Михаил Дзюбенко

 

Три грани алмаза

 

«Русский курьер», № 3, 28 мая 2003.

 

 

Соединение различных имён действует иногда по принципу оксюморона и даёт неожиданный эффект. Это касается не только политики.

Но в нашем случае ничего неожиданного нет. Такое впечатление, что под одной обложкой совершенно естественно соединились, со-ставились разные кусочки поэтического зеркала, некогда разбитого безжалостными публицистами – вождями распоэченной страны.

В 60–70-е Андрей Вознесенский собирал стадионы. И читал те самые знаменитые стихи, смысл которых вырастал из буквенных и звуковых генов: Гойя – Горе – Голод; гвоздь – звезда (кстати, эти слова этимологически родственны). И даже печатался в советских издательствах. И окружал его Сиваш соцреализма.

А в это самое время Константин Кедров и Елена Кацюба отстаивали право быть самими собой. Кедров защищал диссертацию по литературоведению, преподавал в Литературном институте, открывал Жданова, Парщикова и Ерёменко. Кацюба скромно перебирала библиографические карточки (и не считала это занятие поэтическим фактом – привет Рубинштейну!). Лишь в кругу друзей и на каких-то редких вечерах они могли почитать свои стихи. Стихи, созданные как бы по принципу дополнительности: то, что у Кедрова волна, у Кацюбы частица.

И невозможно было представить, что это будет напечатано как-то иначе, нежели на пишущей машинке.

Вознесенский был официально признанным поэтом, Кедрова и Кацюбы официально как поэтов не существовало вовсе: они не были и не имели шансов стать членами Союза писателей СССР, а значит, печататься, быть услышанными. С сегодняшней точки зрения, от Вознесенского их отделяла условность – но тогда это была условность жизни и смерти.

В противоположность официальному Союзу литературных динозавров Кедров и Кацюба создали своё, добровольное общество – Охраны Стрекоз.

И вдруг всё изменилось. Исчезли союзы – республик и писателей, словно сложились какие-то стрекозиные перепонки. И теперь появление этих трёх поэтов под одной обложкой кажется совершенно естественным: кому, как не им, быть вместе?

Набоков писал о фасеточном зрении Гоголя: насекомое не видит предмета целиком, а выхватывает его отдельные увеличенные детали – не алмаз, а грани алмаза.

Поэтические грани доосского алмаза сложены из букв. Каждый поворот алмаза даёт новую игру смысловых лучей, и для каждой в филологии придумано множество интересных терминов: анаграммы, кругозвучия, палиндромы и  т.д.

Однако поэзия – воплощённое время, и переход от слова к слову есть образ временнóго шага.

Время раннего Вознесенского движется скачкообразно, как электрон с орбиты на орбиту:

Я – Гойя!

Глазницы воронок мне выклевал ворог, слетая на поле нагое.

Я – Горе.

Но здесь уже намечены и две другие важнейшие особенности стиля. Во-первых, анаграмматизм – ключевые слова рассредоточиваются отдельными буквами по стиховой материи и собираются в новое ключевое слово:

      Я – голос

войны, городов головни на снегу сорок первого года.

Я – Голод.

Во-вторых, циклическое время, которое при всех разрывах возвращается к исходу и смыкается с ним как часть с частью в целое. Такое «змеиное время», кусающее себя за хвост, станет одной из основ поэтики Вознесенского:

Боже отпусти на не

Лампа-жизнь разбилась попо

Ты не оправдала меч

На этом же основаны и знаменитые контаминационные круговертни Вознесенского:

Послушайте зов сумасшедшей шаланды,

шаланды – шаландышаландышаландыша –

ландыша хочется!

Поэтическое время Елены Кацюбы в наибольшей степени можно охарактеризовать как волшебное: в любой момент может произойти превращение всего во всё.

Свинец непроницаем для радиации

но силы вошли в СВИНЕЦ

как бесы вошли в СВИНЕЙ

                  С ВИНОЙ ветхой

                  С ВИНОМ новым

                 С ВИДОМ неведомым

                 С АИДОМ античным

            с криком  ДАЙ ДОМ

                             РАЙ ДАМ

В звуко-буквенных сплетениях Кацюбы, в отличие от трагично звучащего Вознесенского, слышится аромат признаний и восторг заклинаний:

Тен чениго иревекас депарга

Нет ничего красивее гепарда

Ягуар – гяур, гений угрозы

Красивые всегда грозны

Нио гвесад –

они всегда.

Поэзия Кедрова полнее всего являет освобождение от материи – физической и стиховой. Мнение о нём как о сверхсложном, элитарном поэте поверхностно –  очень часто его стихи звучат проще традиционных:

Утром я не открыл окно,

чтобы не выйти в сад:

там в саду не цвела сирень

и не горел закат;

там я не задал себе вопрос,

но не получил ответ:

–        Это не тот и не этот сад,

тот, а не этот свет.

Использование всех современных поэтических средств приводит не к утяжелению кедровского стиха, а к его облегчению, передающему мистическое чувство  освобождения от земной тяжести. В каждом миге скрыта вся Вселенная, вечность, и каждый человек – эхо другого:

      Человек человеку – Ангел

      Ангел Ангелу – Человек.

      Фокусируя солнечные лучи смысла, три грани алмаза направляют их в человеческую душу.

      Часто приходится слышать сетования на нынешнее непоэтическое время.

«Все звери приближаются к звёздам чем звезднее тем зверинее Ихтиозавр – вот истинная Медведица они не умерли но ушли на небо» (К. Кедров «Астраль»).

Все поэты приближаются к звёздам, чем звезднее, тем поэтичнее. Стрекозавр – вот истинный поэт, они не умерли, но ушли в ДООС .