на них Циолковский даже и не замахнулся.
А между тем как есть во вселенной области невесомости, где нет верха и низа, так есть области черных дыр, мыслен¬ный подлет к которым смоделирован в знаменитой сфере Шварцшильда. Так вот, подлетая мысленно к черным дырам, чье существование также предсказано теорией отно¬сительности, мы окажемся в точке, где «векторы» внутрен¬него и внешнего станут такими же относительными, как верх и низ в невесомости. Небо — внутренности, а внутрен¬ности — небо.
Андрей Белый смоделировал такое выворачивание дважды в «Записках мечтателей», выпущенных издатель¬ством «Алконост» в 1919 году.

«Если бы мы вдруг сумели вывернуться наизнанку, увидели б мы вместо мира собственной природы: всеазию или фантазию, а вместо органов (печени, селезенки и почек) почувствовали Венеру, Юпитер: планеты — суть органы».
«Я был над собой, под собой; в точке прежнего «я» — образовалась дыра».
«Образовалась во мне как... спираль: мои думы; ...закинь в этот миг свою голову я, не оттенок лазури я видел бы в небе, а грозный и черный пролом... пролом меня всасывал (я умирал в ежедневных мучениях); был он отверстием в правду вещей... становился он синею сферою... тянул меня -— сквозь меня; из себя самого излетал я кипением жизни; и делался сферою; многоочито глядящий на центр, находя в нем дрожащую кожу мою; точно косточка сочного персика было мне тело мое; я — без кожи, разлитый во всем,— Зодиак».

В нескольких ступенях от вершины в момент подъема Андрей Белый увидел и почувствовал то, что предстояло ощутить всякому человеку по замыслу создателей пира¬миды:

«В этом месте ужасная иллюзия зрения: над головою видишь не более трех-четырех ступеней; вниз — то же самое; ступени загнуты; пирамида видится повешенной в воздухе планетой, не имеющей касания с землей; ты — вот-вот-вот свергнешься через головы тебя держащих людей, головой вниз, вверх пятами; мы вдруг ощутили дикий ужас от небывалости своего положения; это странное физиологическое ощущение, переходящее в моральное чувство вывернутости тебя наизнанку, называют здешние арабы пирамидной болезнью... Для меня же эта вывернутость наизнанку связалась с поворотным моментом всей жизни; последствие пирамидной болезни — перемена органов восприятия; жизнь окрасилась новой тональностью; как будто всходил на рябые ступени одним, сошел же другим».

Здесь человечество впервые соприкоснулось в литерату¬ре с неведомой ранее космологической реальностью — относительностью внутреннего и внешнего.
Сказать «внутреннее есть внешнее» или создать матема¬тическую модель вывернутого малого пространства так, что¬бы оно вместило весь мир, конечно, большое достижение разума, но пережить такое выворачивание, дать его зри¬мый, чувственный образ удалось впервые Андрею Бе¬лому.
Я вижу в этом прорыве только первый толчок, только Предвестие нового искусства, которое все еще так и не освоилось в новом мироздании Эйнштейна, не обжило его.
То, что произошло с Андреем Белым на вершине пирами¬ды Хеопса, я назвал космическим выворачиванием или космической антропной инверсией.

* * * * * * * * * *

Антропная инверсия или альтернативный космос


Для математики не составляет труда вывернуть наизнан¬ку сферу вселенной до некоей «точки сингулярности» (бес¬конечной кривизны), за которой физике делать нечего. Этим занимается сегодняшняя космология, исследующая загадоч¬ные области черных дыр. У Андрея Белого выворачивание осуществляется здесь, на земле. Имеет ли это какое-либо отношение к новым космологическим моделям? Да, ответил бы богослов и математик Павел Флоренский. Его книга «Мнимости в геометрии» вышла в начале 20-х годов. В ней Флоренский ставит мысленный эксперимент, основанный на законах тео¬рии относительности. Что будет с телом, мчащимся во все¬ленной со скоростью, близкой к световой? Физически оно превратится в свет, геометрически оно как бы вывернется через себя во вселенную. Автор заканчивает книгу вопро¬сом: обязательно ли мчаться с такой головокружительной (и практически недостижимой ) скоростью или выворачива¬ние возможно в обычных физических условиях, в привыч¬ном нашему глазу трехмерном пространстве?
Опыт Андрея Белого свидетельствует о том, что такое выворачивание возможно, по крайней мере, на творческом и психологическом уровне. Но что такое творчество? Ведь, по мысли Вернадского, это и есть выявленный «космос, проходящий через сознание живого существа».
Возвращаясь к метафорическим впечатлениям Андрея Белого, задумаемся, что произошло с писателем, создавшим мимолетно образ живого и мыслящего существа, для которо¬го нет внутреннего и внешнего. Это существо бесконечно распространено в космос и как бы объемлет себя мирозданием. Разумеется, существуют математические модели тако¬го пространства в современной топологии, есть и физические эквиваленты такой структуры — это вселенная-микрочасти¬ца, получившая сразу три наименования: планкион, максимон, фридмон.
Герой Андрея Белого и почувствовал себя такой части¬цей-вселенной. Он внутри и вовне, в ограниченном и бесконечном объеме мироздания одновременно. Вспомним снова описание сферы Паскаля, данное Борхесом.
«Джордано Бруно заявил, что мир есть бесконечное след¬ствие бесконечной причины и что божество находится близ¬ко, «ибо оно внутри нас еще в большей степени, чем мы сами внутри нас». Он искал слова, чтобы изобразить людям Коперниково пространство, и на одной знаменитой странице напечатал: «Мы можем с уверенностью утверждать, что Вселенная — вся центр или что центр Вселенной находится везде, а окружность нигде».
...Идея абсолютного пространства, которое для Бруно было освобождением, стала для Паскаля лабиринтом и безд¬ной. Этот страшился Вселенной и хотел поклоняться Богу, но Бог для него был менее реален, чем устрашающая все¬ленная. Он сетовал, что небосвод не может говорить, сравни¬вал нашу жизнь с жизнью потерпевших кораблекрушение на пустынном острове. Он чувствовал непрестанный гнет физического мира, чувствовал головокружение, страх, оди¬ночество и выразил их другими словами: «Природа — это бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность ни¬где». ...И колебания рукописи показывают, что Паскаль начал писать: «Устрашающая сфера, центр которой везде, а окружность нигде».
Интуиция подсказала Белому не фантасти¬ческий, а вполне реальный прообраз человека космического? Существо, наделенное внутренне-внешним восприятием про¬странства, никогда не могло бы указать на границы своего тела: ведь любая веха означала бы, что здесь пролегает межа между человеком и космосом. Для героя Андрея Бе¬лого такой грани нет. Он объемлет космос изнутри и снару¬жи, как косточка обнимается с мякотью персика. В метафоре Белого «мякоть» — это весь зодиак, но что мешает включить сюда весь «внешний» космос?
Есть две реальности вселенной, где возможна антропная инверсия (выворачивание), о которой рассказывает Анд¬рей Белый. Это черные дыры и тела, мчащиеся со скоростя¬ми, близкими к световой. Если чисто условно поместить туда наблюдателя-человека, он увидел бы ту картину, кото¬рая открылась Лизаше в романе «Москва». Теперь продол¬жим мысленный эксперимент и буквально поэтапно проследим, что открылось бы нашему наблюдателю.
Сначала перед космическим путешественником, летящим с релятивистской скоростью, возникает так называемый «горизонт мировых событий», который он успешно пересе¬чет за ограниченный отрезок времени, например за полчаса, если черная дыра величиной с наше солнце. Однако для наблюдателя, который со стороны следит за путешествен¬ником, его подлет к черной дыре будет длиться вечно...
Здесь сразу два необычных феномена. Во-первых, для того, чтобы увидеть, нужны двое — «путешественник» и «наблюдатель». Во-вторых, одно и то же явление для одного вечно, для другого временно. Если мы перекодируем эти явления на знакомый нам язык душевных переживаний, хо¬рошо отраженный в литературе, то столкнемся с двумя вполне знакомыми литературоведу реальностями: двойничеством героя и относительность времени.
Далее: момент пересечения «горизонта мировых собы¬тий» (сферы Шварцшильда), к сожалению, навеки разлучит двойников — наблюдателя и путешественника. Сколько бы ни посылал сигналов из черной дыры путешественник, наблюдатель их не увидит. Однако о существовании друг друга они должны знать, иначе невозможен отсчет полета. Образно говоря, путешественник для наблюдателя — некий теневой двойник, которого он не видит, мнимая величина, v-1.
Итак, «путешественник» благополучно пересек горизонт мировых событий, и здесь пошло разделение с его двойни¬ком — наблюдателем, оставшимся в нашем мире. С ним про¬изойдет еще одно чудо, именуемое физиками «опространствливание времени».
Что такое, спросите вы, и я с удовольствием замечу, что никаких аналогий в художественном мире не нахожу, а, стало быть, речь идет о некоей еще не освоенной писателями и художниками реальности.
Наконец время начинает дробиться, становится дискрет¬ным. Опять незнакомое явление. Впрочем, здесь аналогиивозможны. В критические моменты жизни, перед лицом смертельной опасности перед человеком нередко проносится вся его жизнь, уместившаяся как бы в одно мгновение; и вся жизнь в виде множества мгновений, и все они в одной точке переживаемого мига — вполне знакомое ощущение. В литературе это даже стало штампом — воспоминание всей жизни в единый миг.
Однако самое интересное начинается после пересечения горизонта событий, когда путешественник, оторвавшись от наблюдателя, минуя миг-вечность, опространствленное и дискретное время, устремится к центру черной дыры, к зна¬менитой точке сингулярности. Здесь он в буквальном смысле вывернется наизнанку и вылетит в другую вселен¬ную, причем выворачивание — перемена внутреннего на внешнее — перевернет соответственно пространственное время: «Наблюдатель за короткое время (по его часам) уви¬дит, находясь внутри сферы Шварцшильда, все будущее вселенной! Что будет потом? В момент остановки внутри шварцшильдовой сферы наблюдатель перестанет видеть ту вселенную (в ее далеком будущем), из которой он «выско¬чил». После этого... наблюдатель начнет двигаться наружу и через некоторое время (по его часам) опять пересечет шварцшильдовскую сферу. И тогда он увидит совершенно другую вселенную».
Замечу, что от внимания астрофизики не ускользает, что произошло бы с человеком в таком пространстве, если бы он действительно оказался внутри черной дыры и вывернул¬ся в другую вселенную. «Наблюдатель начнет наблюдать вселенную со все растущим фиолетовым смещением. Расче¬ты показывают, что при этом количество падающей... лучис¬той энергии будет конечно. Это означает, что никакой ката¬строфы ни с наблюдателем, ни с его космическим кораблем не произойдет». Иначе обстоит дело при самом подлете к чер¬ной дыре. Здесь путешественник будет «растянут», «ра¬зорван», «расплющен». Вспомним растерзанного Диониса или Озириса. Вспомним их воскресение. Один двойник умер, другой в это же время воскрес.
Обратим внимание на то, что выворачивание (смена внутреннего на внешнее) буквально пронизывает живую ма¬терию. Прежде всего это связано с процессом рождения. Младенец, пребывающий внутри материнской утробы, не подозревает о безграничном пространстве внешнего мира. За два месяца до рождения он открывает глаза и смотрит во тьму, не подозревая о свете. Его выход во внешний, беско¬нечно широкий мир связан с прохождением сквозь внутреннее узкое пространство. Как это ни покажется странным, но здесь много общего с графиками вылета путешественника из черной дыры: сужение пространства, тьма, переходящая в свет, и, разумеется, смена внутреннего на внешнее. После рождения младенец оказывается в мире, который до этого был для него внешним. Кстати, сходные ощущения пере¬живает Иван Ильич Л. Толстого в момент своей смерти: «Вдруг какая-то сила толкнула его в грудь, в бок, еще силь¬нее сдавила ему дыхание, он провалился в дыру, и там, В конце дыры, засветилось что-то. С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь вперед, а едешь назад.
Черная дыра» Ивана Ильича не только по названию схожа с космическими объектами такого рода. Ощущения Человека в момент рождения и смерти, специфика восприя¬тия пространства и времени, как ни странно, действительно совпадают с тем, что чувствовал бы и видел человек, проходя сквозь черные дыры или летя с релятивистскими ско¬ростями.
Происходит выворачивание – рокировка внутреннего и внешнего.
Изменение внутреннего на внешнее было бы грандиозным переворотом. Представим себе, что солнце, звезды и небо мы воспринимаем, как раньше воспринимали свое нутро — легкие, сердце. В свою очередь тело мы бы увидели, как сейчас видим небо.
Как ни головокружителен такой эксперимент, но я пред¬лагаю читателю продолжить его.
Итак, ничего не изменяя физически, мы меняем лишь направления внутреннего и внешнего. Рушится сразу же множество очевидностей. Очевидно, что мы сейчас внутри космоса, что космос больше нашего тела и так далее. Однако, мысленно сменив направления внутреннего на внешнее, мы сразу разрушим эти незыблемые основы. Во-первых, мы как бы обнимем изнутри весь космос со всех сторон и ока¬жемся «изнутри-над мирозданием», а, во-вторых, при такой инверсии тело окажется бесконечно большим и обнимет собой всю бесконечность окружающего его ранее простран¬ства. Космос окажется объятым нами изнутри и снаружи одновременно.
Сейчас мы видим мир только изнутри. Надо научиться видеть его «изнутри-со-стороны».
Ситуация эта очень похожа на то» что происходит в замечательной книге Эббота «Флатландия». Обитатели плоского мира Флатландии живут на плоскости, не подозре¬вая о существовании нашего трехмерного мира.
Любая фигура — круг, квадрат, треугольник – видится им как отрезок большей или меньшей длины, ведь они не могут подняться над плоскостью, окинув взглядом фигуру в целом. Для существ этого мира есть только два направле¬ния — юг и север, они не подозревают о существовании высоты. Когда квадрат, побывавший в нашем объемном ми¬ре, объясняет им, что существует трехмерный мир, они тре¬буют, чтобы он указал им, куда простирается эта таинствен¬ная «высота»; естественно, что на плоскости квадрат не в состоянии этого сделать.
Зато вестник из трехмерного мира с легкостью доказы¬вает квадрату свое объемное происхождение. Ведь он может дотронуться до любой плоской фигуры «изнутри». Перед ним плоскость, как лист бумаги, он ясно видит «внутреннее» пространство всех треугольников, многоугольников, окруж¬ностей и квадратов.
Стало быть, уподобиться трехмерной, объемной фигуре плоскому существу можно. Надо «вывернуться наизнанку» и увидеть себя изнутри-снаружи. От совмещения этих двух перспектив и должно появиться перспективное трехмерное зрение.
Вселенную, в которой мы живем, пронизывают 10, а может быть, N измерений на уровне микромира.
Утверждение физиков и космологов о невозможности увидеть кривизну нашего трехмерного мира представляется весьма спорным. Это дань одностороннему негуманитарному подходу к научной истине. Но есть подход гуманитарный. Внутренне-внешняя перспектива — один из таких путей. Антропная космическая инверсия (выворачивание) может оказаться кратчайшим путем к вселенной XXI века, где человек и мироздание — одно целое.
Еще Кант говорил, что невозможно правую перчатку сделать левой.
При инверсии правое и левое должны меняться местами. Так легко поменять плоские перчатки, правую на левую, подняв их над плоскостью. Это невозможно проделать с обычной трехмерной перчаткой. Ведь мы не располагаем пространством четырех измерений, чтобы переместить их аналогично перчаткам плоским. Однако есть другой, более простой путь. Выверните перчатки наизнанку, и чудо свер¬шилось: правое стало левым. Не является ли выворачивание универсальной областью перехода любых измерений прост¬ранства в любые другие измерения?
Вывернуть наизнанку живое тело было бы негуманным, но представим себе, что перчатка не только одушевлена, но и обладает разумом, тогда ей достаточно было бы мысленно поменять направления: внутреннее на внешнее и внешнее на внутреннее. Теперь представим себе, что перчатка, кроме разума, обладает высокоразвитой эмоциональной сферой и может почувствовать мысленное выворачивание так, словно оно осуществлено в реальности. Мир такой «перчатки» раздвинется безгранично. Ее ощущения времени и простран¬ства окажутся намного сложнее и тоньше, чем до выворачивания.
В статье «О правизне и левизне» В. И. Вернадский пишет, что в однородном евклидовом пространстве «не мо¬жет быть раздельности правизны и левизны». Однако в нашем мире «все белки животных и растений «естествен¬ные» — левые»2. Пастер считал, что «это явление связано со свойствами космического пространства».
«...Указание Пастера не может быть отброшено без вни¬мания,— пишет Вернадский.— Дело в том, что в космичес¬ких просторах наблюдаем правизну-левизну... Это проявле¬ние спиральности небесных туманностей, неизбежно право-левых материальных движений...»
Куда же они закручены, в правую или левую сторону? Ответить на этот вопрос пока сложно, ибо правыми или левыми галактики могут быть лишь в проекции на искрив¬ленную плоскость типа воображаемой плоскости небосвода, однако в реальности мы такой плоскостью не располагаем. Таков ход мысли ученого.
Однако в истории человеческой культуры мы располага¬ем другой, более совершенной право-левой внутренне-внеш¬ней спиралью. Таков, в частности, узор знаменитого Бахчи¬сарайского фонтана, символизирующего вечность.
Известна и другая право-левая спираль, весьма распро¬страненная в древнем орнаменте.
Весьма интересен внутренне-внешний спиральный узор на известной иконе «О тебе радуется».
В центре — изображение Бого¬родицы с младенцем во чреве. Мла¬денец изнутри обнимает «семь кругов неба», так называемую мандорлу, При этом начальные круги внутри чрева, остальные, расши¬ряясь, охватывают тело Богороди¬цы снаружи.
Словесное выражение этого об¬раза дало название иконе «О тебе радуется».

О тебе радуется всякая тварь,
ангельский собор и человеческий род.
Ложесна 6о твоя престол сотвори
и чрево твое пространнее небес содея.

В переводе на русский язык это может прозвучать при¬мерно так:

Тобой обрадовано все живое:
сонм ангелов — на небе, люди здесь.
Из чресл твоих возникло небо голубое,
а чрево сделалось пространнее небес.

Старая истина о том, что человек есть частица кос¬моса, ныне нуждается в пересмотре. Есть механическая часть целого, скажем, деталь машины или обрывок фото¬графии, а есть часть, зеркально вмещающая все целое, например, осколок голограммы.
«Вообразим себе, что какой-то участок земли в Англии идеально выровняли и картограф начертал на нем карту Англии. Его создание совершенно — нет такой детали на ан¬глийской земле, даже самой мелкой, которая не отражена в карте, здесь повторено все. В этом случае подобная карта должна включать в себя карту карты, и так до бес¬конечности» (Борхес).
Если разорвать фотоснимок, все обрывки будут лишь фрагментами изображения. Если разбить голографический портрет, в каждом осколке останется все изображение, только несколько потускневшей.
Человек именно такая голографическая часть космоса. Хотя и в потускневшем виде, но мироздание отражено в нас все целиком. Космологическое выворачивание восста¬навливает яркость изображения. Нас не должно смущать, что глаз не видит человека и космос в перспективе внут¬ренне-внешней. Глаз не видит и многое другое, например, пространство-время и кривизну вселенной. Эйнштейн даже сравнивал человека с клопом, ползущим по шару и не подозревающим о шарообразности своего мира:
«Представьте себе совершенно сплющенного клопа, жи¬вущего на поверхности шара. Этот клоп может быть наделен аналитическим умом, может изучать физику и даже писать книги. Его мир будет двухмерным. Мысленно или мате¬матически он даже сможет понять, что такое третье изме¬рение, но представить себе это измерение наглядно он не сможет. Человек находится точно в таком же положении, как и этот несчастный клоп, с той лишь разницей, что че¬ловек трехмерен. Математически человек может вообразить себе четвертое измерение, но представить его человек не может. Для него четвертое измерение существует лишь мате¬матически. Разум его не может постичь четырехмерия».
Я позволю себе поспорить с этим утверждением великого ученого. Человек все же способен «видеть четырехмерие», но для этого нужно творческое усилие. Более того» человек может воспринять все п измерений.
Есть общее свойство зрения и восприятия: при пере¬ходе от одного измерения к любому другому осуществляется выворачивание.
Так, одномерной точке для восприятия плоскости нужно вывернуться наизнанку во все стороны.
Таким же образом воображаемое плоское двухмерное существо могло бы воспринять объем, вывернувшись сквозь себя наружу.
Вывернуть наружу трехмерный объем мы уже зрительно не можем — не видим, куда выворачивать, где оно, чет¬вертое измерение.
Вот здесь нам и помогла бы ретроспекция выворачивания. В момент выворачивания и точка, и плоскость охватывают не только объем, но и все внешние простран¬ства.
Вспомним, что современная космология знает такую мо¬дель частицы-вселенной, вывернутой вовне и внутрь. Она носит названия: планкион, максимон, фридмон.
Во внешней перспективе это первоатом — частица, вы¬вернутая во внешнее пространство, это наша расширяющая¬ся вселенная от момента взрыва 19 миллиардов лет назад и до сего времени.
Во внутренней перспективе это наша вселенная, сжатая до частицы, из которой она возникла.
Так наша вселенная может во внутренней перспективе быть элементарной частицей другой вселенной, а элемен¬тарные частицы нашей вселенной могут быть внешними про¬екциями других миров.
Нечто подобное видел своим поэтическим зрением Beлимир Хлебников:
«Привыкший везде на земле искать небо, я и во вздохе заметил солнце, месяц и землю. В ней малые вдохи как земля кружились кругом большого»

----------------------------------------------------------------------------

ВСЕЛЕННАЯ ВЕЛИМИРА ХЛЕБНИКОВА


Еще в XIX веке возник спор: в какой вселенной мы живем? Видим ли мы своими глазами мир реальный или очи обманывают и мир отнюдь не очевиден. Первый камень в хрустально ясный образ бросил Лобачевский. Его «вообра¬жаемая геометрия» вызвала гнев и возмущение ученого мира. Лобачевского высмеяли, об открытии позабыли. Когда сын Н. Г. Чернышевского заинтересовался геомет¬рией Лобачевского, Николай Гаврилович из ссылки прислал письмо, где всячески отговаривал его от вздорной затеи. Даже Чернышевский считал геометрию Лобачевского без¬умной.
Бунт против неевклидовой геометрии слышен в пла¬менном монологе Ивана Карамазова, под которым и сегодня могли бы многие подписаться:
«Но вот, однако, что надо отметить: если Бог есть и если он действительно создал землю, то, как нам совершенно известно, создал он ее по евклидовой геометрии, а ум че¬ловеческий с понятием лишь о трех измерениях простран¬ства. Между тем находились и находятся даже теперь геометры и философы, которые сомневаются в том, чтобы вся вселенная или, еще обширнее,— все бытие было создано лишь по евклидовой геометрии, осмеливаются даже мечтать, что две параллельные линии, которые, по Евклиду, ни за что не могут сойтись на земле, может быть, и сошлись бы где-нибудь в бесконечности. Я, голубчик, решил так, что если даже этого не могу понять, то где же мне про Бога понять. Я смиренно сознаюсь, что у меня нет никаких способностей разрешать такие вопросы, у меня ум евклидовский, земной, а потому где нам решать о том, что не от мира сего... Пусть даже параллельные линии сойдутся и я это сам увижу; увижу, что сошлись, и все-таки не приму».
Позиция В. Хлебникова совершенно иная, антикарамазовская. Вслед за Достоевским он пристально всматривался в ту отдаленную, а может быть, и очень близкую точку вселенной, где параллельные прямые, образно говоря, «пересекаются в бесконечности».
Девятнадцатилетним студентом В. Хлебников прослу¬шал в Казанском университете курс геометрии Лобачев¬ского, и уже тогда он начертал свое «Завещание»: «Пусть на могильной плите прочтут: ...он связал время с простран¬ством, он создал геометрию чисел». Не пугайтесь, чита¬тели: «числа» Хлебникова это совсем не та скучная цифирь, которой потчевали в школе. У поэта они поют, как птицы, и разговаривают человеческими голосами. Они имеют свой вкус, цвет и запах, а время и пространство не похожи на некую безликую массу — они сливаются в человеке. Хлеб¬ников был уверен, что человеческие чувства не ограничиваются пятью известными (осязание, зрение, вкус, слух, обоняние), а простираются в бесконечность.
«Он был,— пишет поэт,— настолько ребенок, что по¬лагал, что после пяти стоит шесть, а после шести семь. Он осмеливался даже думать, что вообще там, где мы имеем одно и еще одно, там имеем и три, и пять, и семь, и бес¬конечность...»
Но это опять же иная бесконечность. У Хлебникова она вся заполнена нашими чувствами. Только открывается это человеку лишь в кульминационный, предсмертный миг.
«Может быть, в предсмертный миг, когда все торопится, все в паническом страхе спасается бегством... может быть, в этот предсмертный миг в голове всякого со страшной быстротой происходит такое заполнение разрывов и рвов, нарушение форм и установленных границ».
«Разрывы» и «рвы» не позволяют нам в обычных усло¬виях видеть все бесконечное энмерное пространство-время вселенной.
«Осветило ли хоть раз ум смертного такое многооб¬разие, сверкнув, как молния соединяет две надувные тучи, соединив два ряда переживаний в воспаленном сознании больного мозга?»
«Два ряда переживаний» — это чувства пространства (зрение) и времени (слух).
Переворот в науке должен увенчаться психологическим переворотом в самом человеке. Вместо разрозненных про¬странства и времени он увидит единое пространство-время. Это приведет к соединению пяти чувств человека: «Пять ликов, их пять, но мало. Отчего не: одно, но велико...»
На смену разрозненным в пространстве и времени пяти чувствам должно прийти единое пространственно-временное видение мира. Поэт сравнивает разрозненные чувства с бес¬порядочными точками в пространстве. Слияние этих точек будет восприятием всего эн-мерного пространства в целом, без дробления его на слуховые и зрительные образы.
«Узор точек, когда ты заполнишь белеющие простран¬ства, когда населишь пустующие пустыри?..
Великое, протяженное, непрерывно изменяющееся мно¬гообразие мира не вмещается в разрозненные силки пяти чувств...
Как треугольник, круг, восьмиугольник суть части еди¬ной плоскости, так и наши слуховые, зрительные, вкусовые, обонятельные ощущения суть части, случайные обмолвки великого, протяженного многообразия».
И «есть независимые переменные, с изменением которых ощущения разных рядов — например: слуховые и зри¬тельные или обонятельные — переходят одно в другое.
Так, есть величины, с изменением которых синий цвет василька (я беру чистое ощущение), непрерывно изменяясь, проходя через неведомые нам, людям, области разрыва» превратится в кукование кукушки или в плач ребенке» станет им».
Хлебников предсказывает, что «единое», протяженное многообразие пространства-времени, ныне воспринимаемое человеком разрозненно, рано или поздно будет восприниматься в целом. Это приведет к слиянию пяти чувств, к новому видению Мира, ради которого должна сегодня работать поэзия.
Эта вера была незыблемой на протяжении всей его жизни. В одном из последних прозаических отрывков не¬задолго до смерти поэт писал:

«Я пишу засохшей веткой вербы, на которой комочки серебряного пуха уселись пушистыми зайчиками, вышед¬шими посмотреть на весну, окружив ее черный сухой прут со всех сторон.
Прошлая статья писалась суровой иглой лесного дико¬браза, уже потерянной...
За это время пронеслась река событий...
Но самое крупное светило на небе событий, взошедшее за это время, это «вера 4-х измерений»...
3.IV.1922».

«Вера 4-х измерений» — это теория относительности Эйнштейна, в которой как бы подтвердилась догадка поэта о существовании единого пространства-времени-
Свое юношеское «Завещание» Хлебников писал в пред¬чувствии великого открытия, которое спустя пять лет было сформулировано на основе теории относительности Аль¬берта Эйнштейна математиком Германом Минковским в 1908 году:
«Взгляды на пространство и время, которые Я хочу изложить перед вами, развивались на основе экспери¬ментальной физики, и в этом их сила. Они радикальны. Отныне пространство само по себе и время само по себе обратились в простые тени, и только какое-то единство их обоих сохранит независимую реальность».
Слова эти ясно перекликаются с «Завещанием» юного студента, еще не известного в литературных кругах. Хлеб¬ников прослушал курс геометрии Лобачевского и, размыш¬ляя о ней, поставил перед собой задачу связать пространство со временем.
Эйнштейн и Минковский пришли к выводу о суще¬ствовании четвертой пространственно-временной коорди¬наты, исходя косвенным образом из тех же идей Лоба¬чевского.
Однако Хлебников шел иными путями, и его понимание пространства и времени было и остается до настоящего времени совершенно феноменальным.
Отрывок «Завещания» дает ясно почувствовать, как преломились в сознании поэта идеи Лобачевского. В от¬личие от Минковского и Эйнштейна он считал, что про¬странство и время соединяются в человеке. Здесь, в сфере живого мыслящего существа, образуется тот узел, где пере¬секаются параллельные прямые. Здесь готовится гигантский скачок не только сквозь бездны космического пространства, но и сквозь бездны времени. Человечество должно «про¬расти» из сферы пространства трех измерений в простран¬ство-время, как листва прорастает из почки, «воюя за объем, веткою ночь проколов».
Как уже говорилось ранее, в трудах академика В. И. Вер¬надского высказана сходная мысль: крупнейший ученый считает, что именно пространство живого вещества обладает неевклидовыми геометрическими свойствами.
Когда-то Ломоносов увидел в гласных звуках образ Пространства. Так, звук «А» указывал направление ввысь:

Открылась безднА звезд полнА;
ЗвездАм числа нет, бездне днА.

Хлебников спустя двести лет продолжал мысли Ломо¬носова о пространственной природе звука, распространив ее не только на гласные, но и на согласные звуки. Воз¬никла «звездная азбука», о которой речь в дальнейшем.
В одной из его записей говорится, что если язык Пуш¬кина можно уподобить «доломерию» Евклида, не следует ли в современном языке искать «доломерие» Лобачевского. «Доломерие» — славянская калька со слева «геометрия»: гео — дол, то есть пространство. Расшифровка этой мысли проста и высоко поэтична. Ев¬клидова геометрия основывается на обычном опыте человечества. «Доломерие» Лобачевского иного рода, оно осно¬вывается на необыденном. Для того чтобы представить его, нужно оторваться от повседневности и очевидности. Таков неожиданный отрыв Хлебникова от привычных зна¬чений звука.
Все поиски в области расширенной поэтической семан¬тики звука шли в одном направлении: придать протяжен¬ному во времени звуку максимальную пространственную изобразительность. Звук у Хлебникова — это и простран¬ственно-зримая модель мироздания, и световая вспышка, и цвет.
Если читать звуковые стихи Хлебникова, пользуясь дан¬ным поэтом ключом к их пониманию, то каждый звук приобретает сияющую цветовую бездонность, перед глазами возникают величественные пространственные структуры, изменяющиеся, превращающиеся друг в друга, творящие из себя зримые очертания неочевидного мира.
Для Хлебникова зримый мир пространства был за¬стывшей музыкой времени. Он чувствовал себя каким-то особо тонким устройством, превращающим в звук очер¬тания пространства и в то же время превращающим не¬зримые звуки в пространственные образы.
Он, действительно, onространствливал время и придавал пространству текучесть времени.

Пусть мглу времен развеют вещие звуки
Мирового языка. Он точно свет. Слушайте
Песни «звездного языка».

Итак, вот видимое звучание «звездной азбуки». Мировое эн-мерное пространство-время, как айсберг, возвышается лишь тремя измерениями пространства над океаном невидимого. Но наступит время, когда рухнет барьер между слухом и зрением, между пространственными и временными чувствами, и весь океан окажется в чело¬веке. В этот миг голубизна василька сольется с кукова¬нием кукушки, а у человека будет не пять, а одно, новое чувство, соответствующее всем бесчисленным измерениям пространства, тогда «узор точек» (чувств) заполнит «пустующие пространства» и в каждом звуке человек увидит и услышит неповторимую модель всей вселен¬ной.
Звук «с» будет точкой, из которой исходит сияние. Звук «з» будет выглядеть как луч, встретивший на пути преграду и преломленный: это «зигзица» — молния, это зеркало, это зрачок, это зрение — все отраженное и пре¬ломленное в какой-то среде. Звук «п» будет разлетающимся объемом — порох, пух, пар; он будет «парить» в простран¬стве, как парашют.
Эти звуковые волны, струясь и переливаясь друг в друга, сделают видимой ту картину мироздания, которая откры¬лась перед незамутненным детским взором человека, впер¬вые дававшего миру звучные имена. Тогда человек был пуст, как звук «ч», как череп, как чаша. В темной чер¬ноте этого звука уже рождается свет «с», уже луч преломля¬ется в зрение, как звук «з».
Распластанный на поверхности земли и приплюснутый к ней силой тяготения, четвероногий распрямился и стал «прямостоящее двуногое» — «его назвали через люд», ибо «л» — сила, уменьшенная площадью приложения, благо¬даря расплыванию веса на поверхности. Так, побеждая вес, человек сотворил и звук «л» — модель победы над весом.
Ныне звуки в языке выглядят как «стершиеся пятаки», их первоначальное пространственно-временное зна¬чение, интуитивно воспринятое в детстве человечеством, забыто. О нем должны напомнить поэты. Но древние слова, как древние монеты, хранят в начале слова звук — ключ к их пониманию.
Так, в начале слова «время» стоит звук «в», означающий движение массы вокруг центра. Этим же знаком обозначен «вес» — нечто прикованное к своей орбите, но стремящееся разбежаться и улететь. В результате получается «враще¬ние». Вес, время, вращение — вот модель попытки вы¬рваться за пределы тяготения. В результате получается движение планет по кругу, по орбите вокруг центра тя¬готения.
В противоположность этому стремлению вырваться за пределы тяготения есть центростремительная сила вселен¬ной, выраженная в структуре звука «б». Это тяжкое бремя веса. Чем больше сила тяжести, тем медленнее течет вре¬мя (это предположение Хлебникова подтвердилось в общей теории относительности, которую Хлебников справедливо назвал — «вера 4-х измерений». Итак, в момент слияния чувств мы увидим, что время и пространство не есть нечто разрозненное. Невидимое станет видимым, а немое пространство станет слышимым. Тогда и камни заговорят, зажурчат, как река времени, их образовавшая:

Времыши-камыши
На озера бреге,
Где каменья временем,
Где время каменьем.

Пространственно осязаем звук в «Слове об Эль»:

Когда судов широкий вес
Был пролит на груди,
Мы говорили: видишь, лямка
На шее бурлака...
Когда зимой снега хранили
Шаги ночные зверолова,
Мы говорили — это лыжи...
Он одинок, он выскочка зверей,
Его хребет стоит как тополь,
А не лежит хребтом зверей,
Прямостоячее двуногое
Тебя назвали через люд.
Где лужей пролилися пальцы,
Мы говорили — то ладонь...
Эль — путь точки с высоты,
Остановленный широкой
Плоскостью...
Если шириною площади остановлена точка приложения, — это Эль.
Сила движения, уменьшенная
Площадью приложения, – это Эль.
Таков силовой прибор,
Площадью
Скрытый за Эль.

Рядом со «звездным языком» и «Словом об Эль» стоит в поэзии Хлебникова гораздо более известное, но, пожалуй, гораздо менее понятое непосредственным читателем Сти¬хотворение «Бобэоби»:

Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры,
Пиээо пелись брови,
Лиэээй пелся облик,
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило лицо.

В отличие от «звездной азбуки» и от «Слова об Эль» это стихотворение строится не просто на пространствен¬ной структуре звука, но и на тех ассоциативных ощуще¬ниях, которые вполне закономерно могут возникнуть у боль¬шинства читающих. Произнося слово «бобэоби», человек трижды делает движение губами, напоминающими поцелуй и лепет младенца. Вполне естественно, что об этом слове говорится: «пелись губы». Слово «лиэээй» само рождает ассоциацию со словом «лилейный», «гзи-гзи-гзэо» — изящ¬ный звон ювелирной цепи.
Живопись — искусство пространства. Звук восприни¬мается слухом как музыка и считается искусством вре¬менным. Поэт осуществляет здесь свою давнюю задачу:
«связать пространство и время», звуками написать порт¬рет. Вот почему две последние строки — ключ ко всему стихотворению в целом: «Так на холсте каких-то соответ¬ствий вне протяжения жило лицо».
«Протяжение» — важнейшее свойство самого простран¬ства. Протяженное, зримое, видимое... Хлебников создает портрет непротяженного, незримого, невидимого. Портрет «Бобэоби», сотканный из детского лепета и звукоподра¬жаний, создает незримое звуковое поле, воссоздающее жен¬ский образ.
Этот портрет «пелся»: пелся облик, пелись губы, пелась цепь. Поэтическое слово всегда существовало на грани между музыкой и живописью. В стихотворении «Бобэоби» тонкость этой грани уже на уровне микромира. Трудно представить себе большее сближение между музыкой и жи¬вописью, между временем и пространством.
Соединить пространство и время значило также добиться от звука цветовой и световой изобразительности. Он искал те незримые области перехода звука в цвет, «где голу¬бизна василька сольется с кукованием кукушки».
Для Скрябина, для Римского-Корсакова, для Артюра Рембо каждый звук тоже был связан с определенным цве¬том. Обладал таким цветовым слухом и Велимир Хлебни¬ков. Он считал, что звук «м» — темно-синий, «з» — зо¬лотой, «в» — зеленый.

ЗВУКОПИСЬ

Вао-вэя — зелень дерева
Нижеоты — темный ствол,
Мам-эами — это небо,
Пучь и чапи — черный грач...
Лели-лили — снег черемух,
Заслоняющих винтовку...
Мивеаа — небеса.

Реакция окружающих на эти слова в драме «Зангези» вполне определенна:

Будет! Будет! Довольно!
Соленым огурцом в Зангези!..

Но мы прислушаемся к словам поэта. Несомненно, что звуковые ассоциации Хлебникова, связанные с окраской звука, так же субъективны, как ассоциации, скажем, Рембо, но есть здесь и нечто объективное.
В 1967 году я сравнил цветовые ассоциации Хлеб¬никова с некоторыми данными о цветофонетических ассо¬циациях школьников, приведенными в статье Г. Н. Ивановой-Лукьяновой (Иванова-Лукьянова Г. Н. О восприятии звуков.— В кн.: «Развитие фонетики современного русского языка». Л., 1966).
У Хлебникова:
3—отражение луча от зеркала (золотой);
С—выход точек из одной точки (свет, сияние);
Д — дневной свет;
Н — розовый, нежно-красный.
Большинство школьников окрасили звук «с» в желтый цвет. У Хлебникова этот звук — свет солнечного луча.
Звук «з» одни окрасили в зеленый, другие, как и Хлеб¬ников, в золотой цвет.
Многие, как и Хлебников, окрасили «м» в синий цвет, хотя большая часть считает «м» красным.
Эти данные тем более ценны, что лиигвист-фонетик никак не соотносил свои исследования с поэзией Хлебни¬кова. Видимо, цветозвуковые фонемы Хлебникова и его «звездная азбука» глубоко уходят корнями в простран¬ственно-временные свойства.
Подтверждение правоты В. Хлебникова еще раз пришло несколько неожиданно для меня в 1981 году. В это время вышла книга калининградского лингвиста А. П. Журавлева
«Звук и смысл». Там сообщилась, что многие поэты, подчас неосознанно, видят цвет звука. Звуки «а» и «я» передают красный цвет, а звук «о» — желтый и т. д.
Спустя два года А. П. Журавлев перебрался в Москву, и мы совместно повторили опыт с окраской звука по теле¬видению в передаче «Русская речь».
Перед школьниками лежали разноцветные карточки и буквы русского алфавита. На глазах у зрителей они должны были выбрать для каждой буквы свой цвет.
Теперь уже не по книгам, а в реальности я как ведущий телепередачи убедился в правоте Велимира Хлебникова. Многие школьники выбрали хлебниковские цвета. Для них, как и для поэта, «м» был синим звуком.
Конечно, здесь существуют тонкости. Даже в обычном опыте один и тот же цвет люди видят по-разному. Для дальтоников, например, красный и зеленый неразличимы, так сказать, на одно лицо. Есть люди, которые видят мир черно-белым. Что уж говорить о высоте восприятия Хлеб¬никова или Рембо.
Цветозвук Велимира Хлебникова — весть из другого, как говорили древние, «горнего» мира. Горний мир высоко, как хрустальная небесная гора, но в душе человека эта высота есть. «Горе имеем в сердцах»,— восклицали древние поэты. Слово это стало исчезать из нашего языка. Только у Цветаевой в «Поэме горы» —

Вздрогнешь — и горе с плеч и душа — горe.
Дай мне, о горе, спеть, о моей горе...

Цветозвуковая небесная гора Хлебникова как бы опроки¬нута в человека. Он смотрит с ее вершины и видит: «Стоит Бешту, как А и У, начертанные иглой фонографа». При таком взгляде звучат любые контуры предмета. А ныне появились переложения рельефа Альпийских гор на музы¬ку — нечто величественное, похожее на фуги Баха, хотя выполнял эту работу компьютер.
Я представляю, как трудно было поэту жить в мире сияющих слов, в пространстве звучащих облаков и гор. Бешту аукался очертанием своих вершин, одновремен¬но поэт слышал здесь древнеиндийский мировой звук «аум».
Хлебников утверждал, что в звучании «ау» содер¬жится 365 колебаний (подсчитывал на фонографе), од¬новременно 365 дней в году и еще 365 разновидностей основных мышц у человека, и отсюда мысль о повторяемости каждого мирового цикла событий через каждые 365 ± 48 лет. К этому открытию мы еще вернемся, а пока прислушаемся к «звездной азбуке».
Она похожа на современную космологическую модель метавселенной, где мифы переплетены, взаимопроникаемы и в то же время невидимы друг для друга (Термин «метавселенняя» далее употребляется не в физическом, а в хлебниковском, антропокосмическом значении).
Иные вселенные могут валяться в пыли у наших ног, могут пролететь сквозь нас, не оставляя следа,
Я вспоминаю стихотворение Велимира Хлебникове» где Сириус и Альдебаран блестят в пыли под ногтем.
В космической драме «Зангези» Хлебников воздвигает «колоду плоскостей слова», которые вполне можно уподо¬бить листве на древе метавселенной. Их единый образ — утес среди гор, соединенный мостом «случайного обвала основной породою» гор.
Мост случайного обвала — это символ поэтического прорыва к единой метавселенной. Сам утес, «похожий на железную иглу, поставленную под увеличительным стек¬лом», одновременно — на «посох рядом со стеной» — сим¬вол нашей вселенной, одиноко возвышающейся среди «ос¬новных» пород других миров.
Метавселенная здесь похожа еще на книгу с каменными страницами: «Порою из-под корней выступают камен¬ные листы основной породы. Узлами вьются корни, там, где высунулись углы каменных книг подземного чита¬теля».
Плоскости-вселенные отданы людям, птицам, числам, богам, поэту, но главное действие разворачивается на вось¬мой плоскости, где Зангези сообщает миру свою «звездную азбуку».
Она состоит из тех же звуков, которыми изъясняются боги, птицы и люди, но значения этих звуков совсем иные. Это «речи здание из глыб пространства».
Хлебников создает здесь свой вселенский метаязык. Не будем смешивать его в дальнейшем с метаязыком линг¬вистов, хотя у Хлебникова есть и это значение.
«Слова — нет, есть движение в пространстве и eго части — точек, площадей...
Плоскости, прямые площади, удары точек, божествен¬ный угол падения, пучок лучей прочь из точки и в нее — вот тайные глыбы языка. Поскоблите язык, и вы уви¬дите пространство и его шкуру».
В каждом звуке нашего языка таится модель одной из многочисленных вселенных. Легко воспроизвести эти модели графически. «Вэ — вращение одной точки около другой».
Это модель нашей галактики, где все планеты и звезды вращаются вокруг центра. Луна вокруг Земли, Земля во¬круг Солнца, Солнце — вокруг оси галактики.
«Эль — остановка падения или вообще движения пло¬скостью, поперечной падающей точке».
Это модель «двухмерного мира», растекающегося на плоскости. Мир поверхностей населял воображаемыми «плоскатиками» еще Эйнштейн в книге «Эволюция физи¬ки». «Плоскатики» не видят объема, для них третье из¬мерение — такая же математическая абстракция, как для нас четвертое. Гусеница, ползущая по листу и не ведающая о дереве,— вот наилучший образ плоскатика. Так мы не ви¬дим древа метавселенной и даже не различаем четвер¬тую пространственно-временную координату своей все¬ленной.
«Эр — точка, просекающая насквозь поперечную пло¬щадь».
Это одномерная вселенная. Ее «точечные» обитатели не подозревают о существовании линии или плоскости. Их мир — сплошной дискретный мир точек. Мир квантовый. Они «скачут», как фотоны, из ничего в ни¬что.
«П» — беглое удаление одной точки прочь от другой, и отсюда для многих точек, точечного множества, рост объема».
Это наилучший образ нашей разбегающейся, расши¬ряющейся вселенной.
«Эм — распыление объема на бесконечно малые части», Образ сжимающейся вселенной, скажем, в областях черных дыр.
«Эс — выход точек из одной неподвижной точки, сияние».
Наилучший образ нашей вселенной в первый момент «творения» — взрыва.
«К — встреча и отсюда остановка многих движущихся точек в одной неподвижной. Отсюда конечное значение К — покой, закованность».
Это опять же в районе черных дыр и максимального гравитационного уплотнения массы.
«Ха — преграда плоскости между одной точкой и дру¬гой, движущейся к ней».
Это может быть стена уплотнения в области подлета к черной дыре. Между «нами» и «ними» образуется плот¬ная стена. Уплотняется вся вселенная, пока не перейдет в стадию «Эль» — растекание по плоскости до бесконеч¬ности.
«Че — полый объем, пустота» — это наша вселенная в будущем на стадии максимального расширения. Нахо¬дясь внутри нее, мы окажемся как бы в полом объеме.
«Зэ — отражение луча от зеркала — угол падения равен углу отражения».
Это зримый образ нашей встречи с антимиром, частицы с античастицей. Зеркальное отражение без соприкосно¬вения.
«Гэ — движение точки под прямым углом к основному движению, прочь от него. Отсюда вышина».
Это антигравитация, полет, невесомость и сингулярность, то есть область преодоленного тяготения.
Модели Хлебникова многослойны: это просто звуки (язык птиц), это звуки-знаки (язык богов), звуки речи (язык людей), звуки — модели пространства, звуки — мо¬дели пространства-времени нашей вселенной на разных стадиях существования — то, что мы только что рассмат¬ривали, и, наконец, седьмой уровень — «знаки звездного языка» метавселенной. На этом уровне они звучат для нас просто как «заумный язык», поскольку вселенные метавселенной на уровне привычного языка непередаваемы, ибо говорит поэт: «У нас три осады: осада времени, слова и мно¬жества».
Осада времени — это разобщенность вселенных, в каж¬дой свое время и свое пространство, не совпадающее с нашим.
Осада множества — множественность вселенных в метавселенной и принципиальная невозможность сведения их к одному знаменателю.
Осада слова — это ясно выражено в теореме Геделя О неполноте, где доказано, что любой язык, любая знаковая система зиждется на противоречивых утверждениях, то есть язык в принципе не может быть полным описанием реальности.
У языковедов появился термин «метаязык», то есть язык из другой знаковой системы, который восполняет непол¬ноту другого. Каждый язык неполон, и в то же время он выступает как абсолют, как метаязык по отношению к дру¬гому.
Так «звездная азбука» Хлебникова размыкается на всех уровнях. Язык птиц переходит в язык богов, язык богов становится языком людей, язык людей превраща¬ется в систему геометрических символов, в космогони¬ческие модели, а космогонические модели размыкаются в «заумный язык» невнятного для человека лепета метавселенной:

Боги великие звука,
Пластину волнуя земли,
Собрали пыль человечества,
Пыль рода людей...
Мы, дикие звуки,
Мы, дикие кони,
Приручите нас:
Мы понесем вас
В другие миры...

Хлебников приоткрыл тайну своего метаязыка в запис¬ных книжках. В этом языке семь слоев. Это:
1) звукопись — птичий язык;
2) язык богов;
3) звездный язык;
4) заумный язык — «плоскость мысли»;
5) разложение слов;
6) звукопись;
7) безумный язык.
Их комбинации в разных сочетаниях дают множество звуковых вселенных.
Поскольку сам Хлебников объяснил, что звук в его драме «Зангези» — это модель пространства, мы можем вычертить контуры каждой вселенной.
Птичий язык соответствует одномерной вселенной — движение точек на плоскости.
Язык богов — двухмерная вселенная — плоскости разных культур.
Звездный язык — трехмерные модели знакомых нам объемов, движущихся в пространстве.
Заумный язык, или плоскость мысли, — это четырех мерное пространство, то есть то, что нельзя охватить обы¬денным зрением.
Разложение слова — это пространство микромира, опять же ускользающее от обычного видения.
Звукопись — язык четвертой, пространственно-времен¬ной координаты, где звуку-времени соответствует простран¬ственная окраска и форма.
И, наконец, так называемый безумный язык иных все¬ленных, которые мы в принципе не можем представить, ибо еще Фрэнсис Бэкон писал, что «вселенную нельзя низводить до уровня человеческого разумения... но сле¬дует расширять и развивать человеческое разумение, дабы воспринять образ вселенной по мере ее откры¬тия».
Прочитав звездную азбуку, легко понять смысл име¬ни Зангези: «з» — луч света, преломленный и отражен¬ный в косной преграде «н»; преодолев эту прегра¬ду, свет знания устремляется ввысь, как возвышенный звук «г», и, преломившись в небесной сфере, луч исти¬ны снова возвращается на землю молнией звука «з» — ЗаНГеЗи.
В имени Зангези — композиция и сюжет всего произве¬дения. Имя Зангези похоже на щебет птиц — это «первая плоскость звука» и первое действие драмы. Каждое действие переходит в новую плоскость, новое измерение. Все вместе они составляют действие в эн-мерном пространстве-вре¬мени.
Первая плоскость — просто дерево и просто птицы. Они щебечут на своем языке, не требующем перевода:

«Пеночка, с самой вершины ели, надувая серебряное горлышко: Пить пэт твичан! Пить пэт твичан! Пить пэт твичан!..
Дубровник. Вьер-вьёр виру сьек-сьек-сьек! Вэр-вэр-виру сек-сек-сек!
Сойка. Пиу! пиу! пьяк, пьяк, пьяк!..»

Сын орнитолога Велимир Хлебников в юности сам изу¬чал язык птиц. Эти познания пригодились поэту. Звуко¬пись птичьего языка не имеет ничего общего с формализмом. Хлебников никогда не играл словами и звуками.
Вторая плоскость — «язык богов». Боги говорят языком пространства и времени, как первые люди, давшие им назва¬ния. Значение звуков еще непонятно, но оно интуитивно соответствует облику богов. В этой «плоскости богов» было создано стихотворение «Бобэоби».
Суровый Велес урчит и гремит глухими рычащими звуками. Бог Улункулулу сотрясает воздух грозными звуко¬выми взрывами; «Panp, rpanp, anpl жай Каф! Бзуй! Каф! Жраб, габ, бокв — кук Ртупт! тупт!»
Конечно, и язык птиц, и язык богов читается с ирони¬ческой улыбкой, которую ждет от, читателя и сам автор, когда дает такого рода ремарки: «Белая Юнона, одетая лозой зеленого хмеля, прилежным напилком скоблит свое белоснежное плечо, очищая белый камень от накипи».
Но не будем забывать, что язык богов, как и язык птиц» строится на глубоком знании исходного материала. Боги говорят теми словами и теми созвучиями, корни которых характерны для языков их ареалов культуры.
Язык богов, переплетаясь и сливаясь с языком птиц, как бы умножает две плоскости звука — ширину и высоту. Так возникает трехмерный объем пространства, в котором появляется человек — Зангези. Он вслушивается в язык птиц и в язык богов, переводит объем этих звуков в иное — четвертое измерение, и ему открывается «звездный язык» вселенной. Опьяненный своим открытием, Зангези радостно несет весть о нем людям, зверям и богам: «Это звездные песни, где алгебра слов смешана с аршинами и часами. Первый набросок».
Реакция окружающих банальна. Одни видят в его азбуке «когти льва», но не стремятся его понять, другие просто на¬зывают Зангези безумцем. Тогда Зангези опрокидывает свой звездный язык с небес на землю, проецируя небо зву¬ков и сферу неба на сферу мозга. Звучит опьяняюще возвы¬шенный «благовест ума»:

Проум
Пpayм
Приум
Ниум
Вэум
Роум
Заум
Выум
Воум
Боум
Быум
Бом.

Сразу же после этого дается разгадка каждого образа:
«Праум — предвидение», «Выум — слетающий обруч глу¬пости, не знающий границ, преград, лучистый, сияющий ум...».
В «заумном языке» Хлебников моделирует состояние вселенной, где наши представления о пространстве и време¬ни в принципе дают сбой. И. С. Шкловский писал, что здесь язык сегодняшней науки немеет. В самом деле, как смодели¬ровать такие понятия, стоящие на пороге сингулярности, как нуль-пространство, нуль времени? Наша вселенная возникла восемнадцать миллиардов лет назад, а что до этого? Нельзя сказать «до этого», ведь «до» подразумевает время. Говоря словами И. Шкловского: «Что было, когда ничего не было?» Вот абсурдная и тем не менее реальная постановка вопроса.
Первые три слоя нашей вселенной — язык птиц, язык богов и язык людей — нам знакомы. О чем же говорит слой четвертый — язык заумный? Это еще сфера нашей вселен¬ной, но в той ее области, где смыкаются пространство и вре¬мя в четвертую пространственно-временную координату.
Пятый и шестой слои метаязыка Хлебникова — разло¬жение слова и звукопись — в принципе понятны. Каков же последний, седьмой слой — язык «безумный»? Его в драме нет и не может быть, он подразумевается как некая разомкнутость всех слоев языка в невыразимое, то, что сами мы именуем областью разрыва, отделяющей вселенные друг от друга.
К сожалению, мы не можем перелетать, как птицы Хлеб¬никова, от одной ветви вселенной к другой. Разномерные вселенные, возможно, в принципе неконтактны. Хлебников догадывался и об этом. В его записных книжках есть такие слова: «Молчаливо допущено, что пространство и время непрерывные величины (бездырно), не имеют строения се¬тей. Я делаю допущения, что они суть прерывные величи¬ны ... измерение одного мирка другой величиной».
Вот вам и проблема не межгалактических, а межвселен¬ских контактов. Как измерить мерой нашего мира миры дру¬гой величины, мысленно перепрыгнуть из одной ячейки в другую?
Знаменитый «сдвиг», широко пропагандируемый футу¬ристами как прием, для Хлебникова был явлением гораздо более значительного порядка. Теория «сдвига» требовала фактически смешения разновременных и разнопространственных планов изображения. Для Хлебникова «сдвиг» — это скачок из одной вселенной в другую. Читателя должно трясти на ухабах времени. Вместо плавного чередования эпох, предлагаемого учебником истории, Хлебников дает живой, прерывистый пульс времени с перепадами, перебоями, захватывающими дух у внимательного читателя.

Зачем же вам глупый ученик?
Скорее учитесь играть на ладах
Войны без дикого визга смерти –
Мы — звуколюди!
Батый и Пи! Скрипка у меня на плече!

------------------------------------------------------------------------

РОЖДЕНИЕ МЕТАМЕТАФОРЫ


Мы – метаметафористы


Данте опускается в глубины ада, и вдруг словно перекручиваются круги схождения, образуя все ту же ленту Мёбиуса, и ослепительный свет в лицо.

Я увидал, объят высоким светом
И в ясную глубинность погружен,
Три равномерных круга, разных цветом.
Один другим, казалось, отражен.

Время как бы свернулось в единое бесконечное мгновение, как в первый миг «сотворения» нашего мира из не раз¬личимого взором сгущения света.

Единый миг мне большей бездной стал,
Чем двадцать пять веков…

Это был момент – инсайдаут. Внутреннее и внешнее поменялись местами:

Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом...
Таков был я при новом диве том:
Хотел постичь, как сочетанны были
Лицо и круг в слиянии споем...

Геометрическое диво, которое видит Данте, сочетание лица и круга, невозможно в обычной евклидовой геомет¬рии. О неевклидовом зрении Данте много раз говорил Павел Флоренский. И неудивительно. Ведь П. Флорен¬ский открыл внутреннюю сферическую перспективу в византийской архитектуре и древнерусской живописи.
При проекции на сферу точка перспективы не в глубине картины, а опрокидывается внутрь глаза. Изображение как бы обнимает вас справа и слева — вы оказываетесь внутри иконы. Такой же сферой нас охватывают округлые стены и купола соборов, и именно так же видит человек небо. Это сфера внутри — гиперсфера, где верны законы геометрии Н. Лобачевского, — мир специальной теории относительности. Если же выйти из храма и взглянуть на те же купола извне, мы увидим сферическую перспективу общей теории относительности.
Человеческий глаз изнутри — гиперсфера, снаружи — сфера, совместив две проекции, мы смогли бы получить внутренне-внешнее изображение мира. Нечто подобное и видит Данте в финале «Божественной комедии». Лик внутри трех огненных кругов одновременно находится снаружи, а сами круги переплетены. Это значит, что постоянно меняется кривизна сияющей сферы — она дышит. Вдох — сфера Римана, выдох — гиперсфера Лобачевского и обратная перспектива Флоренского.
Представьте себе дышащий зеркальный царь и свое отражение в нем – вот что увидел Данте. Вот вам и сфера, «где центр везде, а окружность нигде», и еще точка Алеф из рассказа Борхеса: «В диаметре Алеф имел два-три сантиметра, но было в нем пространство вселенной, причем ничуть не уменьшенное. Каждый предмет, например стеклянное зеркало, был бесконечным множеством предметов, потому что я его ясно видел со всех точек вселенной».
Внутренне-внешняя перспектива появилась в живописи начала века. Вот картина А. Лентулова «Иверская часовня». Художник вывернул пространство часовни наружу, а внешний вид ее поместил внутри наружного изображения. По законам обратной перспективы вас обнимает внутреннее пространство Иверской часовни, вы внутри него, хотя стоите перед картиной, а там, в глубине картины видите ту же часовню извне с входом и куполами.
Метаметафора дает нам такое зрение!
Она еще только рождается, вызревает в нас, как зерно, но первые ростки начали появляться.

Дети стоят, их мускулы напряжены,
Их уши в отечных дежках.
Из мешка вываливаются игрушки...
Вылезай на свет из угла мешка...
Заводная ворона, разинув клюв,
Таким треугольником ловит сферу земную,
Но сфера удваивается, и — ворона летит врассыпную.
Корабль меньше сабли, сабля больше города,
Все меньше, чем я,— куда там Свифт!..
Мир делится на человека, а умножается на все остальное.
(А. Парщиков)

В старинной космографии Козьмы Индикоплова земля изображена как гора внутри хрустального сундука небес. Выйти из этого хрустального сундука — значит обрести пространство иной вселенной. С героем Хармса это происходит по законам геометрии многих измерений.

«Человек с тонкой шеей забрался в сундук и начал задыхаться. Вот,— говорил, задыхаясь, человек с тонкой шеей. — Я задыхаюсь в сундуке, потому что у меня тонкая шея.
Крышка сундука закрыта и не пускает ко мне воздуха. Я буду задыхаться, но крышку сундука все равно не открою. Постепенно я буду умирать. Я увижу борьбу жизни и смерти. Бой произойдет неестественный, при равных шансах, потому что естественно побеждает смерть, а жизнь, обреченная на смерть, только тщетно борется с врагом до последней минуты не теряя напрасно надежды. В этой же борьбе, которая произойдет сейчас, жизнь будет знать способ своей победы: для этого жизни надо заставить мои руки открыть крышку сундука.
Посмотрим: кто кого? Только вот ужасно пахнет нафталином.
Если победит жизнь, я буду вещи в сундуке пересыпать махоркой...
Вот началось: я больше не могу дышать. Я погиб, это ясно! Мне уже нет спасения! И ничего возвышенного нет в моей голове. Я задыхаюсь!
Ой! Что же это такое? Сейчас что-то произошло, я не могу понять, что именно. Я что-то видел или что-то слышал...
Ой! Опять что-то произошло! Боже мой! Мне нечем дышать. Я, кажется, умираю... А это еще что такое? Почему пою?
Кажется, у меня болит шея...
Но где же сундук?
Почему я вижу все, что находится у меня в комнате?
Да никак я лежу на полу!
А где же сундук?
Человек с тонкой шеей сказал:
— Значит, жизнь победит смерть неизвестным для меня способом».

Такое выворачивание вполне возможно при соприкосновении нашего пространства трех измерений с пространством четырехмерным. Объясню это по аналогии перехода от двухмерности к трехмерности. Начертим плоский двухмерный сундук и поместим в него, вырезав из бумаги, плоского двухмерного героя. Разумеется, на плоскости ему не выйти из замкнутого контура; но нам с вами ничего не стоит вынести плоскатика из плоского сундука, а затем положить его рядом с тем сундуком на той же плоскости. Двухмерный человек так и не поймет, что случилось. Ведь он не видит третье, объемное измерение, как мы не видим четвертого измерения.
Всякое описание антропной инверсии в поэзии от Низами до Данте, от Аввакума до В. Хлебникова, от В. Хлебникова до Д. Хармса с поэтической точки зрения есть движение к метаметафоре.
И все же метаметафора — детище XX века.
Рождение метаметафоры — это выход из трехмерной бочки Гвидона в океан тысячи измерений.
Надо было сделать какой-то шаг, от чего-то освободиться. может быть, преодолеть психологический барьер, чтобы найти слова, хотя бы для себя, четко очерчивающие новую реальность.
Однажды я сделал этот мысленный шаг и ощутил себя в том пространстве:

Человек оглянулся и увидел себя в себе.
Это было давно, в очень прошлом было давно.
Человек был другой, и другой был тоже другой,
Так они оглянулись, спрашивая друг друга.
Кто-то спрашивал, но ему отвечал другой,
И слушал уже другой,
И никто не мог понять,
Кто прошлый кто настоящий.
Человек оглянулся и увидел себя в себе...
Я вышел к себе
Через — навстречу — от
И ушел под, воздвигая над.
(К. К. 1963)

Эти слова никто не мог в то время услышать. Передо мной распахнулась горизонтальная бездна непонимания, и только в 1975 году я встретил единомышленников среди молодых поэтов нового, тогда еще никому не известного поколения. Алексей Парщиков, Александр Еременко, Иван Жданов не примыкали ни к каким литературным группировкам и стойбищам. Я сразу узнал в них граждан поэтического «государства времени», где Велимир Хлебников был председателем Земного шара. Хотя стихи их были ближе к раннему Заболоцкому, Пастернаку и Мандельштаму периода гениальных восьмистиший.

Еще до взрыва свечи сожжены
И в полплеча развернуто пространство;
Там не было спины, как у луны,
Лишь на губах собачье постоянство.
(А. Парщиков)

Это разворачивалось снова пространство Н. Лобачевского и А. Эйнштейна, казалось бы, навсегда упрятанное в кондовый, отнюдь не хрустальный сундук закалдыченного стихосложения: «Я загляделся в тридевять зеркал. Несовпаденье лиц и совпаденье...»
Еще слышались знакомые поэтические интонации, но «тридевять зеркал» будущей метаметафоры приоткрывали свои прозрачные перспективы. «Несовпаденье лиц и совпаденье» словно вернуло меня к исходной точке 1963 года, когда «человек оглянулся и увидел себя в себе». Все началось как бы заново. Не знаю, где я больше читал лекций в то время: в Литературном институте или у себя за столом, где размещалась метаметафорическая троица. Содержание тех домашних семинаров станет известно каждому, кто прочтет эту книгу.
Чтобы передать атмосферу этих бесед, приведу такой эпизод.
Как-то мы обсуждали статью психолога, утверждавшего, что человек видит мир объемно, трехмерно благодаря тому, что у него два глаза. Если бы глаз был один, мир предстал бы перед нами в плоском изображении.
Вскоре после этого разговора Александр Еременко уехал в Саратов. Затем оттуда пришло письмо. Еременко писал, что он завязал один глаз и заткнул одно ухо, дабы видеть и слышать мир двухмерно — плоско, чтобы потом внезапно скинуть повязку, прозреть, перейдя от двухмерного мира к объему. Так по аналогии с переходом от плоскости к объему поэт хотел почувствовать, что такое четырехмерность.
Разумеется, все это шутки, но сама проблема, конечно, была серьезной. Переход от плоского двухмерного видения к объему был грандиозным взрывом в искусстве. Об этом писал еще кинорежиссер С. Эйзенштейн в книге «Неравнодушная природа». Плоскостное изображение древнеегипетских фресок, где люди подобно плоскатикам повернуты к нам птичьим профилем, вдруг обрели бездонную даль объема в фресках Микеланджело и Леонардо. Понадобилось две тысячи лет, чтобы от плоскости перейти к объему. Сколько же понадобится для перехода к четырехмерию?
Я написал в то время два стиха, где переход от плоскости к объему проигрывается как некая репетиция перед выходом в четвертое измерение.

ПУТНИК

О сиреневый путник
это ты это я
о плоский сиреневый странник
это я ему отвечаю
он китайская тень на стене горизонта заката
он в объем вырастает
разрастается мне навстречу
весь сиреневый мир заполняет
сквозь меня он проходит
я в нем заблудился
идя к горизонту
а он разрастаясь
давно позади остался
и вот он идет мне навстречу
Вдруг я понял что мне не догнать ни себя ни его
надо в плоскость уйти безвозвратно
раствориться в себе и остаться внутри горизонта
О сиреневый странник ты мне бесконечно знаком —
как весы пара глупых ключиц между правым и левым
для бумажных теней чтобы взвешивать плоский закат.
(К. К. 1976)

Снова и снова прокручивалась идея: можно ли, оставаясь существом трехмерным, отразить в себе четвертое измерение? Задача была поставлена еще А. Эйнштейном и Велимиром Хлебниковым. А. Эйнштейн считал, как мы помним, что человек не может преодолеть барьер. В. Хлебников еще до Эйнштейна рванулся к «доломерию Лобачевского».
Так возникла в моем сознании двухмерная плоскость, вмещающая в себя весь бесконечный объем, — это зеркало. Я шел за Хлебниковым, пытаясь проникнуть в космическое нутро звука. И вот первое, может быть, даже чисто экспериментальное решение, где звук вывернулся вместе с отражением до горловины зеркальной чаши у ноты «ре» и дал симметричное отражение. Таким образом, текст читается одинаково и от начала по направлению к центру — горловине зеркальной чаши света до ноты «ре». Интересно, что нотный провал между верхней и нижней «ре» отражает реальный перепад в звуковом спектре, там нет диезов и бемолей.

ЗЕРКАЛО

Зеркало
Лекало
Звука
Ввысь
|застынь
стань
тон
нег тебя
ты весь
высь
вынь себя
сам собой бейся босой
осой
ссс — ззз
Озеро разреза
лекало лика
о плоскость лица
разбейся
;то пол потолка
без зрака
а мрак
мерк
и рек
ре
до
си
ля
соль
фа
ми
ре
и рек
мерк
а мрак
беэ зрака
то пол потолка
разбейся
о плоскость лица
лекало лика
озеро разреза
ссс — ззз
осой
Сам собой бейся босой
вынь себя
высь
ты весь
нет тебя
тон
стань
застынь
ввысь
звука
лекало
зеркало.
(К. К. 1977)

И в поэзии Ивана Жданова зеркало — ключевой образ — это некая запредельная плоскость. Войти в нее — значит преодолеть очевидность мира трех измерений. Внезапный взрыв, озарение, и «сквозь зеркало уйдет незримая рука». Зеркала в его поэзии «мелеют», «вспахиваются», окружают человека со всех сторон: «Мы входим в куб зеркальный изнутри...» Тайна зеркал пронизывает культуру, но вспахать поверхность отражения ранее никто не догадывался. Совершенно ясно, что у Жданова зеркальность не отражение, а выворачивание в иные космологические миры:

Мелеют зеркала, и кукольные тени
Их переходят вброд, и сразу пять кровей,
Как пятью перст — рука забытых отражений
Морочат лунный гнет бесплотностью своей.

Эти образы похожи на платоновские «эйдосы». С одной стороны, как бы иллюзорны, а с другой — реальны, как «лунный гнет». Лунный — невесомо, прозрачно; гнет — еще как весомо. Здесь небесный гром и подземный гул слиты вместе. Возникает некая третья реальность мира, преломленного ввысь так, что дождь лезет из земли к небу.

Вот так перед толчком подземной пастью всею
Вдруг набухает кот, катая вой в пыли,
Закрытый гром дробит зеркальный щит Персея,
И воскресает дождь, и рвется из земли.

Иногда мне кажется, что в поэзии Жданова ожил магический театр зеркал Гессе, а тот в свою очередь восходит корнями к иллюзиону элевсинских мистерий Древней Греции. Там надо было умереть в отражении, чтобы воскреснуть в преломленном луче.

Вот-вот переведут свой слабый дух качели
И рябью подо льдом утешится река,
И, плачем смущена, из колыбельной щели
Сквозь зеркало уйдет незримая рука.

И все же в зеркалах есть какая-то избыточная реальность. Само отражение настолько многозначительно, что поэту уже вроде бы и делать нечего. Стоишь перед зеркалом, как перед наглядным пособием по бессмертию... И потом опять же плоскость — объем: знакомые оппозиции.
Вот если бы зеркало могло отражать внутреннее, как внешнее — глянул и оказался над мирозданием. Как в стихотворении «Взгляд» у Ивана Жданова:

Был послан взгляд — и дерево застыло.
Пчела внутри себя перелетела
через цветок, и, падая в себя,
вдруг хрустнул камень под ногой и смолк.

Произошло выворачивание, и мы оказались внутри надкусанного яблока. Перспектива переместилась внутрь, как до грехопадения Адама.

Надрезана кора, но сок не каплет
и яблоко надкусанное цело.

Внутренняя, говоря словами Павла Флоренского, «обратная» перспектива наконец-то открылась в поэзии. Вот как выглядит мир при взгляде из внутренне-внешнего зазеркалья:

Внутри деревьев падает листва
на дно глазное, в ощущенье снега,
где день и ночь зима, зима, зима.
В сугробах взгляда крылья насекомых,
и в яблоке румяно-ледяном,
как семечки, чернеет Млечный Путь.
Вокруг него оскомина парит,
и вместе с муравьиным осязаньем
оно кольцо срывает со зрачка.
В воронке взгляда гибнет муравей,
в снегу сыпучем простирая лапки
к поверхности, которой больше нет.

Яблоко, вместившее в себя весь Млечный Путь, вселенная, окруженная оскоминой, срывающей кольцо со зрачка. и уже знакомая нам воронка взгляда, конусом восходящая к опрокинутому муравью, ощупывающему лапками неведомую ему бесконечность,— все это образы антропной инверсии — метаметафора.
Так, проходя по всем кругам метаметафорического мышления от чистого рацио до прозрачно-интуитивного, я словно входил в лабораторию метаметафоры, стремясь быть — в меру моих возможностей — ее объективным исследователем, совмещая в себе «актера» и «зрителя». Разумеется, не мне, а читателю судить о том, что воплотилось в поэзию, а что осталось в области чистой филологии. Но для меня это единое целое, позволяющее выверить точность моих космологических интуиции.
Вернусь снова к образу человека внутри мироздания. Вспомним здесь державинское «я червь — я раб — я бог». Если весь космос — яблоко, а человек внутри... А что если червь, вывернувшись наизнанку, вместит изнутри все яблоко? Ведь ползает гусеница по листу, а потом закуклится, вывернется, станет бабочкой. Слова «червь» и «чрево» анаграммно вывернулись друг в друга. Так появился анаграммный образ антропной инверсии человека и космоса.

Червь,
вывернувшись наизнанку чревом,
в себя вмещает яблоко и древо.
(К. К.)

Так возник соответствующий по форме метаметафоре анаграммный стих. В анаграммном стихе ключевые слова «червь — чрево» разворачивают свою семантику по всему пространству, становятся блуждающим центром хрустального глобуса.
Ключевое слово можно уподобить точке Альфа, восходящей при выворачивании к точке Омега. Естественно, что такой стих даже внешне больше похож на световой конус мировых событий, нежели на кирпичики.
Мир окончательно утратил былую иллюзорную стабильность, когда отдельно — человек, отдельно — вселенная. Теперь, если вспомнить финал шекспировской «Бури»: жизнь — сцена, а люди — актеры, ситуация значительно изменилась. После космической инверсии — «Ты — сцена и актер в пустующем театре...» (И. Жданов)
Неудивительно, что в таком метаметафорическом мире, а другого, собственно говоря, и нет, местоположение сцены — мироздания и партера — земли резко изменяется, как это уже произошло в космологии, при переходе от вселенной Ньютона к вселенной Эйнштейна.

И вот уже партер перерастает в гору,
Подножием свои полсцены охватив.
(И. Жданов)

Не на той ли горе находился тогда и Александр Еременко, когда в поэме «Иерониму Босху, изобретателю прожектора» написал: «Я сидел на горе, нарисованной там, где гора». От этого образа веет новой реальностью «расслоенных пространств», открытых современной космологией. Сидеть на горе, нарисованной там, где гора, значит пребывать во вселенной, находящейся там, где в расслоенном виде другая вселенная. Так в японских гравюрах таится объем, преображенный в плоскость.
У Александра Еременко выворачивание есть некое движение вспять, поперек космологической оси времени к изначальному нулю, откуда 19 миллиардов лет назад спроецировалась вселенная. Для того чтобы туда войти, надо много раз умереть, пережив все предшествующие смерти, углубившись в недра материи глубже самой могилы.

Я смотрю на тебя из настолько глубоких могил,
Что мой взгляд, прежде чем добежать до тебя, раздвоится,
Мы сейчас, как всегда, разыграем комедию в лицах.
Тебя не было вовсе, и значит, я тоже не был.

Надо сказать, что освоение нулевого пространства сингулярности, весьма популярное среди молодежи, для европейской культуры, не говоря уже о восточной, совсем не ново. Нирвана, дзэн- буддизм, отрицательное богословие, философия Нагаруджаны, экзистенциальный мир Сартра, Камю... Однако там все зиждется на мировоззрении, не преображенного зрения.
Нулевое пространство вздимопоглощаемых перспектив в поэзии Александра Еременко — это не мировоззрение, а иное видение. Нуль — весьма осязаемая реальность. Есть частицы с массой покоя, равной нулю,— это фотон, то есть свет. Масса вселенной в среднем тоже равна нулю. В геометрическом нуле таятся вселенные «расслоенных пространств», неудивительно, что поэтическое зрение, выворачиваясь сквозь нуль, проникает к новой реальности.

Я, конечно, найду, в этом хламе, летящем в глаза,
Надлежащий конфликт, отвечающий заданной схеме,
Так, всплывая со дна, треугольник к своей теореме
Прилипает навечно. Тебя надо еще доказать.
(А. Еременко)

Тут очень важен ход поэтического «доказательства» новой реальности, когда метаметафора, дойдя до расслоенных пространств зрительной перспективы, находит уже знакомую нам по началу главы расслоенную семантику в слове «форма». Сначала, вывернувшись наизнанку, корень слова «морфема» дает корень для слова «форма»: морф — форм, а затем на их стыке возникает некая замораживающая привычную боль семантика слова «морфий».

Тебя надо увешать каким-то набором морфем
(В ослепительной форме осы заблудившийся морфий),
Чтоб узнали тебя, каждый раз в соответственной форме,
Обладатели тел. Взгляд вернулся к начальной строке.

Интересно, что и у А. Парщикова анаграммное выворачивание появляется в момент взрыва от небытия, нуля, «вакуума» до наивысшей точки кипения жизни — «Аввакума»:

Трепетал воздух,
Примиряя нас с вакуумом,
Аввакума с Никоном.

«Аввакум» — «вакуум» — две вывернутые взаимопротивоположные реальности, как Никон и Аввакум.
Анаграммная семантика значительно раздвинула горизонты поэтического слова. Так, у Ивана Жданова расслаиваются пространства: «слова и славы», «выси и взвеси».

МАТЬ

За звуковым барьером, в слоеном сугробе агоний
луна обтянута кожей молящей твоей ладони...
Развяжешь верхнюю воду камерных длин бытия —
На покрова вернется тополиная свадьба твоя.
Шепот ночной трубы на свету обратится в слово,
Сфера прошелестит смальтой древесной славы,
Кубических облаков преобразится взвесь.
Миру простится гнет. Небу простится высь.

Узнаете светящуюся сферу? Конус трубы, преодоленное тяготение — «гнет» и прощенная «высь». Можно сказать, здесь вся азбука метакода; но все это внутренне присуще Ивану Жданову, это его затаенный, глубинный мир.
В 1978 году мне удалось впервые представить Парщикова, Еременко и Жданова на вечере в Каминном зале ЦДРИ. Зрители — в основном студенты Литинститута. Очень хорошо помню, что читал Жданов.

Море, что зажато в клювах птиц,— дождь.
Небо, помещенное в звезду,— ночь.
Дерева невыполнимый жест — вихрь.
Душами разорванный квадрат — крест,
Дерева, идущего на крест,— срез.
Дерева срывающийся жест — лист.
Небо, развернувшее звезду,— свет.
Небо, разрывающее нас,— крест.

Парщиков прочел «Угольную элегию». Там знакомый мотив — Иосиф в глубине колодца. Выход из штольни к небу сквозь слои антрацита и темноту вычерчен детским взором к небу:

Подземелье висит на фонарном лучике,
отцентрированном, как сигнал в наушнике.
В рассекаемых глыбах — древние звери,
подключенные шерстью к начальной вере.
И углем по углю на стенке штольни
я вывел в потемках клубок узора —
что получилось, и это что-то,
не разбуженное долбежом отбора,
убежало вспыхнувшей паутинкой
к выходу, и выше и... вспомни: к стаду
дитя приближается, и в новинку
путь и движение ока к небу.

Мне кажется, в этом стихотворении есть и биографические мотивы. Все мы чувствовали себя словно погребенными в какой-то глубокой штольне. Где-то там, в бездонной вышине, за тысячами слоев и напластований наш потенциальный читатель, но как пробиться к нему?
Долгое время я был едва ли не единственным благожелательным критиком трех поэтов. Однако после вечера в ЦДРИ лед потихоньку тронулся. Прошло пять лет, и вот уже Иван Жданов дарит мне сборник «Портрет» с шутливой надписью: «Константину Кедрову — организатору и вдохновителю всех наших побед. 1983 г., январь».
Какой-то метафизический озноб проходит по сердцу, когда читаешь такие строки:

Потомок гидравлической Арахны,
персидской дратвой он сшивает стены,
бросает шахматную доску на пол.
Собачий воздух лает в погребенье.
От внешней крови обмирает вопль.
(И. Жданов)

«Внешняя кровь» — это выворачивание, обретение новых «расслоенных пространств» в привычном «зеркальном кубе» нашего мира.
Один знакомый математик сказал мне однажды:
— Когда я читаю нынешнюю печатную поэзию, всегда преследует мысль, до чего же примитивны эти стихи по сравнению с теорией относительности, а вот о вашей поэзии я этого сказать не могу.
Под словом «ваша» он подразумевал поэтов метаметафоры. Само слово «метаметафора» возникло в моем сознании после термина «метакод». Я видел тонкую лунную нить между двумя понятиями.
Дальше пошли истолкования.
— Метаметафора — это метафора в квадрате?
— Нет, приставка «мета» означает «после».
— Значит, после обычной метафоры, вслед за ней возникает метаметафора?
— Совсем не то. Есть физика и есть метафизика — область потустороннего, запредельного, метаметафорического.
— Метагалактика — это все галактики, метавселенная — это все вселенные, значит, метаметафора — это вселенское зрение.
— Метаметафора — это поэтическое отражение вселенского метакода...
Все это верно. Однако термин есть термин, пусть себе живет. Мы-то знаем, что и символисты не символисты, и декаденты не декаденты. «Импрессионизм» — хорошее слово, но что общего между Ренуаром и Клодом Моне. Слова нужны, чтобы обозначить новое. Только обозначить, и все. Дальше, как правило, следует поток обвинений со стороны рассерженных обывателей. Символизм, декадентство, импрессионизм, дадаизм, футуризм — это слова-ругательства для подавляющего большинства современников.
Приходит время, и вот уже, простираясь ниц перед символизмом или акмеизмом, новые критики употребляют слово «метаметафора» как обвинение в причастности к тайному заговору разрушителей языка и культуры.
Наполеон III с прямолинейной солдатской простотой огрел хлыстом картину импрессиониста Мане «Завтрак на траве». Достойный поступок императора, у которого министром иностранных дел был Дантес — убийца Пушкина.
Нынешние «дантесы» и «наполеоны малые» (термин В. Гюго) предпочитают выстрел из-за угла... Движение в пространстве Н. Лобачевского остановить уже невозможно.

Все злее мы гнали, пока из прошлого
Такая картина нас нагнала:
Клином в зенит уходили лошади,
для поцелуя вытягивая тела.
(А. Парщиков)

В январе 1984 года я напечатал в журнале «Литературная учеба» послесловие к поэме Алексея Парщикова «Новогодние строчки». Это была первая и единственная публикация о метаметафоре. Для человека неподготовленного поэма могла показаться нарочито разбросанной, фрагментарной. На самом деле при всех своих недостатках (есть в поэме избыточная рациональность и перегруженность деталями) это произведение по-своему цельное. Ее единство — в метаметафорическом зрении. Вот почему эта поэма послужила поводом для разговора о метаметафоре.
««Новогодние строчки» А. Парщикова — это мешок игрушек, высыпающихся и заполняющих собой всю вселенную. Игрушки сотворены людьми, но в то же время они сам» как люди. Мир игрушечный — это мир настоящий, ведь играют дети — будущее настоящего мира.
В конечном итоге груды игрушек — это море, это песок это сама вселенная. Приходи, человек, твори, созидай играй, как ребенок, и радуйся сотворенному миру!
Таков общий контур поэмы. Итак, «снегурочка и петух на цепочке» обходят «за малую плату» новогодние дома. Они идут «по ободку разомкнутого циферблата», потому что стрелки на двенадцати, на Новом годе, уходящем в горловину времени.
Читатель может посочувствовать Деду Морозу, которому «щеки грызет борода на клею». Это поэт. Ему рады. «Шампанское шелестит тополиной мерцающей благодатью». И — водопад игрушек из мешка.
Часть вторая — игрушки ожили. Здесь взор поэта, его геометрическое зрение, обладающее способностью видеть мир в нескольких измерениях: «Заводная ворона, разинув клюв, таким треугольником ловит сферу земную, но сфера удваивается, и — ворона летит врассыпную».
Геометр, может, выразит это в математической формуле, но тогда не будет взора поэта. Здесь ситуация как в эпоху Возрождения. Трехмерную перспективу открыли посредственные художники, но только Леонардо, Микеланджело и Рафаэль заполнили ее живописью.
«Мир делится на человека, а умножается на все остальное» — вот ключ к поэме. Как ни разлагай мир скальпелем рассудка, познание невозможно без человека, а человек тот первоатом, который «умножаем» на все. Об этом часть третья.
Вот тут-то и пошли причудливые изменения: животные, напоминающие «Зверинец» Велимира Хлебникова. У Хлебникова в зверях погибают неслыханные возможности. Звери — тайнопись мира. У Парщикова эта тайнопись по-детски мила: «Кошка — живое стекло, закопченное адом; дельфин — долька моря». Обратите внимание — мир не делится. Животное — это долька моря. Такая монолитность мира при всем его сказочном многообразии и многовидении для Парщикова весьма характерна. Геометр знает, как точку преобразовать в линию, линию в плоскость, плоскость в объем... Парщиков видит, как дельфин становится морем, а море — дельфином. Море — мешок, дельфин — игрушка, таких игрушек бесконечное множество, но все они в едином звездном мешке, и вселенная в них. Вот почему «собака, верблюд и курица — все святые». Уничтожьте дельфина, погибнет море.
Следующая часть IV, основная. Кроме геометрии, есть Нарцисс, путающий нож и зеркало, режущий зеркалом рыбу. Этот Нарцисс, несомненно, поэт. Я мог бы объяснить, что в нож можно глядеться, как в зеркало, а зеркалом резать; что в конечном итоге зеркало — это срез зрения, а плоскость отражения можно сузить до лезвия ножа, и тогда мир предстанет таким, как видит его Парщиков в поэме, но мне здесь интересно совсем другое: что творится в душе у этого человека? О чем он хочет нам рассказать?
Вот огородное чучело в джинсах, в болонье, голова — вращающийся пропеллер. Это пугало должно сторожить огород, скорее — кладбище. Сам поэт, покидая пугала смерти, идет к жизни на берег моря. похожий на бесконечную свалку, но из мировой свалки он воздвигает свой мир, как детишки делают домики из песка. Этот мир будет хрупок и разрушим, как все живое, но он живой, не пластмассовый, не синтетический, как пугала в огороде.
Я миную лирические и биографические намеки, за которыми угадывается любовь. Если поэт сам об этом говорить не хочет, то и я промолчу.
Итак — итог. Парщиков — один из создателей метаметафоры, метафоры, где каждая вещь — вселенная.
Такой метафоры раньше не было. Раньше все сравнивали. Поэт как солнце, или как река, или как трамвай. У Парщикова не сравнение, не уподобление. Он и есть все то, о чем пишет. Здесь нет дерева отдельно от земли, земли отдельно от неба, неба отдельно от космоса, космоса отдельно от человека. Это зрение человека вселенной. Это метаметафора.
Метаметафора отличается от метафоры как метагалактика от галактики. Привыкайте к метаметафорическому зрению, и глаз ваш увидит в тысячу раз больше, чем видел раньше.
За этим послесловием полгода спустя последовала статья Сергея Чупринина в «Литературной газете» «Что за новизною?», а затем развернулась бурная дискуссия, не затихающая и по сей день. Заговор молчания вокруг поэзии Парщикова, Еременко и Жданова был наконец-то нарушен.

Брошена техника, люди —
как на кукане, связаны температурой тел,
Но очнутся войска, доберись хоть один
до двенадцатислойных стен
идеального города, и выспись на чистом, и стань — херувим.
Новым зреньем обводит нас текст
и от лиц наших неотделим. (А. Парщиков)

Новый небесный град поэзии, воздвигнутый из сияющих слов и «двенадцатислойных стен», еще не обжитой. Кому-то в нем неуютно, кто-то предпочитает четырехстенный четырехстопный ямб, о котором еще Пушкин сказал: «Четырехстопный ямб мне надоел». Кто-то верит, что земля всего лишь кругла.

Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна,
На этом глупом небосклоне.

Метаметафористы видят землю иначе.

Земля конусообразна
И поставлена на острие,
Острие скользит по змее,
Надежда напрасна.
Товарняки, словно скорость набирая,
На месте приплясывали в тупике,
А две молекулярных двойных спирали
В людей играли невдалеке.
(А. Парщиков)

Честно говоря, я понимаю, что все эти конусы, двойные спирали, восьмерки выворачивания уже примелькались в глазах читателя. Но это архетипы реальности мироздания.
Интуитивное осмысление этого и привело меня к созданию неожиданного на первый взгляд текста:

Невеста, лохматая светом,
невесомые лестницы скачут,
она плавную дрожь удочеряет,
она петли дверные вяжет
стругает свое отраженье,
голос, сорванный с древа,
держит горлом — вкушает
либо белую плаху глотает,
на червивом батуте пляшет,
ширеет ширмой, мерцает медом
под бедром топора ночцого,
она пальчики человечит,
рубит скорбную скрипку,
тонет в дыре деревянной.
Саркофаг, щебечущий вихрем
хор, бедреющий саркофагом,
дивным ладаном захлебнется
голодающий жернов «восемь»,
перемалывающий храмы
Что ты, дочь, обнаженная, или ты ничья?
Или, звеня сосками, месит сирень
турбобур непролазного света?
В холеный футляр двоебедрой секиры
можно вкладывать только себя.
(К. К.)

Я писал это в 1978 году, когда не было теории метаметафоры, но уже зарождалась метаметафора.
«Двоебедрая секира» — месяц умирающий и воскресающий; невеста, лохматая светом,— комета, она же звезда Венера и Богородица — «невестна не невестная». В акафисте поется: «Радуйся, лестница от земли к небу»,— вот почему «невесомые лестницы скачут».
«Дыра деревянная» — в середине вывернутой скрипки Пикассо — черная дыра во вселенной; холеный футляр двоебедрой секиры — все мироздание; скрипка — образ вечной женственности, пляска на червивом батуте — попрание смерти. Вязать дверные петли можно только вывернув наизнанку «микромир» вязальных петель до «макромира» петель дверных. Сама дверь — тоже каноническое обращение к богородице — «Небесная дверь».
Метаметафора не гомункулус, выращенный в лабораторной колбе. Вся теория метакода и метаметафоры возникла из стихов, а не наоборот. В поэзии антропная космическая инверсия сама собой порождает метаметафорический взрыв. Трудно судить, насколько осуществилась моя мечта передать словами миг обретения космоса.
Нам кажется, что человек неизмеримо мал, если глядеть с высоты вселенной, а что если наоборот, как раз оттуда-то он и велик. Ведь знаем же мы, что одно и то же мгновение времени может растягиваться в бесконечность, если мчаться с релятивистской скоростью. Вся вселенная может сжаться в игольное ушко, а человек окажется при инверсии больше мироздания. Метаметафора, конечно, условный термин — важны новые духовные реальности, обозначенные этим словом, открываемые современной физикой, космологией и... поэзией.
Может быть, прежде всего поэзией. Метаметафора как-то одновременно в разных точках пространства возникла в поэзии. Парщиков жил в Донецке, Иван Жданов в Барнауле, в сибирской деревне А. Еременко, а я преподавал в Москве. Есть какое-то информационное поле, связующее творческих единомышленников, незримое звездное братство. Не о нем ли думал Александр Еременко, когда с улыбкой писал:

Пролетишь, простой московский парень,
Полностью, как Будда, просветленный.
На тебя посмотрят изумленно Рамакришна, Кедров и Гагарин...
Потому что в толчее дурацкой,
Там, где тень наводят на плетень,
На подвижной лестнице Блаватской
Я займу последнюю ступень.
Кали-Юга — это центрифуга,
Потому что с круга не сойти.
Мы стоим, цепляясь друг за друга,
На отшибе Млечного Пути.

В «Дне поэзии» — 1983, где напечатано это стихотворение, мою фамилию заменили на Келдыша, поскольку КГБ уже начало операцию «Лесник». В 1991 году в тайниках КГБ обнаружен документ, датированный 1984 г. «Предотвращено поступление Лесника в Союз писателей». В 1986 году по требованию КГБ меня отстранили от преподавания в Литинституте по статье «Антисоветская пропаганда и агитация». Кличка «Лесник» вероятно связана с моей фамилией «Кедров».
Однажды Альберт Эйнштейн сказал: «По-моему, математика – это простейший способ водить самого себя за нос». Любой поэт и читатель, лишенный чувства юмора, окажется таким незадачливым математиком.
Смеялся Осип Мандельштам, смеялся Хлебников, смеялись обэриуты. Метаметафора порой иронична.
Можно, конечно, вспомнить наши опыты в конце 70-х годов с двухмерным пространством, чтобы почувствовать новый ироничный облик метаметафоры в таком тексте Алексея Парщикова:

Когда я шел по каменному мосту,
Играя видением звездных воен,
Я вдруг почувствовал, что воздух
Стал шелестящ и многослоен...
В махровом рое умножения,
Где нету изначального нуля,
На Каменном мосту открылась точка зрения,
Откуда я шагнул в купюру «три рубля».
У нас есть интуиция — избыток
Самих себя. Астральный род фигур,
Сгорая, оставляющий улиток...
О них написано в «Алмазной сутре»,
Они лишь тень души, но заостренной чуть.
Пока мы нежимся в опальном перламутре
Безволия, они мостят нам путь...
Дензнаки пахнут кожей и бензином,
И если спать с открытым ртом, вползают в рот.
Я шел по их владеньям как Озирис,
Чтоб обмануть их, шел спиной вперед.

Переход в двухмерное пространство трехрублевки и блуждание по «астральным» водяным знакам и фигурам интуиции с воспоминанием о мистериях Озириса — образ антинеба. Здесь деньги как противоположность небу вгоняют в плоскость, в теневой мир. Попросту говоря, это смерть, своего рода антивыворачивание, антивоскресение. Мистерия Озириса «задом наперед». Это высокий, очень высокий уровень инверсии, но такой мир мне чужд, и я с облегчением его покидаю, чтобы поговорить о метаметафорической лирике, где

Изнанку сердца — звездное нутро —
Наслаивает кисть на полотно.

Автор этих строк Людмила Ходынская учится в Литературном институте в семинаре Евгения Винокурова. Ее стихи пронизаны осязаемым движением звезд:

С утра сшивает ночи ткань
Вселенская швея Иштар.
И для меня мелеет стая слов,
Когда попалась в радуги улов.

Мне нравятся ее художники:

Наматывающие ленту Мёбиуса
На небо глобуса.

И еще особое ощущение невесомости живописного мазка:

Масса цветка
Равна цвету мазка
У Пикассо.

По-своему обживает новое пространство тангенциальной сферы Елена Кацюба. Она, как Парщиков и А. Еременко, ближе к ироничным обэриутам. Ее «Крот» чем-то напоминает «Безумного волка» Н. Заболоцкого.

Герой геодезии карт,
он ландшафт исправляет,
он Эсхера ученик —
выходит вверх, уходя вниз.
Математик живота,
он матрицу себя переводит в грунт.
Земля изнутри — это крот внутри.
Внутри крота карта
всех лабиринтов и катакомб.

В начале 80-х Елена Кацюба создает новый анаграммно-комбинационный стих.
В стихотворении «Заводное яблоко» слово «яблоко» претерпевает 12 анаграммных инверсий, выворачиваясь, то в «око», то в «блок», то в «боль» пока, пройдя сквозь 12 знаков зодиака, не вывернется из нутра мироздания.

ЯБЛОКО — в нем два языка:
ЛЯ — музыка
и КОБОЛ — электроника.
Это ЛОБ и ОКО БЛОКа,
моделирующего БЛОКаду
на дисплее окон.
Так тупо топает мяч-БОЛ.
БОЛь, не смягченная мягким знаком,
потому что казнь несмягченная
есть знак —
КОЛ, пронзающий БОК,
в кругу славян, танцующих КОЛО.
Я выхожу из яблока,
оставляя провал — ОБОЛ,
плату за мое неучастие
в программе
под кодовым названием
«ЯБЛОКО».

Такой отказ от яблока Евы на самых потаенных глубинах языка заставляет вспомнить труды французского психоаналитика Лакана. Лакан считает, что на уровне подсознания каждое слово, как бы выворачиваясь через ленту Мёбиуса, порождает массу значений. В стихотворении Е. Кацюбы лента как бы прокручивается обратно из подсознания в сознание, стирая все 12 зодиакальных значений слова «яблоко».
Спектр метаметафоры ныне доходит до не различимых взором инфракрасных и ультрафиолетовых областей, от космических инверсий пространства к инверсиям звука и самой семантики слова.
У поэзии есть свои внутренние законы поступательного движения. Где-то в 30-х годах замолкли обэриуты, позднее забыли Хлебникова. Ныне движение началось с той самой точки, на которой остановились тогда. Первый мах небесного поршня, вышедший из мертвой точки,— поэзия А. Вознесенского. Ныне зеркальный паровоз метаметафоры двинулся дальше.
Зеркальный паровоз
шел с четырех сторон
из четырех прозрачных перспектив
он. преломлялся в пятой перспективе
шел к неба к небу
от земли к земле
шел из себя к себе
из света в свет
По рельсам света вдоль
По лунным шпалам вдаль
шел раздвигая даль прохладного лекала
входя в туннель зрачка Ивана Ильича
увидевшего свет в конце начала
он вез весь свет
и вместе с ним себя
вез паровоз весь воздух весь вокзал
все небо до последнего луча
он вез
всю высь
из звезд
он огибал край света
краями света
и мерцал как Гектор перед битвой
доспехами зеркальными сквозь небо...
(К. К. 1980.)
--------------------------------------------------------------
МЕТАКОД И ЛИТЕРАТУРА


И в Упанишадах, и в Апокалипсисе, и в «Голубиной книге» говорится о «космическом человеке», из которого возникает мир. Подобно Фениксу, горел и не сгорал Пуруша в индийских Упанишадах.

Весна была его жертвенным маслом, лето — дровами, а осень — самой жертвой...
Когда разделили Пурушу, на сколько частей он был разделен?
Чем стали уста его, чем руки, чем бедра, ноги?..
Луна родилась из мысли, из глаз возникло солнце...
Из пупа возникло воздушное пространство, из головы возникло небо.
Из ног — земля, страны света — из слуха. Так распре¬делились миры.

Насколько живучей оказалась эта метафора, можно судить по видению Аввакума в тюремном остроге:
«Распространился язык мой и тело, а затем весь широк и пространен под небом стал. Вместил в себя небо, звезды и всю вселенную.
Так добро и любезно на земле лежати и светом одеянну и небом покрыту быти...»
человек вмещает в себя и небо, и звезды, и всю вселен¬ную. Он становится не узником, заключенным внутри бездны, а ее наиполнейшим вместилищем.
Поэта не смущает, что человек мал, а вселенная не¬измеримо больше, ибо для него есть иное, тайное зре¬ние, где меньшее вмещает большее, а последний стано¬вится первым. Само небо становилось кожей вселенского человека, а его телесная нагота затмевала сияние всего мироздания: «Одеялся светом, яко ризою, наг на суде стояще».
Пора вернуть утраченную одежду из света.
Когда-то младенец пребывал в материнской утробе, под¬вешенный на водах, как бы в невесомости. Потом какая-то сила влечет его сквозь тьму, и, прежде чем он вдохнет воздух, он почувствует удушье. Это означает, что в момент рождения человек переживает примерно то же самое, что Предстоит ему в момент смерти: удушье, темнота, узкое пространство, страшная сила тяжести, влекущая в неиз¬вестность. И вдруг он оказывается в бесконечном прост¬ранстве нашего мира, рождается. Темнота оказывается све¬том, узкое пространство оказывается бесконечно широким.
Но ведь это же почти дословное описание того, что чувствуют некоторые люди в состоянии клинической смерти. Оно подробнейшим образом описано в знаменитой книге «Жизнь после смерти» доктора Моуди. Да, именно так: сначала проход сквозь узкое пространство, темнота, затем свет и выход и парение над собой.
И вот совершенно ясная программа: сделать внутреннее внешним, а внешнее внутренним, осознать относительность внутреннего и внешнего.
Удивительно, почему Циолковский не сделал этого шага и, описав относительность верха и низа в состоянии невесо¬мости, не ощутил относительности внутреннего и внешнего.
Космическая переориентация возвращает человеку его центральное местоположение в космосе. Подобно ребенку, который сразу после рождения не осознает свое тело как свое и еще долгое время ощупывает руки, неги, голову, не сознавая, что может управлять ими, что это его тело, человек начинает мысленно ощупывать космос и осознавать его как звездное продолжение.
Сейчас человек подобен улитке, пребывающей в солнечно-звездной раковине. Но представим себе, как улитка выходит, выползает наружу, вбирая свой внешний скелет — свою ракушку. Внешне она беззащитна, уязвима, но зато она открыта самым тонким влияниям природы и космоса. Не случайно вымерли бронтозавры, покрытые сплошной рако¬виной ничем не пробиваемой кожи. Высшее восхождение по ступеням эволюции уготовлено человеку, внешне гораздо менее защищенному, чем та же черепаха, тот же динозавр, та же улитка.
Как куколка, раскрывшись, рождает бабочку, так чело¬век, вывернувшись в космос, обретает новое пространство, новое небо. Вспомним, когда-то куколка была червем, полза¬ла по двумерной поверхности, не осознавала возможности вертикального движения, для нее существовала только плос¬кость. И вот, превратившись в куколку, умерев, она раз¬мывает изнутри оболочку гроба и обретает новое, третье, неизвестное ей измерение и стихию воздушного океана. Вот так и мы, вывернувшись из оболочки своего тела, обре¬тем новое пространство.
Мы не внутри космоса, а как бы в условном центре его внутри-снаружи. Следовательно, понимание условности внутреннего-внешнего привело бы человека к более правильному восприятию своего место¬положения в мире.
Двуединое тело человек-космос существует вполне реально. Наше восприятие себя отдельно от космоса — дань обыденному зрению, видящему землю как плоскость. Отчасти путь к переориентации лежит через осознание верха и низа как относительных понятий для человека, что вполне осуществимо в состоянии невесомости и на духовном уровне осуществлено Циолков¬ским на земле. Теперь предстоит второй шаг: познание относительности внутреннего и внешнего.
Подобно ребенку, не сразу после рождения осознающе¬му, что его тело принадлежит ему, человечество не сразу поняло, что космос есть другая половина его звездного тела. Осознание этого факта приводит к знакомой модели мироздания, где множество центров вселенной (множество индивидуумов), в то же время они едины в своем космиче¬ском теле.
Выворачиваясь наизнанку, чело¬век как бы охватывает им весь космос, вмещает его в себя. Внутреннее становится внешним, а внешнее — внут¬ренним. Нутро небом, а небо нутром. Нут – имя богини неба в Египте.
Если частица, то в определенной точке пространства; если волна – то во многих. Между тем именно так: волна – частица. Отношения Человек-Космос такого же свойства. Он, человек, в одном определенном месте вселенной и он же вся вселенная.
В древ¬ней космологии выворачивание как смерть-рождение, как воскресение; в современной — квантовый скачок, расширяю¬щаяся и сжимающаяся вселенная. Там роды, здесь взрыв, расширение. Там мать, здесь материя. В древней космоло¬гии доминирует живое, оно творит мир. В современной доминирует неживое, которое творит живое.
Так ли безусловна во всем наша правота перед древ¬ними? Откроем труды академика В. Вернадского, в част¬ности его книгу «Живое вещество». Вернадский обращает внимание на то, что наука знает множество фактов превра¬щения живого в мертвое и не знает ни одного случая возникновения живого из мертвого. Не являются ли живое и мертвое двумя масками единой материи и не существова¬ли ли они всегда?
Взгляды Вернадского во многом гармонируют с древней космогонией. Итог такой космогонии в известной мере отражен в трудах поздних платоников: «Притом всякое тело движется или вовне, или вовнутрь. Движущееся вовне не одушевлено, движущееся внутрь — одушевлено. Если бы душа, будучи телом, двигалась вовне, она была неодушевленною, если же душа станет двигаться вовнутрь, то она одушевлена».
Как видим, выворачивание внутрь — человек живой, выворачивание вовне — его космос, пока неодушевленный двойник. Древний человек несет в себе живое и мертвое как два образа единого тела. Если вспомнить, что еще Нильс Бор предлагал распространить принцип дополнитель¬ности на понятия «живое» и «неживое», то станет очевидным, что космология древних содержит в себе не только отжившие, но и чрезвычайно близкие современному чело¬веку понятия и проблемы.
Мы подходим к моменту грандиозного перелома в мыш¬лении, который внезапно сблизил современное научное мышление с древним космогонизмом. Этот перелом вклю¬чает в себя всю сумму знаний современной науки, где особую роль играет картина мира, созданная на основе общей теории относительности и квантовой физики.
Время может растягиваться, пространство — сужаться и расширяться, словом, в космосе есть все процессы, характерные для магического пространства. Малая частица вмешает большую, время превращается в нуль на пороге светового барьера.
Отвлечемся сейчас от гипотетического и вспомним о несомненном. Несомненно, что в мировой культуре есть единый символический язык — Метакод. Само существование его не только многое проясняет в загадках древних цивилизаций, но и открывает новые возможности в современном осмыслении единства Человека и Космоса.
«Метакод — это система символов, отражающая единство Человека и Космоса».
Его можно назвать генетическим кодом жизни, а также единым кодом живой и неорганической материи. Метакод — это единый код бытия, пронизывающий всю Метавселенную.
Наши представления о местоположении человека во вселенной требуют пересмотра. Ранее они строились на очевидности опыта. Постепенно отпали два заблуждения: плоская земля и после переворота, совершенного Коперником, — птоломеевская вселенная.
Эйнштейн разрушил ложные представления об абсолютном пространстве и времени, а Циолковский подверг пересмотру абсолютизацию верха и низа, дав описание невесомости. Обыденные представления о пространстве включают два абсолютных направления: верх — низ и внутренне — внешнее. Если отбросить эту абсолютизацию и рассматривать ее как частный случай земных условий, мы получим модель, приближенную к некоторым реальностям космического пространства. Это связано с разрушением психологических стереотипов.
В качестве переходной модели существовала инверсия верха и низа (небо — земля, земля — небо) — скрижаль Гермеса Трисмегиста в Египте.
Следующая стадия — выхода к реальной невесомости в космос. Понятия "верх" и "низ" становится чисто условными, то есть это уже не объективные свойства пространства, а субъективно и произвольно выбранные, как правое и левое в земных условиях.
Более сложное понятие о внутреннем-внешнем не подвергалось пересмотру, потому что в условиях земли это менее доступно, чем невесомость.
Опыт рокировки внутреннего и внешнего пространства, вероятно, хранится в подсознании как воспоминание о рождении.
Переходная модель в условиях земли означала бы для человека картину мира, где внутреннее вверху и снаружи, а вселенная и небо внизу и внутри (опыт Андрея Белого).
Если рокировка верха и низа — физическая реальность невесомости, то рокировка внутреннего и внешнего вполне реальна для объектов, летящих с релятивистскими скоростями в области черных дыр.
Выворачивание пространства в этих областях сопровождается целым рядом необычных явлений. "Раздвоение" наблюдателя на внутреннего и внешнего; соответственно время полета для внешнего длится вечно, а для внутреннего наблюдателя время меняет направление, устремляясь из будущего в прошлое.
Обычно считают, что космический человек должен даже внешне отличаться от обитателей земли. Это величайшее заблуждение.
Я полагаю, что на земле жило немало людей достигших этой высшей ступени лестницы Иакова. Велимир Хлебников, Андрей Белый, Павел Флоренский... Даже в одном двадцатом столетии на земле жили люди, наделенные космическим зрением. Их свидетельства о космической жизни духа вряд ли можно считать литературой в обычном смысле этого слова. Каждая метафора каждый образ — некий знак, космический иероглиф похожий на очертания созвездий. Метаметафора — полное обретение Космоса.

* * * * * * * * * *

Игра звезд


Поэзия — это и. есть прямой разговор Души с Небом. Я понимаю, что иного человека может привести в смятение мысль о том, что тексты Библии и Шекспира уже закодированы в небе, а пророки и поэты здесь переводчики и истолкователи.
«Поэт — сын гармонии, создающий космос из хаоса», — писал А. Блок.
Но все эти свидетельства мы презрели, приняли их как некую красивость, риторику. А ведь для Блока, Бе¬лого, Хлебникова это была не метафора, а чистейшая реальность, правда об их общении с космосом. Чтобы отличить эту правду от поэтических «украшений», и пона¬добился мне достаточно многозначный и емкий термин, ког¬да к слову метафора прибавляется приставка «мета». Мета¬метафора в отличие от метафоры есть подлинное свидетельство о вселенной. От такого подлинного свидетельства родились «Божественная комедия» Данте и многие книги древ¬ности.
«И увидел я новое небо и новую землю» — эти слова Апокалипсиса стали реальностью. Мы увидели новое, не¬видимое ранее небо черных дыр, пульсаров, квазаров, радиообъектов. Земля разверзлась до микромира, до сингу¬лярности, и только человеческое сердце остается зачерстве¬лым, окаменевшим, как сто, двести тысяч лет назад. Пока наше сердце поражено «окамененным нечувствием», мы не увидим неба, открытого взору поэта. Литература — это новое, словесное небо. Ныне выявляются незримые ранее звездные водяные знаки во многих знакомых текстах.
Вот звездный портрет отца Гамлета: «Кудри Аполлона, чело самого Юпитера, взор Марса, созданный, чтобы угро¬жать и приказывать. Осанка, подобная вестнику Меркурию, только что опустившемуся на вершину горы, целующей небо».
Перед нами портрет, сотканный из солнца (Аполлон) и трех планет.
Роман Гёте «Годы странствий Вильгельма Мейстера» открывает, как от ступени к ступени Мейстер все более ста¬новится космическим человеком. Вот его первая встреча с небом.
«...Астроном повел гостя на обсерваторию по витой лест¬нице... Вильгельм очутился один на открытой площадке высокой круглой башни. Над ним простиралось, блестя и сверкая всеми своими звездами, ясное ночное небо; ему показалось, что он впервые видит себя окруженным небес¬ным сводом во всем его великолепии...
Пораженный и изумленный этим зрелищем, он на мгно¬вение закрыл глаза. Безмерное уже перестает быть воз¬вышенным, оно превосходит нашу способность и грозит нам полным уничтожением. «Что я — перед вселенной? — мыс¬ленно сказал он себе,— как могу я стоять перед нею и среди нее?» Однако после краткого размышления он доба¬вил: «Как может человек противостоять бесконечности, если не тем, что, собрав в глубине своей души все свои духовные силы, влекомые в разные стороны, спросить их:
«Дерзнешь ли ты себя, хотя бы мысленно, представить среди этого вечно живого порядка без того, чтобы ты не ощутил в себе одновременно нечто, непрестанно движущее¬ся, вращающееся вокруг какого-то чистого центра? И даже если тебе трудно будет отыскать в своей груди этот центр, то ты осознаешь его по одному тому, что из него исходит, свидетельствуя о нем, некое благотворное воздействие».
«Подобно тому, как про поэта говорят, что элементы видимого мира уже заложены в самой глубине его естества и лишь постепенно раскрываются в нем, и что все то, что ему приходится созерцать в мире, он перед тем уже пере¬живал в предчувствии, так и сознанию Макарии, по-види¬мому, изначала были присущи все соотношения солнечной системы, пребывая в ней сперва в скрытом, покоящемся состоянии, постепенно развиваясь и все ярче и живее проявляясь в дальнейшем».
«Макария находится в таком отно¬шении к солнечной системе, какое мы едва осмеливаемся выразить словами, она не только лелеет и созерцает ее в своем уме, в своей душе и в своем воображении, но как бы составляет часть ее; она ощущает себя вовлеченною В небесные сферы, но каким-то особым образом; с детства она движется вокруг солнца, и притом, как теперь уда¬лось установить, по спирали, все более и более удаляясь от центра и постепенно в своем круговороте направляясь к внешним сферам».
Я понимаю, что современное скептическое сознание, ко¬нечно же, поставит под сомнение это свидетельство Гёте, как и тысячи других свидетельств, из которых лишь не¬многие проникли в эту книгу. Но давайте, наконец, опомнимся от рационалистического дурмана, поверим Гёте, Льву Толстому, Достоевскому, Андрею Белому, В. Хлебникову, поверим тысячелетним преданиям всех народов. Да, чело¬век — существо космическое в самом полном смысле этого слова. Он вмещает в себя, как Макария, нашу планетную систему, а может быть, и вселенную.
Человек рождается. Сначала в нем формируется чувство своего тела, потом — мать, отец, семья, родина, земля и, наконец, появляется чувство космоса, сначала видимого, по¬том незримого. В космосе он, говоря словами Тютчева, узнает «свое наследье родовое».
Каждый писатель по-своему переживает вселенское рож¬дение. Иногда космическое чувство приходит лишь в ста¬рости, как итог и финал земной жизни. Так увенчал Валентина Катаева «алмазный венец» из звезд:
«Мне вдруг показалось, будто звездный мороз вечности сначала слегка, совсем неощутимо и нестрашно коснулся поредевших серо-седых волос вокруг тонзуры моей непокрытой головы, сделав их мерцающими, как алмазный венец.
Потом звездный холод стал постепенно распростра¬няться по всему моему помертвевшему телу, с настой¬чивой медлительностью останавливая кровообращение и не позволяя мне сделать ни шагу, для того чтобы выйти из-за черных копий с золотыми остриями заколдованного парка, постепенно превращавшегося в... лес, и... делая меня извая¬нием, созданным из космического вещества безумной фан¬тазии Ваятеля».
Александр Блок ощущал космическое рождение в про¬буждении духа музыки. В этот миг «мир омывается, сбра¬сывая старые одежды; человек становится ближе к стихии; потому человек становится музыкальнее... дух, душа и тело захвачены вихревым движением; в вихре революций духов¬ных, политических, социальных, имеющих космические соот¬ветствия... формируется новый человек... Я думаю, что все остальные признаки, включая национальные, или второсте¬пенны» или вовсе несущественны».
Мифы нашего восприятия, к сожалению, считаются нормой. Мы перестали жить на плоской земле, вот и все наши достижения в борьбе с очевидностью.
Очевидно, что земля плоская, но она круглая.
Очевидно, что небо вверху, но небо и внизу, ибо земля В космосе.
Очевидно, что мы внутри вселенной, но мы и над и вовне мироздания, ибо внутреннее и внешнее — понятия относи¬тельные.
Очевидно, что вселенная окружает нас, но и мы окружа¬ем собой вселенную.
Очевидно, что после прошлого будет будущее, но это лишь условность нашего восприятия. Можно прошлое счи¬тать будущим: физически ничего не изменится, а психоло¬гически изменится очень многое.
Очевидно, что человек меньше мироздания, но он и боль¬ше мира, ибо понятия «меньше» и «больше» во вселенских масштабах относительны.
Очевидно, что человеческая жизнь меньше вечности, во вселенских масштабах могут быть обратные отношения: вечность окажется меньше жизни.
Альберт Эйнштейн назвал науку «бегством от очевидности». В отличие от древних египтян бежим мы очень лениво.
Все древние цивилизации боролись с иллюзией очевидности. Для этого существовала сложная система магических посвящений. Если бы теорию относительности открыли египтяне, они озвучили бы ее в танцах, сделали зримой в ритуалах, максимально приблизив к человеку самые отдаленные реальности космологии. Им бы не пришлось создавать новую религию и мифологию. Парадокс в том, что многие реалии современной космогонии на ритуальном уровне озвучены в древних мифах.
Мы утратили человеческий смысл своих знаний. Я предлагаю вернуть утраченное, взглянув на небо глазами древних, включившись в игру. Игра называется Метакод.
«На бездонных глубинах духа, где человек перестает быть человеком, на глубинах, недоступных для государства и общества... катятся звуковые волны, подобные волнам эфира, объемлющим вселенную; там идут ритми¬ческие колебания, подобные процессам, образующим горы, ветры, морские течения, растительный и животный мир» (А.Блок).
В «подстройке» человека и космоса поэт не просто настройщик рояля, а композитор, музыкант —вот что до сих пор еще не осознано в должной мере.
«Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно... Но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и Звуки, потому что он — сын гармонии, Поэт...
Хаос есть первобытное, стихийное, безначальное; кос¬мос — устроенная гармония...
Поэт — сын гармонии. Три дела возложены на него: во-первых — освободить звуки из родной безначальной сти¬хии, в которой они пребывают; во-вторых, привести эти звуки в гармонию; в третьих — внести эту гармонию во внешний мир».
Наша цивилизация и культура оказались слишком робки перед такими прозрениями. Блок, Белый, Хлебников несли нам космическую весть, но мы заткнули уши и зажмурили глаза. Ныне космос поэтов топят в литературоведческих терминах: символизм, футуризм, имажинизм, акмеизм — какая бездна за всеми этими «измами». Разве в них дело? Небо спустилось на землю и заговорило поэтическим го¬лосом.
На исходе XX столетия, космические прозре¬ния поэтов облеклись в блестящие звездные латы совре¬менной космологии. Они надежно защищены формулами и числами от тупости, невежества и непонимания, но мне ближе та хрупкость и донкихотская уязвимость, даже незащищенность поэтического слова, с какой предстало оно перед читателями тогда, в космической наготе и не¬винности, как Адам и Ева перед богом до первого пре¬грешения.
Когда в нашей печати наконец-то с двадцатилетним опозданием появились снимки радужной ауры излучений вокруг тела, я понял, что означает древняя фраза: «одеялся светом, яко ризою», понял, что парча и дорогие каменья — лишь имитация этого космического одеяния. Вспомнил я и древнее предание о том, что Адам и Ева были в раю не просто наги, а в окружении ослепительного света, который потом угас, отчего и понадобилась одежда.
Академик В. П. Казначеев так пишет о сиянии, исходя¬щем от «живого вещества»: «Диапазон сверхслабого излу¬чения живых организмов лежит на границе между инфра¬красной и ультрафиолетовой областью». Как раз у этой границы наше земное зрение отказывает, зато поэтическое космическое око видело это излучение всегда.
Об этом опять же поведал А. Блок:
«Миры, предстоящие взору в свете лучезарного меча, становятся все более зовущими; уже из глубины их несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, шепоты, почти слова. Вместе с тем они начинают окрашиваться (здесь возникает первое глубокое знание о цветах); наконец, преобладающим является тот цвет, который мне проще всего назвать пурпурно-лиловым (хотя это название, может быть, не вполне точно). Золотой меч, пронизывающий пурпур лиловых миров, разгорается ослепительно — и пронзает сердце. Уже начинает сквозить лицо среди небес¬ных роз... некто внезапно пересекает золотую нить зацве¬тающих чудес; лезвие лучезарного луча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны его золотым светом, теряют пурпурный оттенок; как сквозь сорванную плотину, врывается сине-лиловый мировой су¬мрак (лучшее изображение всех этих цветов у Врубеля...). Золотой луч погас, лиловые миры хлынули в сердце. Океан — мое сердце».
«Цен¬ность этих исканий состоит в том, что они-то и обнару¬живают с очевидностью объективность и реальность «тех миров»... все миры, которые мы посещали, и все события, В которых происходящее вовсе не суть «наши представле¬ния».
Все напрасно, никто не поверил. А ведь Блок сказал прямо и недвусмысленно. Послушаем его еще раз, ведь великий поэт убеждает нас: «Реальность, описанная мною,— единственная, которая для меня дает смысл жизни... Либо существуют те миры, либо нет. Для тех, кто скажет «нет», мы останемся просто «так себе декадентами», сочинителя¬ми невиданных ощущений... За себя лично я могу сказать, что у меня если и была когда-нибудь, то окончательно пропала охота убеждать кого-либо в существовании того, что находится выше и дальше меня».
Люди разговаривают светом, хотя я сам не знаю, как это происходит. Я сказал бы об этом так:

Дирижер бабочки
Тянет ввысь нити,
Он то отражается,
То пылает.
Бабочка зеркальна,
И он зеркален;
Кто кого поймает,
Никто не знает.
Дирижер бабочки
Стал как кокон:
В каждой паутинке
Его сиянье.
Бабочка то падает, то летает,
Дирижер то тянется, то сияет.
Дирижер бабочки
Стал округлым,
Он теряет тень между
Средней Вегой,
Он роняет пульт
Посредине бездны,
Он исходит светом, исходит тенью.
Будущее будет посередине
В бабочке сияющей, среброликой,
В падающем дальше,
Чем можно падать,
В ищущем полете
В средине птицы.
(К.К. 1989)

Буквы метакода – созвездия. Даже и не буквы, а иероглифы. Догадались об этом давно, но расшифровка подзатянулась.

Пусть мчитесь вы, как я, покорны мигу,
Рабы, как я, мне прирожденных числ,
Но лишь взгляну на огненную книгу,
Не численный я в ней читаю смысл.


В венцах, лучах, алмазах, как калифы,
Излишние средь жалких нужд земных,
Незыблемой мечты иероглифы,
Вы говорите: «Вечность мы, ты миг.


Нам нет числа. Напрасно мыслью жадной
Ты думы вечной догоняешь тень;
Мы здесь горим, чтоб в сумрак непроглядный
К тебе просился беззакатный день.


Вот почему, когда дышать так трудно,
Тебе отрадно так поднять чело
С лица земли, где все темно и скудно,
К нам, в нашу глубь, где пышно и светло».
(А. Фет)

«Иероглифы звезд» в отличие от букв бесконечно много¬значны. Вот почему я испытываю почти физическую тошноту от популярных ныне разного рода астральных трактатов. В них однозначность, невыносимая для поэти¬ческого слуха.
«Второе сознание и метаязык. Метаязык не просто код — он всегда диалогически относится к тому языку, который он описывает и анализирует. Позиция экспери¬ментирующего и наблюдающего в квантовой теории... Не¬исчерпаемость второго сознания, то есть сознания понимаю¬щего и отвечающего: в нем потенциальная бесконечность ответов языков, кодов. Бесконечность против бесконечности» (Бахтин М.).
Проще говоря, поэт не переводчик, а создатель звездного языка. Об этом писал еще Низами в Х веке:
Хочешь, чтоб тебе подвластно стало небо, — встань
И, поправ его пятою, над землей воспрянь!
Только не оглядывайся,— в высоту стремясь
Неуклонно,— чтоб на землю с неба не упасть.
Твой кушак — светила неба. Ты — Танкалуша
Звездных ликов. Цепи снимет с них твоя душа.
В каждом лике, как в зерцале, сам витаешь ты.
Так зачем же знаменьями их читаешь ты?
Но хоть ты от ощущений звезд всегда далек,—
Дух твой, разум твой навеки светы их зажег.
Кроме точки изначальной бытия всего,
Все иное — только буквы свитка твоего.

------------------------------------------------------------------------

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Михаил Дзюбенко

КНИГА О РАЙСКОЙ КУЛЬТ/РЕ


Поэтический космос Константина Кедрова творился в течение многих лет: в статьях, периодически появлявшихся в печати, в стихах, непериодически не появлявшихся, в
лекциях и беседах... Русский космизм моден сейчас, но его уже нет Есть несколько людей, развивающих его идеи. В вынужденно первой книге К.Кедрова один главный вопрос: о человеке и его космосе — внутреннем и внешнем.
Все другие вопросы — вторичны и производны от этого.
"Что такое космос для человека? Для большинства людей — это звездное ночное небо над головой, это дневное небо опять же над нами. Но всегда ли так будет: всегда ли небо над нами, всегда ли мы внутри космоса?... Не предстоит ли нам пережить второе, космическое рождение из темного чрева космоса?"
Есть много свидетельств небесного состава человека. Ярчайшие из них сохранены в литературе, начиная с мифов и сказок. Их герои говорят голосами планет и созвездий. В науке уже около века существует направление, вскрывающее астрономические основы литературных сюжетов К нему принадлежат упоминающиеся Кедровым Н.Морозов, Э. Церен. В свое время К. Леви-Стросс, указав на наличие в мифах "астрономического кода", так и не подверг его детальной расшифровке. Между тем, правильно сопоставив героев сказок и героев небесного действия, в котором участвует луна, солнце, планеты, созвездия, мы откроем тайны сюжета. Люди древности рассматривали земные события как отражения небесных; иначе говоря, искусство сообщало о другой, звездной реальности. Центральным понятием этой части книги является звездный код. Далее в культуре этот слой как бы замывается, в действие вступают посторонние бытовые элементы, но праоснова сохраняется, обнажаясь при каждом литературном переломе, будь то романтизм, футуризм или новая поэзия 1980-х годов.
Что же связывает человека и небо? Что дает человеку свидетельство о другой реальности, что объединяет его с ней? Кедров отвечает: метакод.
Метакод — центральное понятие книги; оно раскрывается от главы к главе. Это единый генетический код живой и неживой материи — то, что составляет их единство.
Метакод универсален для всего мира, но сознается он только человеком. Увидеть его нельзя; он виртуален, подобно частицам в вакууме; он возникает в момент творе-
ния. Он подобен свету без источника.
Видимая реальность дана в четырехмерном пространстве-времени; но единство мира и полнота человека обусловлены единством всех n-измерений, присутствующих во вселенной. Познание метакода — это обретение нового зрения, прорыв в бесконечное множество новых измерений, пролет в черную дыру. Это не метафора, а самая серьезная реальность. В черной дыре человек выворачивается через себя, обнимая собой весь космос: внешнее становится внутренним, внутреннее — внешним, все оппозиции
меняются местами. Выворачивание, или антропное метасингулирование, — третье центральное понятие книги — и одновременно программа действия. Выворачивание — это обретение космоса, свободы ориентации в любом измерении.
Нелегко пережить это состояние — вершину всей жизни, цель всей культуры. Пережив, нельзя остаться прежним. Но ад — это измена раю, и, погасив внутренний огонь, человек ввергается во внешнее — в геенну огненную.
Что есть на свете такого, ради чего можно отказаться от неба? Начав движение из царства смерти, не останавливайся, не сомневайся, не оглядывайся назад. Прошлое кончено; впереди времени нет.
Человек вмещает в себя всю вселенную ("все во мне, и я во всем") — это буквально. Здесь нет места разговорам о микро- и макрокосмосе. Просто буквально: человек есть
вселенная. Но вселенную мы видим изнутри, а человека — снаружи. Внутри человека поют звездные системы, как внутри мандельштамовского поэта, а вселенная тончайшим образом подстроена под человека. Тогда, совершенно естественно, получается, что художественные образы повествуют о тех мирах, которые пытается упорядочить
наука, но которые бессознательно присутствуют в каждом человеке. Следовательно, центр мира — везде и всегда. Существование каждой детали необходимо и обосновано;
в ней заключен весь мир.

Род человечества — книги читатель,
А на обложке — надпись творца.
(В.Хлебников)

Культура телеологична, она устремлена к небу. На этом пути в искусстве возникает стиль, который можно назвать "райским".
Что же такое райская культура?
В 1984 году в журнале "Литературная учеба" была напечатана поэма А. Паршикова "Новогодние строчки" с уже знаменитым послесловием К. Кедрова, где впервые
появилось слово метаметафора. Критики-перехватчики тут же пустили в оборот приставку мета, образовав с ее помощью несчетное множество неологизмов (разумеется, без указания первоисточника).
Пять лет спустя в этом тексте, который полностью приведен в книге, в главе "Рождение метаметафоры", восстанавливающей действительную литературную историю, виден другой смысл.
Скорее всего, никакого метаметафорического направления нет. И метаметафора, пожалуй, присутствует лишь в стихах самого Кедрова (некоторые из них вошли в книгу). Но это — первый манифест современного райского искусства. Творец этого искусства "и есть все то, о чем пишет". Здесь нет дерева отдельно от земли, земли отдельно от неба, неба отдельно от космоса, космоса отдельно от человека. Это зрение человека вселенной".
Как "человек, идущий по небесному своду, попадает головой в голову человеку, идущему по земле" (С. Есенин)?
Есть три способа:
1 — обежать весь мир, подобно лучу, все познать и вобрать в себя. Это — эпос;
2 — погрузиться в себя, в любой предмет, в нем обнаружить праструктуры. Это — лирика;
3 — уподобляться любому из творений, надевая его маску. Это — драма.
Райская культура использует все три. Объединяющим для нее является полная свобода, неотделимая от полного знания. Не простое использование всех культурных, как
обычно характеризуют постмодернизм, — духовной эволюцией движет стремление к прочтению метатекста. Иначе говоря — в основе культуры лежит динамическая световая геометрия.
О райской культуре можно говорить много. Она имеет свою длительную историю. В ней мирно сосуществуют генетически разные направления и стили. Это — единое открытое пространство нового зрения, не поддающееся никакой характеристике. Единственной характеристикой райской культуры может быть следующее: всякое слово, сказанное о райской культуре, всесильно, потому что оно верно.
Произведение искусства, о котором можно сказать хоть одно неверное слово, к райскому стилю не принадлежит. В произведениях райской культуры действуют все законы мирового искусства, то есть не действует ни одного.
Частенько приходится слышать, что Кедров "изобрел метакод". Это то же самое, что сказать: "Ньютон изобрел гравитацию". Две грани непонимания видятся здесь. С одной стороны, непонимание тотальное: дескать, зачем это нужно? какие проблемы это решает? Сознание современного человека замутнено до такой степени, что всякое действительное свидетельство о единстве мира он воспринимает: в лучшем случае — равнодушно, чаще — агрессивно. Сначала трудно даже понять, что же вызывает его ненависть. Скорее всего, наличие некоей недоступной ему реальности, не подвластной ни бытовому занудству, ни
даже смерти. С другой стороны, непонимание частичное: забавно, конечно, на досуге можно и ознакомиться. Между тем, осознание реальности метакода — фундаментальный онтологический и антропологический прорыв, значение которого еще предстоит понять.
И все же, сколько бы и приводилось имен, доводов, цитат, уши людей не слышат, глаза не видят. Ибо надо понять главное:
"Космическое рождение неизбежно: сознаем мы это или нет, мы все этого хотим. Мы хотим быть вечными, бесконечными, совершенными, как космос, создающий землю, жизнь, нас и наш разум на земле. Мы хотим уподобиться вечному бессмертному космосу, не теряя свей индивидуальности, сохраняя свое "я".
Об этом же — одно из стихотворении Константина Кедрова.

ЧАЙНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Когда справляли тризну святители
каждый освятил свет
я же
как жернов хрустальный
размалывал луч в сияние инь-ян сие
тогда воздвигло горизонт из льна
он в росписи не твоей рукой
а как бы перепорхнувший из пламя в пламя
златосотенный мед
как бы излиясь из грозы
переполнил горло
и вот нареченный отроком пламени
отстранился от копирки
стал тенью пламени — чайным человеком
в человеке есть оранжевость
но нету нутра
он летит как колодезный журавль
вокруг тела
и хотя, каждый раз возвращается
под углом на круги своя
В нем небесное опережает земное
чем выше взлет — тем больше глубина
можно пунктиром продолжить
путь за предел предела.

----------------------------------------------------------------

КОМПЬЮТЕР ЛЮБВИ


НЕБО — ЭТО ВЫСОТА ВЗГЛЯДА
ВЗГЛЯД — ЭТО ГЛУБИНА НЕБА


БОЛЬ ЭТО
ПРИКОСНОВЕНИЕ БОГА
БОГ — ЭТО
ПРИКОСНОВЕНИЕ БОЛИ


ВЫДОХ ЭТО ГЛУБИНА ВДОХА
ВДОХ — ЭТО ВЫСОТА ВЫДОХА


СВЕТ — ЭТО ГОЛОС ТИШИНЫ
ТИШИНА — ЭТО ГОЛОС СВЕТА
ТЬМА — ЭТО КРИК СИЯНИЯ
СИЯНИЕ — ЭТО ТИШИНА ТЬМЫ


РАДУГА — ЭТО РАДОСТЬ СВЕТА
МЫСЛЬ — ЭТО НЕМОТА ДУШИ


СВЕТ — ЭТО ГЛУБИНА ЗНАНИЯ
ЗНАНИЕ — ЭТО ВЫСОТА СВЕТА


КОНЬ — ЭТО ЗВЕРЬ ПРОСТРАНСТВА
КОШКА — ЭТО ЗВЕРЬ ВРЕМЕНИ
ВРЕМЯ — ЭТО ПРОСТРАНСТВО СВЕРНУВШЕЕСЯ В КЛУБОК
ПРОСТРАНСТВО — ЭТО РАЗВЕРНУТЫЙ КОНЬ


КОШКИ — ЭТО КОТЫ ПРОСТРАНСТВА
ПРОСТРАНСТВО — ЭТО ВРЕМЯ КОТОВ


СОЛНЦЕ — ЭТО ТЕЛО ЛУНЫ
ТЕЛО — ЭТО ЛУНА ЛЮБВИ


ПАРОХОД — ЭТО ЖЕЛЕЗНАЯ ВОЛНА
ВОДА — ЭТО ПАРОХОД ВОЛНЫ


ПЕЧАЛЬ — ЭТО ПУСТОТА ПРОСТРАНСТВА
РАДОСТЬ — ЭТО ПОЛНОТА ВРЕМЕНИ
ВРЕМЯ — ЭТО ПЕЧАЛЬ ПРОСТРАНСТВА
ПРОСТРАНСТВО — ЭТО ПОЛНОТА ВРЕМЕНИ


ЧЕЛОВЕК — ЭТО ИЗНАНКА НЕБА
НЕБО — ЭТО ИЗНАНКА ЧЕЛОВЕКА


ПРИКОСНОВЕНИЕ — ЭТО ГРАНИЦА ПОЦЕЛУЯ
ПОЦЕЛУЙ — ЭТО БЕЗГРАНИЧНОСТЬ ПРИКОСНОВЕНИЯ
ЖЕНШИНА — ЭТО НУТРО НЕБА
МУЖЧИНА — ЭТО НЕБО НУТРА


ЖЕНШИНА— ЭТО ПРОСТРАНСТВО МУЖЧИНЫ
ВРЕМЯ ЖЕНЩИНЫ — ЭТО ПРОСТРАНСТВО МУЖЧИНЫ


ЛЮБОВЬ — ЭТО ДУНОВЕНИЕ БЕСКОНЕЧНОСТИ
ВЕЧНАЯ ЖИЗНЬ — ЭТО МИГ ЛЮБВИ


КОРАБЛЬ — ЭТО КОМПЬЮТЕР ПАМЯТИ
ПАМЯТЬ — ЭТО КОРАБЛЬ КОМПЬЮТЕРА


МОРЕ — ЭТО ПРОСТРАНСТВО ЛУНЫ
ПРОСТРАНСТВО — ЭТО МОРЕ ЛУНЫ


СОЛНЦЕ — ЭТО ЛУНА ПРОСТРАНСТВА
ЛУНА — ЭТО ВРЕМЯ СОЛНЦА
ПРОСТРАНСТВО — ЭТО СОЛНЦЕ ЛУНЫ
ВРЕМЯ — ЭТО ЛУНА ПРОСТРАНСТВА
СОЛНЦЕ — ЭТО ПРОСТРАНСТВО ВРЕМЕНИ


ЗВЕЗДЫ — ЭТО ГОЛОСА НОЧИ
ГОЛОСА — ЭТО ЗВЕЗДЫ ДНЯ


КОРАБЛЬ — ЭТО ПРИСТАНЬ ВСЕГО ОКЕАНА
ОКЕАН — ЭТО ПРИСТАНЬ ВСЕГО КОРАБЛЯ


КОЖА — ЭТО РИСУНОК СОЗВЕЗДИЙ
СОЗВЕЗДИЯ — ЭТО РИСУНОК КОЖИ


ХРИСТОС — ЭТО СОЛНЦЕ БУДДЫ
БУДДА — ЭТО ЛУНА ХРИСТА


ВРЕМЯ СОЛНЦА ИЗМЕРЯЕТСЯ ЛУНОЙ ПРОСТРАНСТВА
ПРОСТРАНСТВО ЛУНЫ — ЭТО ВРЕМЯ СОЛНЦА


ГОРИЗОНТ — ЭТО ШИРИНА ВЗГЛЯДА
ВЗГЛЯД — ЭТО ГЛУБИНА ГОРИЗОНТА
ВЫСОТА — ЭТО ГРАНИЦА ЗРЕНИЯ


ПРОСТИТУТКА—ЭТО НЕВЕСТА ВРЕМЕНИ
ВРЕМЯ — ЭТО ПРОСТИТУТКА ПРОСТРАНСТВА


ЛАДОНЬ — ЭТО ЛОДОЧКА ДЛЯ НЕВЕСТЫ
НЕВЕСТА — ЭТО ЛОДОЧКА ДЛЯ ЛАДОНИ

ВЕРБЛЮД — ЭТО КОРАБЛЬ ПУСТЫНИ
ПУСТЫНЯ — ЭТО КОРАБЛЬ ВЕРБЛЮДА


ЛЮБОВЬ — ЭТО
НЕИЗБЕЖНОСТЬ ВЕЧНОСТИ
ВЕЧНОСТЬ — ЭТО
НЕИЗБЕЖНОСТЬ ЛЮБВИ


КРАСОТА — ЭТО НЕНАВИСТЬ СМЕРТИ
НЕНАВИСТЬ СМЕРТИ — ЭТО КРАСОТА


СОЗВЕЗДИЕ ОРИОНА — ЭТО МЕЧ ЛЮБВИ
ЛЮБОВЬ — ЭТО МЕЧ СОЗВЕЗДИЯ ОРИОНА


МАЛАЯ МЕДВЕДИЦА — ЭТО ПРОСТРАНСТВО БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЫ
БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА — ЭТО ВРЕМЯ МАЛОЙ МЕДВЕДИЦЫ


ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА — ЭТО ТОЧКА ВЗГЛЯДА
ВЗГЛЯД — ЭТО ШИРИНА НЕБА
НЕБО — ЭТО ВЫСОТА ВЗГЛЯДА
МЫСЛЬ — ЭТО ГЛУБИНА НОЧИ
НОЧЬ — ЭТО ШИРИНА МЫСЛИ


МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ — ЭТО ПУТЬ К ЛУНЕ
ЛУНА — ЭТО РАЗВЕРНУТЫЙ МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ

КАЖДАЯ ЗВЕЗДА — ЭТО НАСЛАЖДЕНИЕ
НАСЛАЖДЕНИЕ — ЭТО КАЖДАЯ ЗВЕЗДА


ПРОСТРАНСТВО МЕЖДУ ЗВЕЗДАМИ —
ЭТО ВРЕМЯ БЕЗ ЛЮБВИ
ЛЮБОВЬ — ЭТО НАБИТОЕ ЗВЕЗДАМИ ВРЕМЯ
ВРЕМЯ — ЭТО СПЛОШНАЯ ЗВЕЗДА ЛЮБВИ


ЛЮДИ — ЭТО МЕЖЗВЕЗДНЫЕ МОСТЫ
МОСТЫ — ЭТО МЕЖЗВЕЗДНЫЕ ЛЮДИ


СТРАСТЬ К СЛИЯНИЮ — ЭТО ПЕРЕЛЕТ
ПОЛЕТ — ЭТО ПРОДОЛЖЕННОЕ СИЯНИЕ
СЛИЯНИЕ — ЭТО ТОЛЧОК К ПОЛЕТУ
ГОЛОС — ЭТО БРОСОК ДРУГА К ДРУГУ
СТРАХ — ЭТО ГРАНИЦА ЖИЗНИ В КОНЦЕ ЛАДОНИ
НЕПОНИМАНИЕ — ЭТО ПЛАЧ О ДРУГЕ
ДРУГ — ЭТО ПОНИМАНИЕ ПЛАЧА

РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ ЛЮДЬМИ ЗАПОЛНЯЕТ ЗВЕЗДЫ
РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ ЗВЕЗДАМИ ЗАПОЛНЯЮТ ЛЮДИ
ЛЮБОВЬ — ЭТО СКОРОСТЬ СВЕТА
ОБРАТНО ПРОПОРЦИОНАЛЬНАЯ РАССТОЯНИЮ МЕЖДУ НАМИ

РАССТОЯНИЕ МЕЖДУ НАМИ
ОБРАТНО ПРОПОРЦИОНАЛЬНОЕ СКОРСТИ СВЕТА —
ЭТО ЛЮБОВЬ